– Ко мне Луконя, знакомец твой прибрёл. Стрелец из Нижнего. Помнишь? – улыбнулся, подтолкнул локтем. – Сотник Елагин с повинной на себя, а на тебя с доносом за спасение блудницы в Москву его наладил. Но хоть и страхом измучан отрок, однако неробок. Душа, сказал, велела ко мне, воеводе, явиться. Всю подноготную выложил. А она этакая: кто-то из тюремных сидельцев, пощады чая, донес Елагину, как ты деву из ямы вызволил как раз в Луконину стражу. Да как в лодию снёс, да как вверх по Волге с костромским Даниилом, рогожками укрыв, сплавил. Боязно стало за тебя. Ну, доносы я изодрал, а Луконю на мельнице упрятал. Он и рад, голубь. В муке извозился – мать не признает. Выходит, не стоять тебе на правеже у Долгорукова в Разбойном.
Слова воеводы устрашили Аввакума, но тут же и успокоили. Однако ноги помякли, не двинуть ими, как в колодках. Они помнили давние злые шелепуги во дворе Патриаршего приказа. Прикачнулся плечом к брёвнам избы, долгим выдохом опрастал грудь, сдавленную нежданной вестью, поклонился благодарно.
– Обмер я, – признался. – До самой смертыньки обмер… Ох уж мне те страсти пыточные. Спасай тебя Бог, воевода… Ух как меня помутило… А шел к тебе с другой печалью. Тут у приказчика дева обитает. Ее бывший воевода Иван Родионыч силком к себе взял и обрюхатил. Вернуть бы стало девку матушке. Убивается с горя вдовица.
– Девка тут. – Крюков показал на жилую половину челяди. – При дворне обитает.
– Так спровадь к матке.
– В шею гнал – ухом не повела. Ревмя ревела, да еще с брюхом горой. – Воевода округлил пред собою руки, поколыхал ими. – Выла, мол, дома в поле хлестаться заставят, а тут при муже-приказчике сытно и лодырно. Бароня!
– Обвенчаны никак? – удивился Аввакум.
– Сподобились. Поп Сила в домашней церкве обручил. – Воевода хмурил лоб, но и улыбался. – Теперь бы в Москву их сплавить, да приказчик трусит. Как де показаться Ивану Родионычу с сынком его, дочей ли, уж кто там народится. И девка кошкой шипит, клычки кажет, не хочет на очи к душегубцу. Вот и положил я – пущай-ка, от греха, в отчину мою под Серпухов катят. Тихо там. А приказчик – добрый парень.
– Пусть едут, благословясь, – одобрил Аввакум. – А что дева зубы скалит, так это чадо Ивана Родионыча, бесноватого, еще нероженое изнутри норов свой кажет. Тятька-то беда какой! На мой пристыд за игры блудные пистоль мне в грудину наставил и порох поджег. Стою, кровь схолодала, Бога прошу беду отвесть. И не стрелил пистоль, одно порох пыхнул и… молчок. Он за другую пистоль – хвать! – и сызнова в лоб уж целит. И вдругорядь – пых! Так он зубами скорготнул и заплакал. Не вем от злости ли, от стыда ли. И отбрел от меня шатаясь, болезной. Так-то Господь дураков тех вразумляет.
– Вона как у вас было, – тихо, с оторопью выговорил воевода. – Оба не стрелили пистоли? Чудно-о.
Аввакум тряс головой, мол, так и было: чудно и грешно.
– Но не уплелся восвояси, Бога не послушал. – Протопоп перекрестился. – Обернулся, слюной забрызгал да пистолью в меня запустил. Опять ему досада – мимо просадил. Тут уж с рыком – зубы по-волчьи выпростав – прыгнул на грудь да лапами железными за горло хвать! Тошно мне, захрипел, руками хватку ту смертную рву, а он, безумненький, персты мои до крови грызет.
– Ну, батенька, ну! – вилял головой воевода. – Ты же вон какой Еруслан-богатырь. Схватал бы и одной рукой за стену в Волгу перебросил. Святой ты, однако.
Аввакум потер шею, улыбнулся смущенно.
– Вокруг святых бесы-то и крутятся. Да чему быть, Денис Максимыч! Всем по делам их, и мне, грешному.
– Воистину, – согласился воевода. – Он теперь, в узилище сидючи, небось железо на ногах от злости грызёт. Страшной человек.
– Ох-хо-хо! – вздохнул Аввакум. – А все болит душа о бедном. Нонича кто без греха?.. Когда отчаливаешь?
– Сей день. Ввечеру.
– Благославляю на труд ратный, Денис Максимыч. Обнимемся.
Обнялись. Протопоп пошел было со двора, но вернулся.
– Пошто без священника на лиходеев идешь? – спросил недоумевая. – Кто за вас Бога молить станет?
– Да как же без попа! – Крюков высмотрел кого-то в людской толчее, поманил к себе. – Подь-ка, батюшка!
Торопко, смущаясь и путая ногами в полах длинной рясы, притрусил поп Иван и, не глядя на протопопа, потупился.
– Со свиданием вас, а меня прощайте, – улыбнулся Денис Максимович. – Позволит Бог – свидимся.
– Свидимся, – пообещал Аввакум. – Не в силе Бог, но в правде.
Воевода отошел, затерялся в людях.
Протопоп глядел на полкового попа и не узнавал в нем прежнего выпивоху: опрятно, по чину облачен, ладненько причёсан, чист лицом и глазами. Одно прежнее – алел щеками. Но это была не сивушная дурная краснота, а стыдливый девий румянец. И другое разглядел в своем подначальном – молод был поп Иван, и лицом пригож и бел. Знать, добром обернулась ему горькая епитимья и ссылка взаштат на покаянные работы при строгом Ипатьевском монастыре, подале от Юрьевца, от сочарочников.
Но ведь до срока сбёг оттуда? Сбёг, миленькой, а это… Но куда сбёг-то? Да на службу в войско царево, на брань немилостивую, может, к смертыньке ранней, как знать!
Недолго молчал Аввакум, терзая попа Ивана. Улыбнулся, наложил руки на плечи, как бы грех отпуская, да и обнял, прижал к сердцу.
– Добро, брате мой во Христе Исусе, – шепнул ласково.
Поп Иван понял, что прощен, ухватил Аввакумову ручищу, поцеловал трижды.
– Спаси тебя Боже! – благословил протопоп. – Иди и ничего не страшись, воин Господний. – И еще обнял: – Прощай.
Аввакум пошел со двора, но у ворот задержался, глядя, как четверо пушкарей вкатывают на телегу по двум березовым слегам пушку. Руками, плечами взмокшие пушкари пихали ее вверх, чертыхались. Слеги гнулись – вот обрушатся, – пушка падет и отдавит ноги, изувечит воинов. Рядом стоял воевода, покрикивал:
– Неслухи, мать вашу! Все абы да кабы! Говорено было – по плахам совать!
Шлем на Крюкове пернат, панцирь в крупную чешую начищен, сияет, на груди от мечного сечения литая иконка святых Бориса и Глеба.
– Бросай и разом отпрыгивай! – гремит, мотая кулаками. – Уплющит дураков в лепехи коровьи!
Аввакум метнулся к пушкарям, принял пушку на живот, взял в охапку, крякнул, оторвал от слег и, как ребенка в зыбку, уложил в приготовленный на телеге лафет.
– Ба-а-атенька! – ахнули умаянные пушкари. – Да в ней, дуре, шешнадцать пуд!
Протопоп, оглаживал руки, улыбался чуть сбелевшим лицом. Улыбался и Крюков. Смущенные пушкари шмыгали носами, на воеводу не глядели, стыдобились. Широкий в груди старшой пушкарь мял в горсти красную шапку, вертел стриженой под горшок головой.
– Табе, батюшко, меч-кладенец во два пуда, – возя шапкой по потному лицу, с напряга одышливо выговорил он, – один ба войско вражье в капусту накрошил.
– Мой меч – слово Божье. – Аввакум охлопал рясу. – А пушчонку взнесть – пошто не подсобить.
Слова не проронил воевода. Знал еще по Москве о его силушке. Однако приклал руку к панцирю в благодарном поклоне.
Широко шагал Аввакум от двора воеводы, весело. И легкость нёс в сердце и про попа Ивана думалось радостно: вот ведь возвернулась к Богу истинному пропащая было душенька. Тако вот – поманеньку да терпением вернет паству, стадо свое пасомое, на заповеданный Христов путь. И сойдет на землю благодатный мир. И неча станет войско на народ свой-никакой снаряжать и пушками палить. Мир, он любовью ко всему живому стоит.
И еще одна новость легчила сердце: обвенчалась пред очами Господними доча Ульяны-горемыки с приказчиком, с доброй душой христианской. И содеялась живая семья. Упрячутся в тихий городишко подале от пересудов и врак, глядишь, все ладненько станет.
С тем и во двор хором неказистых, временем и бесхозностью порушенных, но со светёлкой, прилепленной ласточкиным гнездышком под крышей, ступил под скульё кривого кобеля в вислых клочьях линялой шерсти. В сенях потопал по хрипучим половицам, дал знать хозяину – гость явился, дверь щелястую отворил, шагнул за порог в сумрачное нутро. В пустынной горнице за столом с коптилкой сутулился поп Сила. Усердно прикусив губу, что-то вписывал в толстую книгу. Аввакум перекрестился на тусклые иконы в красном углу, поклонился, кашлянул. Поп отдернул руку с гусиным пером от книги, держал его у виска, будто копьем нацелясь на протопопа, бурил немигучими кошачьими глазами.
– Здрав ли? – спросил Аввакум, подступая к столу.
Поп заложил пером начатую страницу, прихлопнул книжной крышкой. Не встал, не приветил старшего попа. Все еще бродило в нем и зло ныло отравленное завистью мечтание сесть на протопопье место.
– Ты пошто вчерось на обедне не был? – мягко, жалеючи высохшего воблой седеющего Силу склонился к нему Аввакум. – Все-то хвораешь, бедной? Терпи.
– Бог терпел, – выстонал поп и только теперь мигнул желтыми глазами. – Ты все мнишь – в монаси мне пора? Оно бы и ладно, да душой не приспел к смирению. Пожду ишшо.
Видя неприязнь попа, Аввакум не стал ввязываться в ненужную прю. Ткнул пальцем в книгу.
– Обвенчал приказчика?
– Полным обрядом! – Сила выпрямился на лавке, подбоченился. – И о том в книге венечной отмечено. И деньги внёс казначею. Три рубли… Али сызнова чё не так содеял?
– За блуд девицын вольнай аль невольнай, да за приказчиково греховное сожительство с ней подобает наказывать строго по Уложению! – Аввакум постучал пальцем по книге. – Десять рублёв. Чаю не запамятовал! Аль свово жалованья не бережешь?.. Вноси разницу, вноси как знаешь. А ну, взял да утаил? Тогда на очную с приказчиком встанешь. Хужей – в приказ Патриарший, а там и в Разбойнай угодишь, оком не промигнешь. Там кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет!
Пригрозил и пошел вон из постылого жилища, думая – воровайка попец, а в хозяйстве ни прутинки, нечем и собаку стегнуть.
Сила выбежал на крылечко, проорал в спину:
– Сам-то, ох ти мне, как шибко по Уложению служишь! А что у тя по граду ряженые ватагами бродют да игры бесовские водют, а ты потатчик им, энто как?! Так-то указ царский блюдешь! Все-е пропишу государю да патриарху!