ят его люди, какая темь застила разум, что за наваждение дьявольское, улучив момент, вкралось в него и выкрикивало богопротивное. Сгорбился протопоп, вроде стал ниже ростом и, пошатываясь, побрёл, шаря рукой перед собою, как слепец, в свою землянку.
Марковна с детьми, напуганные его криками, жались кучкой внизу у ступенек, он прошел сквозь них в угол и, как ноги подкосило, плюхнулся на чурку:
– Это как же я, пастырь худой, загубил свои овца? – шептал и не утирал слёз Аввакум. – От гордости и ревности сердечной забыл реченное в Евангелии, когда Зеведеевичи на поселян жестоких жаловались: «Господи, захоти, да снидет огнь с небес и потребит их, как Илия тако же сотворил над неугодниками». И что же ответил им Исус? – «Не вестно коего духа есть вы сами, но знайте! – сын человеческий не пришел душ человеческих погубить, но спасти».
Аввакум отнял руки от лица, задолбил в виски кулаками:
– А я, окоянный человечишко, пошто супротив милостей Его дурю? Где обрету источник слёз оплакати безумство моё!..
Тем временем войско село на коней и поехало по звёздам, путём, знаемом эвенками, а едва выехали из острожных ворот, то и заржали вдруг кони, замыкали коровы, козы заблеяли и собаки заскулили, и сами эвенки, что собаки, взвыли. В другое бы время ужас пал на войско, остановил и обратил назад, но только развеселилась хмельная рать. С гиком и посвистом помчали коней в непросветь берега озёрного.
Проходили дни, прошел и срок возвращения, но воины не давали о себе знать. Аввакум беспрестанно, где бы ни был, молился о их здравии, поминал в кондаке Богородице. Гадали оставшиеся в остроге тридцать охранных казаков:
– Ай да наехали, знать, браты на удачу, большой хабар дуванят, кони добычу не тянут!
Пашков бродил по острогу мрачный, придирался к людям по всякой пустяковинке. Как-то, помолясь, Аввакум перегородил протоку в приглянувшемся месте сетью Акимовой, а утром взял из неё шесть язей да две щуки. Удивились люди – в такую-то пору, когда рыба снулая и в никакие заманки, ни на крючья не идёт, а он ловит знай себе. Чудно! Но и в другой день запуталось в сеть десять рыбин. Узнал про такое Пашков, пришел со своей ватагой, сбил Аввакума с уловистого места и расставил свои ловушки.
– А ты, милой, ставь свою рвань на броду, где коровы да козы бродят, раз такой удачливый.
– Да там же воды по лодыжку, – заупрямился Аввакум. – Кака рыба, и лягушки не засетишь.
– А ты заставь, и придёт рыбка, – усмехался Пашков. – Веть как-то умеешь! Но лягухи там водются, слышал – квакают, а на безрыбье оне тож рыба, одно – не в чешуе! Зато скоблить не надоть. Ставь, говорю, на броду!
Не хотел было ставить сеть протопоп на голимое посмешище, но перенёс снасть на место, указанное воеводой. Иван с Прокопом уныло глядели на мутное мелководье, всё избульканное коровьими ногами, и едва не плакали.
– Ничо-о, сыны, – успокаивал Аввакум. – Не вода даёт рыбу, а Спасе наш промыслом Своим всё устрояет… Молим тя, Владыко, дай нам рыбки на этом месте безводном, посрами дурака того.
Парням стало жаль снастей:
– Батюшка, к чему гноить сеть-ту? Видишь, и воды мало, да и коровы сеть в ил втопчут, изорвут. Где другую возьмем?
– Пусть стоит себе, а мы на Бога уповать будем.
Утром стал посылать парней к броду, посмотреть ловушку да убрать от греха, если цела. Сыны заупрямились, чего раньше не бывало. Он смотрел на них, подросших, думал: совсем уж полные мужики и рассуждают здраво.
– Нашто их смотреть, время терять, – предложил Иванко, – ты уж благослови нас, а мы в лес по дрова сбродим.
Досадно стало, а сам нутром чует – есть, есть в сетке рыба.
– Добре, сыны, – уступил им Аввакум. – Ты, Иван, сходи по дрова, а мы с Прокопом потащимся к озеру.
Когда пришли к броду и глянули – дух захватило: полно напихано в сеть и лежит она клубком с рыбой в серёдке. Ну как узел огромный кто увязал!
– Батюшка! – прыгал удивлённый Прокопка. – Вот так да! Вот так куча!
Удержал протопоп рвущегося в воду парня, вразумил:
– Погодь, чадо, не тако делать подобает, прежде поклонимся Господу, а тады уж в воду.
Поклонились, поминая и воссылая хвалу Всевышнему, еле вытащили на берег улов. Тут были большие язи и окуни в две ладони, щуки аршинные. Насилу до дому дотащили. Там разобрали сеть, просушили и в вечер кинули её в том же месте на броду, а утром в ней столько же натолкано. В третье утро взяли еще больше, принесли в острог не хоронясь и стали раздавать казакам. Шум подняли, гам радостный, угощали и Пашкова, он брал подношение, но гнул своё, мол, когда ты, вражина церкви Христовой, в предутренний час мёртвый богомерзкие кудесы творишь над человеки и вся живое, так и господин твой в энто время рогами и копытами в сеть рыбу ту напихивает, а Господь наш и чешуинки не дал бы. Это для отвода глаз ты талдычишь – Бог да Бог, а каков он есть у тебя настоящий? Однако тот, у коего рога ухватом и хвост бычачий.
– Окстись, Офонасий Филиппыч, не поминай врага человеков всуе, не то он по зову те в рот впрыгнет, а буде у церкви, тобой запертой, встанешь, раскорячась, он-от и туды вскочит в самое ему вонькое место распрекрасное.
– Убью тя, – как-то без злости, устало пообещал Пашков.
Аввакум кивнул, соглашаясь, но и возразил:
– Одначе не ране, как постригу тебя и посхимлю живого аки мёртвого. Тако мне велено.
– Кем велено-то? – задёргал глазным веком воевода.
– Тем, кто гордым противится, а смиренным даёт благодать, – улыбнулся протопоп и кивнул на небо.
Скрипнул зубами воевода и отошел с двумя поддетыми на пальцы язями.
А на старом месте Аввакумовом в ловушках воеводских всегда было пусто. И так и сяк переставляли сети – ни хвоста рыбьего. Обозлился, положил сие невезение на вредное шептание распопы и приказал своим стражам изодрать сети Аввакума.
Пришел протопоп к протоке, собрал обрывки, починил втай от воеводы и в ночь поставил их, кое-как скропанные, на другом, подальше от чужих глаз месте. И стала опять ловиться рыбка. Да еще посоветовал и помог десятник Диней загородить протоку заездком, связанным из тальниковых прутьев. Сплели, установили в добром месте на вбитых в дно кольях. Вот уж привалило добычи. На телеге дважды отвозили в острог. Радоваться бы воеводе, ан нет, «неумытый» – и тут научил его приказать Василию раздёргать, изрубить заездок. Даже заставу выставить, не подпущать к озеру протопопа.
– Што поделаешь с дурнями! – развёл руками Аввакум. – Долго им надобе докучать Всевышнему помиловать души свои, да, чаю, времени не станет: многонько грехов неотмолимых в котомках поволочат на себе в День Судный.
Прошли все мыслимые сроки, а вестей от Еремея не приходило. Вконец сдурев, воевода приказал тащить в застенок Аввакума, калить в огне клещи. Когда от застенка потянуло запахом окалины, понял протопоп, какую стряпню готовит ему воевода: огонь да встряска на дыбе, после такого угощения долго не живут. Притихла семья, сидели рядком на скамье уже почти взрослые парни и тринадцатилетняя Агрипка, похожая на ту Настасью Марковну, красавицу села Григорова. Сидели, строго поджав губы, не ревели: отец запретил обронить хоть едину слезу, наставил ласково, но твёрдо:
– Пока живём – Господу живём, когда умираем – Господу умираем.
Он стоял перед образами на коленях, молился Богу и святым Его, сам себе прочёл отходную. Поднялся, расчесал волосы, бороду, взял в руки двурогий посох протопопий, благословил семью. И как знал, что палачи уже на пороге, вышел из зимовья. А так и сталось – подхватили его под руки приказчик Василий с двумя дружками его, сотниками, потащили торопко к застенку, но тут протопоп показал свою силушку: резко распахнул руки в стороны и отмахнул палачей, как слепней.
Кривой Василий с красным, нажаренным от пыточного огня лицом, потный, ухмылялся в сторонке, а Аввакум сцедил сквозь зубы:
– Не путайтесь в ногах, знаю, куда мне.
Василий прикрыл рот локтем, прыснул:
– Знает! Так поспешай, не остыло бы угощеньице.
Аввакум к застенку шагал твёрдо в окружении робкого конвоя. И тут услышал грозный окрик:
– Стой, с-сукины стерви! Эт-то чо удумали, сотоньё?!
Оглянулись в тревоге, а на коне сам друг Еремей мимо землянки, привстав на стременах, едет и, перекосив гневное лицо, грозит палачам нагайкой.
На крик выбежал из застенка Пашков, тоже с багровым от жара лицом, в прожженном фартуке, видно было – сам готовится терзать ненавистного Аввакума. Увидел Еремея, выронил из рук растопыренные, малинового накала клещи и, яко пьяный, хромая и хватая рукой за сердце, заторопился навстречу сыну.
Еремей слез с коня, в изодранной на плечах и груди рубахе пошел к отцу. Встретились, обнялись, и долго Пашков не выпрастывал из объятий похороненного уж им сына.
Из воеводиного дома выскочили мать-боярыня и жена Еремея, волоча за ручонку шустро семенящего ножками Симеонушку, выли по-простолюдински Софья с Марьей и вся дворня: поклоны, объятья, плач и смех счастливый. Аввакум так и стоял поодаль, окруженный палачами, смотрел на всеобщую радость и сам радовался за Еремея. Уж как докучал Господу, чтоб уберёг молодого, добросердного воеводу, и прислушался к его мольбам Всевышний: вот он, Еремей, какой-никакой, а живой.
Еремей вежливо отстранил отца, оглядел кучку казаков.
– Вот теперь и всё войско наше, – сказал и заплакал. – Боже, буди мне грешному, девять десятков потерял в един час. А горю нашему заводчики те семнадцать воров из степановского отряда, что пришли с низовья Амура. Уж не мы ли их приветили, сбратовались с имя! А оне ночью глубокой покрали у нас оружие и коней да и ушли из засеки, а люди мунгальские или какие, кто их впотьмах разглядит, наскочили с ножами и саблями. Меня эвенк знакомый с конём вывел, крадучись, в лес, проводил и сказал, куда надобно бежать. Седьмицу по тайге кружил: ночи тёмные, беззвёздные, а днём тучи черные, солнца не углядеть. Сам отощал и коня заморил. За все дни одну белку добыл. Коня-то привяжу к древу, саблей навалю какой-никакой травки, покормлю. Боялся – падёт конь, сам пропаду. Еду едва жив, а куда, ума нету. Притулился с конём к сосне в седле сидючи, жду, вот-вот свалюсь замертво. Одно вышептываю: «Господи, помилуй», да тут в глазах что-то проблеснуло, подумал – догнали сыроядцы… Присмотрелся, а из лесной темени человек ко мне идёт, и ни одна хворостинка-то под ним не хрястнет, а сам он яко дожжом лунным осиянный. И узнал я в нём, государь мой батюшка, его! – Еремей показал на Аввакума. – Подходит ко мне и так-то ласково кивает, молча взял коня за повод, повёл. Вывел, куда не знаю, лес он везде одинакий, вложил мне повод в руки и трижды показал ладонью, куда далее надобно путь держать. Благодарствуя ему, нагнулся я в седле в поклоне, а распрямился и открыл глаза – нету его, батюшки-света. Перекрестился и поехал с молитвой и через два дни наехал на острог.