Три дня и три ночи никто не навещал Аввакума. Сидел без воды и хлеба и не помышлял о том. Надумал было уморить плоть свою голодом, но тут же и упрекнул себя: власти того и ждут, а грех самоубийства страшен, неугоден Богу, таких и земле не предают — бросают в ров собакам. Не-ет, стану шевелиться, пока смертка не придёт сама, поди уж близёхонько бродит.
Сидел и гадал о друзьях-соузниках: живы ли, или покинули землю горькую, приняв венцы мученические. И так-то ясно представились они ему — стоящие в железных на головах обручах со шипами у престола Всевышнего, и ангелы белыми платами утирают кровь с сияющих лиц их.
Стал кричать сторожам, чтоб открыли оконце. И ставень упал. Промаргиваясь со света, увидел протопоп в окне лицо стрельца Па-хома. Это был свой человек, давно сострадавший узникам. Через него шла почта. Письма он прятал в потайные захоронки, выдолбленные в древке бердыша, и, как уж там, переправлял в Москву нужным людям. И начальник стражи сотник Фёдор Акишев, ездивший в столицу с воеводской почтой, охотно брался за доставку грамоток верной братии.
— Не крикуй, батько, — тихо попросил Пахом. — Все, слава Богу, пока живы. Я ещё наведаюсь, как уберётся отсель со своей оравой мясник тот, полуголова. Шибко оне у нас напрокудничали: попа Осипа на воротах удавили было, да народ возроптал, напотешились и отпустили, троих прихожан кнутом драли. Таперя гуляют на дорожку, будь она им неладной.
И удалился от окошечка, оставя чуток приоткрытым ставень, а ночью пришёл к срубу протопопа сотник Акишев: спустился по вырытым в земле ступенькам к двери, отомкнул замок и, поднырнув под притолоку, ввалился в яму с плошкой, заправленной тюленьим жиром, пробулькал в грязной жиже сапогами и поставил плошку на пристенную полочку с иконкой Спаса, рядом с едва тлеющей лампадкой. Сам присел на топчан к Аввакуму.
— Мокроты-то у тебя многонько выступило, — опять побультил сапогами. — У протчих всех сухо. — Помолчал, хмуро пошутил: — Наплакал, поди? Слышали, как рыдал тут.
— Добавил маненько, — кивнул протопоп. — Скажи-тко, никто из братии не помер? Што над имя вытворили?
— Выдубают, бедненькие, — закривил губами сотник. — А чем живы, умом не понять… Языки им выскребли и длани отсекли. Лазарю, тому правую руку как есть по запястье топором отсадили.
— Боже милостивый, — закачался на топчане, замотал головой Аввакум. — Чё деют, иуды… А ты сказывай мне, сказывай о мучениках, Фёдор, не жалей, веть там был, видел.
Сотник промолчал, встал и прохлюпал к выходу, там приоткрыл дверь, что-то взял и вернулся с узелком.
— Надо будет жердей под ноги настлать, — заговорил, разворачивая узел. — Тут тебе рубаха ладная, малонадёванная, да исподнее, да морщи из шкуры тюленьей, оне воду крепко держат, — посмотрел на печку. — Твои-то совсем скукожились, да и рваньё.
Аввакум принял подношение, поклонился Акишеву и убрал одёжку за спину на топчан.
— Спаси Бог, Фёдор, добрый ты человек, — поблагодарил, глядя на сотника подсвеченным снизу огоньком плошки печальными глазами.
— Носи на здоровье, — пожелал Акишев, мельком взглянув на ждущие ответа глаза протопопа.
— Сказывай, Фёдор, сказывай, брат, я на сердце своём видание твоё выцарапаю.
— Ну, ладно, — сотник пристукнул кулаком по колену. — Прочёл Елагин указ, ну и… Да я уж сказывал — руки посекли.
— Фёдор, — потребовал Аввакум. — Как оне казнь приняли? Не винились?
— Без сорому приняли, батько. Елагин всё бумагу совал подписать, а Лазарь отказывает, зовёт сотника в огонь с ним пойти, мол, кто не сгорит, у того вера правильная, а подпись — тьфу! И стереть можно. А Елагин смеётся: ты в Москве весь святейший Собор звал с собой в огонь на суд Божий, да не пошли. И я не дурень, не пойду: кто знат, чей ты человек. Ну и примотали к плахе, а руку правую к чурке сквозь долонь гвоздём приколотили, штоб не дёргалси, а там двое щипцами железными со рта язык вытянули и ножом отмахнули, третий палач в энто время топором тюкнул, я говорил тебе — по запястье. И тут явись чуду, — Акишев привстал и, глядя на Спаса, трижды перекрестился по-старому. — Народ-то смотрит на руку, что осталась гвоздём к чурке прибитая, а она лежит и кажет два перста. Людишки в страхе кто куда, а кто и на колени, да и охрана шарахнулась. Тогда взревел Елагин для порядку, а на ладонь тряпицу накинул. И продолжили палачи, дело-то им привычное, одно — тряслись, аж зубы клацкали, но быстро управились: Фёдору на руке один большой палец оставили, Епифанию половину пальцев.
Акишев поднялся, постоял над сникшим Аввакумом.
— Ну, я пойду, батюшко, — как бы оправдываясь за сказанное, попросился он. — Наговорил тут, пойду… Што? Што ты шепчешь, батя?
Протопоп и головы не поднял, проговорил внятно:
— Нету правды у человеков, надо ждать Божьего откровения и суда Его.
Время то спешит куда-то, то еле переплетает ногами. Худобедно раны у братии пустозерской подзатянулись, зарубцевались культяпы, и Епифаний продолжал как и прежде делать крестики деревянные, прятать в них послания: приноровился старец, ловко орудовал ножом-клепиком, сжимая его огрызками пальцев. И Фёдор с Лазарем понаторели писать левой рукой грамотки.
Что письма Аввакума с соузниками регулярно в крестиках и в древках бердышей уходят в Москву, в общины старообрядцев, воевода Иван Неёлов знал, но ничего не предпринимал, дабы заставить умолкнуть арестантов. Сотник Акишев, стрелец Парфён и ещё несколько служивых старой веры тоже охотно пускались в дальний путь и не только по казённой надобности, а Парфён умудрился с письмами Аввакума дважды пробраться в осаждённую царскими войсками соловецкую обитель. Писали много и сами получали известия. Узнали, что самая богатая в державстве вдова и Верховая боярыня царицы Федосья Морозова — истая богомо-лица старой веры — за гневный отказ принять никонианство и за не менее дерзкий отказ присутствовать на новой свадьбе Алексея Михайловича с Нарышкиной была посажена с сестрой Евдокией, женой князя Урусова, в яму во дворе Боровского монастыря, где и скончалась в муках.
Горько оплакивал их Аввакум, как и прежде усопшего отца своего духовного инока Григория, в миру Ивана Неронова. Долго не писал, не тревожил царя письмами, а тут и решил написать последнее:
«Царь-государь Алексей Михайлович, поведаю тебе о чудесах Господних. Я не солгу, не хочу стати с ложью на Страшном суде с тобою перед лицом Всевышнего. Того ради скажу о Суде, потому как мнится мне, помру скоро — так-то ты утомил меня, што и житии дольше не радуюсь. Послушай, державный, побеседую тебе, яко лицом к лицу.
В нынешнем году в Великий пост изнемог я и уж отчаялся быти живу, лёжа на одре своём и чтуша на память святое Евангелие, а се вижу — госпожа Богородица из облака явилась мне, потом и Христос со многими силами небесными, и говорит: «Укрепись, Аввакум, я с тобою». И отыде от меня ласково. И вот стал распространятися язык мой и стал велик зело, потом и руки стали велики и ноги, и стал я весь широк и пространен под небесами и по всей земле распространился, а потом Бог вместил в меня небо и всю землю и всё живое на ней. Видишь ли, самодержавие? Ты володеешь на свободе одной Русскою землёю, а мне Сын Божий покорил за темничное сидение и небо и землю. Ты от здешнего своего царства в вечный дом свой пошедше возьмёшь токмо гроб и саван, я же, присуждением твоим, не сподоблюся савана и гроба, но кости мои наги псами и птицгми небесными растерзаны будут и во всей земле растасканы. Так-то добро и любезно мне на земле лежати светом одеянну и небом прикрыту быти: земля моя, небо моё, свет мой и всю тварь Бог мне дал за мучения от тебя, за тюрьмы подземные.
И возрадовался я в яме сырой и вонючей сидя, что недолго уж нам с братией терпеть от тёмныя власти твои — оттужим и полетим на Сретение к Отцу-Свету. Чаешь, занемог Господь? Несть и несть! Тот же Бог в силе Своей всегда и ныне, и присно, и во веки веком. Аминь».
После многих лет осады пал, предательством унижен, богатырский монастырь Соловецкий. Много сот монахов и крестьян приняли смерть на стенах его, были зарублены на льду, повешены и всяко разно спущены в проруби, не приняв отступничества от веры благочестивых святых отцов земли Русской. Под стенами обители лёд набух кровью, и в ужасе от содеянного отбежали от мёртвой цитадели, сами яко нежити, войска царёвы: темна и глуха лежала припорошенная снежным покровом небесным поруганная обитель — ни пения молитвенного, ни звона колокольного, только расхаживали враскачку, волоча крылья по красному, зализанному позёмками льду обожравшиеся чёрные вороны, каркали с надсадой, не в силах подняться на крыло, да белыми ночьми над монастырём тихо сиял жемчужный нимб.
В неделю Страшного суда, в день Игнатия Богоносца, после падения Соловков и батыевой расправы над их защитниками, Алексей Михайлович почувствовал себя совсем худо. Он и ранее прихварывал и почти не передвигался без посторонней помощи на отёчных ногах и уже составил завещание — быть на престоле российском сыну Фёдору Алексеевичу. Думцы в полном составе ждали конца его царствования в Крестовой палате, а врачи и митрополиты с патриархом Иоакимом не отходили от умирающего государя, которого хватил страшный удар в кресле кабинета. Царь то затихал, то начинал метаться и кричать, отмахиваясь от кого-то, одному ему видимого, отфыркивал хлещущую носом кровь, её не успевали унять ни хлопчатой бумагой, ни льняными салфетками.
— О-ой, тру-ут меня! — в корчах вопил он. — Старцы соловецкие пилами тру-ут! Велю отозвать войска от обители! Каюсь!
Но припозднился с раскаянием государь велий, помер. Его перенесли из кабинета и, не раздевая, уложили на пуховую постель. И свечи притушили и зеркала завесили, чтоб не испугал кого ненароком, явившись с того света в мёртвом стекле. Он лежал, скрестив на груди пухлые руки, развалив в стороны носки сапог, и на каблуках их, как на копытах, мерцали, словно улыбались, две серебряные подковки.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Хромая на одно крыло и свесив вялую красную лапу, летела, слёзно вскликивая, одинокая белая лебедь. Маясь в полёте, она натужно перемахала крутолобую стену Свято-Кириллова монастыря, низко припала к сонной глади Сиверского озера и, отражаясь в ней встрёпанной снежной пушью, застремилась вдаль от угрюмой обители, цепляя мёртвой лапой светлую воду и оставляя за собой рваную тёмную стёжку — словно зачёркивала в ясном зерцале своё увечное отражение Лебедь спешила на яркий закат к плавням, в камышовую затишь, от громоворчащей, широко распахнувшей захапистые аспидные крыла тучи. Проблескивая огненными спицами и сея моросью, туча проволокла набрякшее влагой чрево над куполами монастырских церквей, да вдруг густоструйно забрызгала, будто кто невидимый мощно давнул меж ладонями её отвисшее вымя. Озёрная гладь взрябила от гулких струй, забулькала пузырями и взнялась банным паром. Шквальные, из-под тучи, наскоки ветра-поморника спихивали с валуна сидящего на нём и навалившегося на посох старика монаха, хлестали мокрыми плетьми по сутулой спине, по чёрной камилавке, а над озёрной ширью сивогривым табуном-привидением затоптался туман и скоро упрятал в своих космах только что полоскавшийся в озере кровавый подол заката. Под приникшим к земле небом быстро настоялась сумеречная немота, суля долгую и тревожную ночину.