– Смотрют и видют! – ликовала Агрипка. – А вот черненькая бойчее всех.
Сидя на чурочке, смотрел Аввакум на птичью возню, улыбался: вот ведь много ли надобно для жизни? Молитвы заступнической да веры сердешной во всемилостивость Создателя.
– Всё-то в руце Божией, – сказал и поглядел на Марковну. – А чернушке-то Агрипка наша приглянулась, вишь, как на неё глазки выкатывает да клохчет, благодарствует. Ну да у нас жить станет.
– Как же, батюшка? – бледненько зарделась Агрипка. – Грех укрыть-то.
– А и не проси – сами отдадут, – пообещал Аввакум и вышел из лачуги. Там приглядел еловое бревёшко, отесал топором и выдолбил корытце. Еловое щепьё пахло скипидаром целительным, грибным бором лыськовским, детством. Пока долбил корытце, пришли глядеть на отцовское рукоделье Иванка с Прокопкой. Учились.
– Еловое корытце, сынки, всякую гниль-болесть ничтожит, – объяснил Аввакум. – Курам люба сухость, что чисто и не мокро. А к этому ель особо пригодна. Ну айда, подарок имя от нас понесём.
Днём пришла боярыня Евдокия Кирилловна с Марьей проведать, что там с хохлатками. Уж хоть бы одыбались, всё будет мальчонке хворому Симеонушке яичко-другое. И обрадовались, видя, как дружно, в драку, будто и не помирали, клюют курочки кашку, бормочут, задирают одна другую.
– Это каво они так славно наворачивают? – полюбопытствовала боярыня, взяла кашки из корытца, растёрла в пальцах. – Што это?
– Нашу еству наворачивают, ишь приглянулась как. – Протопоп посмотрел в глаза боярыне, та, потупив очи, обтирала платочком испачканные руки. – Ты, матушка, вели таку же кашку имя варить. Курам лесное что зимой поклевать, то доброе дело.
Агрипка сидела на топчане с чернушкой на коленях и наособицу, с ладошки, кормила её, поглаживая по маленькому гребешку.
Ничего не сказала Евдокия Кирилловна, поясно поклонилась и, прикусив губу, вышла на воздух, смаргивая слёзы. И тут же прибежала Софьюшка с туесом, полным муки, и куском мяса в ведёрке. Вежливо, как должное принял подношение Аввакум, а когда девки засобирались уходить, а Агрипка подсадила было в короб к остальным чернявку, то Софьюшка отстранила её и накрыла короб холстиной.
– Добрая ты деушка, бери курку, раз приглянулась, – позволила она, прижала Агрипку к коленям. – Да прибегай почаще, не стыдобься, боярыни так сказали.
– Дак гонют, – потупилась девушка, – то воевода, а пуще кривой тот. Не сгадаешь, когда и прибечь.
– Сгадаешь, – подмигнула Софьюшка. – Я к ставеньке тряпицу вязать стану. Пойдешь мимо, а там знак наш тайной, поскребешь в оконце, и всё ладно будет.
Хаживала Агрипка под оконце. Не так часто, а когда подопрёт к краю лютый голод. Иногда бывали на ставеньке тесёмочки, иногда нет. Однажды подала ей Софьюшка из оконца торбочку тяжеленькую. От радости, что многонько домой притащит, бросилась бегом к землянке Агрипка, да столкнулась у крыльца хором с воеводой. Опешила девушка, что-то больно оборвалось внутри и похолодел живот от страха. Стояла ни жива ни мертва.
– Дай-кось, – потребовал Пашков.
Агрипка протянула торбочку, да так и осталась стоять с протянутыми руками. Воевода распялил мешочек, поворошил в нём ячмень вперемешку с мукой и рожью, приподнял брови и горестно вздохнул носом.
– Боле под окошко не бегай, скрытница. Ты уж барошня, – сказал, возвращая торбочку, – а в день недельный всяк раз приходи в избу. Так-то складнее будет.
И пошел своей дорогой. И Агрипка пошла своей, прижимая к груди гостинец, не таясь и всхлипывая от нежданной ласки грозного воеводы.
Тишь, какая настаивается во времена недобрые, уж которое время властно насельничала в вымирающем остроге. Внутри огорожи еле передвигались, шоркая ногами, полуживые тени и, подобно осенним снулым муравьям, волочили очередную обездвиженную тень за проезжие ворота острога и там складывали желтые костяки к другим в один штабель.
Однажды башенные глядачи криками всполошили острожных сидельцев. Выползли люди из дымных избёнок и землянок: о чём сполох? Стражи прокричали, мол, подступает орда во множестве, и все на конях.
Казаки разобрали пищали, заняли боевые места у стрельниц. Воеводы с сотниками взошли по лестнице на стену, на огнебойную площадку, всмотрелись из-за острого частокола.
Прибывшие к острогу были эвенками. Сидели на оленях, на конях с луками за спиной и бриткими копьями-пальмами в руках, с которыми ходят на медведей. У многих были и пищали, не иначе отбитые у казаков из сожженного ранее острожка. Еремей насчитал больше двухсот воинов, остановившихся от острога за два полёта стрелы. Они что-то кричали, размахивали руками. Казаки не отвечали: толмача у них не было, его Пашков казнил ещё год назад.
– Едут, батька, едут. – Еремей из-под ладони вглядывался в эвенков. – Оружие посымали. Нам бы тоже выйти навстречь, переговорщики небось.
– Нет им моей веры, – заводил головой воевода. – Пальнуть поверх шапок для острастки.
От подъезжающих донёсся крик по-русски:
– Воевода-а! Князь Гантимур к тебе пришёл! Выходи встречай или ворота отворь! С миром пришел князь!
Пашков велел подняться на стену казакам из Амурского отряда Степанова, приказал:
– Шибче глядите, не маньчжур ли пожаловал или китаи?
Степановцы долго из-под руки и сквозь кулак всматривались, наконец определили:
– Не китаи и не маньчжуры, хоть и одной колодки люди. Это эвены, а по-русски блажит никак Ждан Малой, нашего отряда пушкарь.
– А как он к людям Гантимуровым попал?
– Ну дак много нас дунуло с Амура. Бежали кто куда почем здря.
Пашков задумался, прикрыв один глаз, открыл его и прикрыл другой и снова задумался. Помедлив, распорядился:
– Ступай, Еремей, посольством к имя, да возьми с собой Василья Кривого, у него глаз пронырливый, да сотников пару прихвати из тех, что телом побравее, а мы вас на случай какой неловкой прикроем затинными пищалями. И уж в острог их не приглашай, поймут, каково тут у нас житьё, конями перетопчут. Ну а ежели торговать станут, то наш им товар един, знаешь какой: любят его все сыроядцы.
Поклонился Еремей, пошел со стрельбного настила, спустился на землю, прихорошился, снял шапку боярскую, зачем-то обхлопал о колено, перекрестился, надёрнул её на голову и в окружении четверых провожатых протиснулся на волю сквозь приоткрытую створу проезжих ворот.
Молодой князец Гантимурова рода поджидал их, сидя на чёрном коне, гордо уперев в бок руку со свисающей с запястья нагайкой. Дорогая небесного шелка шуба вся заткана страховидными китайскими драконами, пояс из серебряных наборных блях сиял, как и круглое лицо князца со смеющимися раскосыми глазами. Сверху вниз глядел он на стоящего перед ним Еремея, поигрывал, повивал нагайкой и что-то лопотал переводчику – казаку Ждану Малому.
– Пошто, барте, гостя дорогого пеши встречаешь, – переводил отчего-то шибко отунгусившийся Ждан Малой. – Конь нету, потох, однако? Чум зови, барана режь, шулью хлебать хочу, трубхам курить хочу, лопатка баранья гадать хочу. Э?
– Скажи ему, – натянуто улыбаясь, попросил Еремей. – Большой воевода стар и болен, какой уж тут пир гостевой? Наша гостья – печаль, не смеем казать её князю дорогому.
Переводчик что-то долго лопотал князцу, выслушал ответ и передал Еремею:
– Зачем хворать? Надо многа и жирно чамчить, да на конь, да в поле лисиц, волков гонять. Здрав будет. Я торговать с тобой хочу. Свинец, порох, огненная вода хочу. Моя тебе давать жирных баранов, коней, коровы. Э?
– Пороху самим мало. – Еремей поцокал языком. – Свинца тоже. Уж извиняй, князь. А винишко горячее есть.
Князец заговорил, рысьими глазами всматриваясь в острог. Молодо и улыбчиво было тугощекое лицо его под лисьим разлётным малахаем, кровушка играла в бравом хозяине орды. Видел он и пушечные жерла над проезжими башнями, и длинные стволы затинных пищалей меж заострённых лиственничных брёвен. Усмотрел и штабель мертвяков и в улыбке вызмеил красивые губы. Ждан Малой переводил бегло, вставляя и своё:
– Горячего вина князю надо. Любит его. Готов на обмен. Спрашивает, зачем у тебя много дохлых, с кем воюешь? Хочет знать, сколько у тебя войска, куда дальше пойдете или здесь засядете? Даёт коней, баранов, но хочет видеть ваш товар.
Двое сотников сбегали в острог и скоро вернулись с двумя вёдрами вина, зачерпнули его серебряным ковшиком-корцом, подали с поклоном князцу, тот поводил носом над ковшиком, протянул его Еремею.
– Однако ты пей, – сказал и хохотнул, сверкнув белыми зубами.
Еремей выпил, крякнул и утёр усы рукавицей. Князец, хитро щурясь, понаблюдал за ним, кивнул. Ему тоже зачерпнули вина. Он выпил, не утёрся, но, хохоча, вздыбил поводьями черного жеребца, тот на задних ногах прошелся плясом по кругу и тяжко пал на передние копыта.
– Карош! – мотнул малахаем князец. – Одно ведро – конь, одно ведро – две коровы, пять баранов – тоже одно ведро.
Не торговался Еремей, пошептался с Василием-приказчиком, и тот с сотниками сбегал в острог за сорокаведёрной бочкой. В начале похода их было три, осталось полторы. Берёг их прижимистый Афанасий Филиппович на черный день, вот и пришел он куда чернее. Правда, Кривой Василий с сотниками за долгие пять лет похода тайно баловались винишком, но весьма скромно. Не приведи Господи, прослышит о самочинстве воевода – засечёт. Потому-то и сохранилось из ста двадцати ведер шестьдесят.
Прикатили одну пузатую, просмолённую. Князец что-то прокричал стоящим вдали эвенкам, там забегали и скоро пригнали тридцать коней, шестнадцать коров и десять баранов. Князец велел выбить затычку из бочки. Выбили, отсосали трубочкой винца полный корец, Еремей отпил из него, а князец осушил до капли, да ещё перевернул, постукивая им по колену, и спрятал за пазуху. Еремей подмигнул Василию, и тот развернул припасённый платок и подал на нём князцу в подарок пистоль в золотой насечке с перламутровыми вставками по гнутой рукояти. Князец аж взвизгнул, схватил его, поцеловал и щелкнул курком.
– Ай, бачка, ай кароший! – взвизгивал, ширя узкие глазки. – Порох нет? Свинец нет?