До устья Селенги со множеством проток, густо заросших камышом, доплыли без больших помех и левой её протокой вынеслись в спокойные воды Байкала и тут, на берегу его, увидели несколько балаганов, крытых травой и тростником, а возле них дымки костров и несколько мужиков. На песчаном отмыске четверо бородатых парней в синих рубахах, низко подпоясанных красными опоясками, колдовали над перевёрнутой плоскодонкой: конопатили, промазывали смольём, ещё двое перебирали сети. Завидев лодку с большим крестом Господним на носу, все они бросили работу и понеслись к приезжим, взмётывая песок голыми ногами и громко крича. И от балаганов, спрыгивая с берегового уступа, подбегали русские люди, здравствуясь и кланяясь. И приезжие им кланялись, а протопоп благословлял их всех стоя, «яко на водах», в своей лодке. Люди вбрели в Байкал по грудь, ухватились за низкие борта плоскодонки и поволокли её на песок, а там и дальше на взгорок – подальше от воды на случай шторма. Они колготили, перебивая друг друга, ширили глаза на случайных гостей, особенно на священника с крестом в руке, и снова кланялись, радостно и белозубо скалясь.
Степенно и позже всех подошел библейского вида мужик, с длинной седой бородой, представился старостой Терентием, склонился до земли.
– Крестьяне мы из Балаганского острога, – объяснил он, глазами, впитавшими в себя синь байкальскую, ласково оглядывая приезжих. – У себя там землицы сколь смогли подняли, засеяли, таперь сюды подались рыбёхи попромышлять. Много её тут, до бяды много. Зимой-то мы охотники, рыбку для приманки кладём в плашки и давки, чтоб, значит, соболя брать как ни есть чистым, в шубке с искрами, дробью не порченной, в казну государеву. А соболя в местах здешних дюже богато, да и там у нас густо.
– Слыхал я, бабы, по воду идучи, коромыслами их зашибают? – улыбаясь с хитринкой в серых поморских глазах, полюбопытствовал Гаврила. – Ловко так-то, ай врут?
Староста построжал, оглядел помора с головы до ног:
– Пошто же врут? – помёл бородой по раздольной груди. – Пойдут бабы по воду, а оне, соболя, в ногах путаются, або пролубь обскочут, сядять кружком, ведром учерпнуть не дають, как тутока без коромысла. Не вру-ут.
Смеялись мужики-соболятники, а с ними и все приплывшие с Аввакумом.
– Ну да ладно-ть. – Терентий пальцами обобрал с глаз выступившие слёзы. – Энто кто таков сидит к мачте чепью приключен?
– Злогрешен он человек, – перекрестился Аввакум. – Бог ему судья.
– Душ загубил боле полуторасот, – вмешался Гаврила.
– Чьих душ-то? – притушенными голосами спросили мужики.
– Казачьих, православных.
– Вона оно чё-о. – Терентий широко развёл руки. – Да нас тутока по Сибиру на тыщу вёрст по одному лаптю – и того мене. Ну, молодец, держись за конец, что сам себе удавкой свил… А вам, батюшка с матушкой, деткам и всем людям добрым отдохнуть надобно. Не к спеху дорога, погодушкой море окинуло, дни три спокойно простоит. Да оно и корабль ваш подконопатить надоть. Айда к балаганам, угощайтесь чем Бог послал.
Пришли к шалашам. Терентий усадил всех за два сколоченных из осиновых жердей стола, а когда принесли из тенёчка ладненький котёл с ухой, еще не остывшей, дал каждому по ложке деревянной, ухватистой, на большой противень выложил куски осетрины, а протопопу на дощечке подал уваренную долгоносую голову.
Ели жадно, ложки так и порхали над котлом: редко приходилось что-либо варить в дороге, нечасто приставали к берегу – боялись туземцев, вдруг да наскочат врасплох, а ружей Аввакум не взял, хотя и предлагал ему воевода, мил человек Илларион Борисович. «Моё оружьё – крест Господен», – сказал ему тогда протопоп.
Похлебали шулью, принялись за рыбу. Аввакум разбирал руками осетриную голову, поднесённую ему из почести, наслаждался нежным мясом, высасывал из неё, костяной, сладкий мозг, хрумкал мягкими хрящами, испачкал жиром руки, он тёк по запястьям в рукава ряски. Терентий подал холщовый утиральник ему и матушке, прочие обходились кто рукавом, кто подолом рубахи.
– Скусна рыбка, – поддакивал Терентий, светясь радостью, наглаживая библейскую бороду. – В сковородке жарить никак не сподобно, всё жир будет.
Наелись, отяжелели путники. Терентий устроил их по балаганам – спите до утра, а нам ещё надо лодку вашу подправить да запоры, на рыбу оставленные, проверить, сети перебрать, сенца на постели подкосить. Спите…
Один Гаврила не укладывался, попросил у Терентия взять пару кусков рыбьих, покормить узника.
– Ну чё же, надоть, – вздохнул староста. – Хоть и грешник, а в ём, кака-никака, всё ж человекова душа мается.
Аввакум по привычке поднялся рано. В шалашах было тихо, сладко спалось людям на утренней зорьке. Спустился к Байкалу, воткнул в песок сошки, утвердил на них свой походный ставенек иконный, сделал «начал» – земно поклонился на восток гробу Господню и стал на утреннюю молитву.
Молился долго, пока не зашебуршились в балаганах рыбаки, выползли на свет белый, зевая и потягиваясь, но тут же встряхнулись, прогнали сон и всяк взялся за своё дело. Терентий собрал мешки и все сунул в один, и тут увидел, как из балагана на четвереньках начали было выползать Иван с Прокопкой, да замешкались, глядя на старшого. Очень хотелось им увязаться за рыбаками, поглазеть, как там они ловко удят, на какие ловушки, а надо будет и помочь. С вечера еще между собой договорились не проспать, встать загодя, да вот позовёт ли с собой строгий староста? Две копёшки выгоревших на солнце головёнок голубыми росными каплями глаз поблескивали из тёмного нутра балагана, умоляли.
– Ну да айда, парни, привыкайте, милые, добычить, – позвал Терентий. – До свету вскакиваете, то добро. Берите носилки.
Парни ветром выметнулись из балагана, сцапали короб-носилки, плетённые из прутьев тальниковых. Довольный ребятами, охочими до работы, староста бросил в облепленный рыбьей чешуёй короб крапивный куль и пошел берегом вдоль протоки. Артель и принятые в неё парни зашагали следом. Аввакум их заметил сразу, как только услышал приглушенный, чтоб не будить протопопицу с дочей, разговор. Проследил за ними до отворота к малой протоке, собрал сошки, сложил икону-складень и стоял, смотрел вдаль на невидимый отсюда, притуманенный утренней дымкой берег. Державный Байкал ласкал взор покоем, пока огромное, слепящее нестерпимыми лохмами солнце не взошло где-то там, из лазурной глуби, и, омытое ею, не окинуло море сусальным золотом – не глянуть, ослепнешь.
Поднялся Аввакум на береговой уступик к своей лодке. Она лежала на одном боку, припёртая кольями, и мужики деревянными клиньями сноровисто конопатили её по щелям. Увечные казаки кто как мог подсобляли им, только спасённый протопопом замотай Ероха, поджав ноги калачиком, сидел поодаль с пустыми и неподвижными глазами. Марковна с Агриппой хозяйничали у кострища над низко подвешенным артельным котлом, помешивали в нём мутовкой ячневую кашу из своего запаса, старались чем могли отблагодарить добрых хозяев.
Скоро вернулись рыбари. Короб несли мужики. Видно, тяжел он был – подгибались ноги. Другие мужики несли на горбушках мокрые кули, а Прокопка с Иваном тащили по два осетра, поддев их под жабры пальцами. Позади всех осадистой ступью вышагивал Терентий, неся на плече – хвост по земле – толстого, в красных пятнах по спине и бокам, огромного тайменя. Мужики-конопатчики только глянули на добытчиков – эко како мудрёное дело – и продолжали постукивать деревянными молотками, а люди Аввакумовы, и он с ними, сбежались, обступили рыбаков.
Гордые участием в непростом мужичьем деле парни улыбались, приподнимали, тужась, осетров, хвастали.
– Будя, надорвётесь, – урезонил их староста, и парни умостили рыбин в короб поверх других.
Аввакум удивлённо водил головой. Шушукаясь и ширя глаза, смотрели на немысленный улов Марковна с Агрипкой.
– Всё это, батюшко, на твою часть Бог в заездке нам дал. – Терентий сбросил с плеча трёхпудового тайменя на траву рядом с носилками. – Возьми себе.
Марковна даже испугалась, прижала к груди мутовку.
– И эту чуду-юду? – прошептала и подняла на Аввакума растерянные глаза. – Это каво же с ней делать станем?
Аввакум начал отказываться:
– Нашто нам столько, Тереньтюшко? Тут их не мене сорока. Возьмём три-четыре, а остальных, пока шавелятся, пустите в свой садок.
– Твоя воля, отец честной, – поклонился староста и отбросил из короба на травку четырёх осетров. – А таймешонком вас сам Господь благословил. На скус спробуйте. Таких нигде в целом свете нету.
Мужики унесли носилки, вернулись к балагану. Ловко вспоров рыбину, надрезали хвост, и один – ухватя за голову, другой – за хвостовой плавник – упёрлись ногами, натужились и с причмоком выдернули из спинного хребта белый жгут вязиги. Такое проделали и с остальными осетрами.
– В котёл её, – распорядился Терентий и объяснил парнишкам: – Уснёт осётр с вязигой внутри, такова есть Боже упаси, а вытягнул, то и жарь, парь, соли – всё будет добра. Вот и присолим её на дорогу, да и тайменя тож. Скусен он, ежели как есть, прямо из воды да в соли вывалять, то и можна ясти на третий дён.
– Спаси Бог, мил человек, – кивнул Аввакум. – О здравии поминать тя стану.
Закланялся растроганный Тереньтюшка, и протопоп ему поклонился, сказал:
– Довольно откидывать, милой, аз есмь самый грешной среди человек.
Староста выпрямился, улыбнулся смущенно.
– Ну уж, батюшка протопоп, так-то не сказывай, – махнул рукой как бы за море. – Те казаки, што не так давнось проплывали, святым тебя величают, да и у нас в Балаганском остроге, а и в Братском, и в Енисейске, а буде и дальше по Руси молва та поперёд тебя бежит. А уж поклонами спины не надсодишь, шеи не свернёшь.
Выговорил такое и тоже ввёл в смущение протопопа, но и приласкал нежданной лестью, как в сердце поцеловал.
– На молву суда нет, – глядя на лодку, ответил старосте. – Тут уж как в поговорке: пил ли, не пил ли, а коли двое-трое скажут, что пьян, иди ложись спать…
– Тако, тако, батюшко святый, – заподдакивал староста. – На всяк роток не накинешь платок, да людям виднея. Надобе пойти глянуть на работу.