Дома долго стоял на коленях пред образом Спаса и шептал, взыскуя к душе своей:
– До старости, до последней седины моей не оставь меня, Боже, доколе не возвещу силы Твоей роду сему и всем грядущим могущества Твоего, ибо уязвлён пребываю от нечестивых и не видел спасения от них, доколе не вошел в святилище Твое, Боже, и не уразумел конца их. Так! На скользких путях поставил Ты их, отступников от благодати Твоей, чая раскаяния, но не каются, и Ты низвергнешь их в пропасти.
Не утерпел, так и зудило встретиться лицом к лицу с Евсевием. В церкви его не было, отыскал на дому. Евсевий не обрадовался приходу Аввакума, но в своей келейке усадил за стол. Ни о чем не спрашивал, ждал, с чем пришел к нему сосланный с глаз патриарших своевольный протопоп и – вот тебе – потребованный вновь к государевой руке.
– Гостем твоим долгим не буду, – начал Аввакум, – и где служил ты до никоновской бл…ди, не спрашиваю, на другое ответствуй: как такое сталось, что Никон, новый Пилат, распявь на Руси Христа, бежал со святительского престола тому уж четыре года, а плевелы ереси его, яко плевки мухи навозной, размножаются в вере православной и живут-здравствуют, поедая плоть догматов Исусовых? Тамо в Сибири глубинной, слава Господу, такого блуда нет. Неужто ты, Евсевий, атаман головного полка бесьего, дошед сюда, и дале до моря Байкалова святого достягнуть мудруешь, а?
Евсевий слушал, как вор, внезапно пойманный на злом деле: натурясь плешивой головой, исподлобья глядел на Аввакума блекло-голубыми, как бы прихваченными стужей глазами, будто изготовился поддеть рогом уличившего человека.
– Како велено, тако и служу, куды б ни достягнул, – катая на щеках желваки, сквозь зубы высказал неприятному гостю. – Великий государь Никон всё ещё патриарх на Руси, другова покудова нету, а сюда в протопопы я лично им ставлен, и службы строю по его новым служебникам всею правдой.
«Ох уж насмотрелся я и наслушался правды той. Да чё ж опеть деять? Каков строитель, такова и обитель». И вслух съязвил:
– Правда твоя от слепого, что до сих пор безногих поводырит. Чаешь, не потечет огонь истинной правды от престола Господня и не порушит соблазны ваши? – Аввакум поднялся. – Жди, никонияне! Воссияет от царя-батюшки свет древлей веры.
Вздыбил бороду и, глядя на тёмные киоты в углу, едва подсвеченные слабеньким, изнемогшим огоньком лампады – вот-вот сорвётся и отлетит от фитиля издыхающим светлячком – крепко вдавил персты в лоб, перекрестился по-староотеческому, сурово глянул через плечо на тяжко, по-воловьи, вздохнувшего Евсевия и покинул избу протопопа.
Сидя дома у двери на конике, молчал угрюмо и долго. Марковна, когда он уходил в церковь, как уселась за угол стола, подперши ладонью голову, да так и сидела, печально воззрясь на мужа.
– Сыны-то где? – наконец спросил он и как-то виновато взглянул на Марковну. – Опеть небось на верфи с Гаврилой плотничают, а доча у Ржевских коклюшками рукоплетничает. Деве то и добро.
Настасья Марковна поднялась и, как обычно, неслышно и со опрятством подступила к нему.
– Чё, господине, опечалился еси? – спросила жалеючи. – Сказывай, не пыть себя.
Аввакум сидел, уперев в колени локти и обхватив голову руками, покачивался, зажмурясь, как кланялся.
– Каво мне творити, друже мой жёнка? Стужа еретическая лютует на дворе. Кричать ли мне о блудне сей или сокрыться где? Ох, связали вы меня!
– Господи помилуй! Не говори такое, Петрович! Слышала я – ты сам читал речь апостольскую – «привязался ежели к жене, так не ищи разрешения, а ежели отрешишися, тогда не ищи жены». Я тя с детьми нашими благословляю – дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи. Пока Бог изволит, живём вместе, а разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай. Поди, поди, Петрович, каво и страшиться после стольких-то страданий? Вдоль горя туда и оттеля по Сибири едем, да силён Христос и нас не покинет.
Отнял от лица руки Аввакум и, моргая, словно сгоняя с глаз досадную слепоту, встал с лавки, низко поклонился Марковне:
– Другова чего из уст твоих, знал, не услышу. – Обнял ручищами и как упрятал в них протопопицу, зависью бороды скрыл головушку, шепнул:
– Жить – Господу служить, жёнушка, а сеющие слезами радостью пожнут.
И пошел говорить народу с папертей церковных, не входя в храмы, где лукавый празднует. На торгу, у въездных башен градских гудел набатом голос протопопа. Засуетились попы, бросились к воеводе, мол, уйми хулителя, мы народ окормляем новой верой христианской, как положил нам патриарх и царь православный, а он рёвом своим бесстыжим прихожан из церкви повымел, и они за ним табуном ходют, яко за новым пророком Христовым.
Подавали челобитные, а Евсевий даже посохом протопопьим по полу дрызгал, мол, своих людишек в Москву к государю наряжу, поскольку ты, воевода, явно темничаешь, в хоромине своей злыдня принимаешь, а ходу бумагам нашим никак не даёшь.
А и правда: придерживал жалобы воевода Ржевский, не пускал в Москву опасные писули, но и сам не урезонивал Аввакума, а как-то высказал Евсевию, дескать, чего ты ждёшь от меня, коли его сам государь великия и малые Руси своей рукой из ссылки позвал? А по какой нуже, тебе ведомо ли?.. Допишешься, как дать, турнут самого в край света Якутского.
Не любил воевода жалобщиков и, чтя новую челобитную, стенал:
– Боже мой, Боже, всякий день то же!
И не удержался в очередной раз. Пробежал глазами бумагу, швырнул её на стол, накричал на посланца:
– Вякни-ка чернецу Евсевию – пусть своим ходом мимо меня грамотки сии в Москву правит, чаю, наскребёт на свой хребёт! – в отчаянии хватил кулаком по столу, челобитная пугливым голубком спорхнула на пол. – Слышно, Аввакума на место Никона в патриархи метят!..
Посланец выгорбился в поклоне, ловко схватил с пола бумагу и спиной вперёд выбежал из воеводских хором. Больше не донимали воеводу Ржевского жалобами, притихли мышами, ждали весны, когда бунтарь, угодный царю, съедет из Енисейска восвояси…
Кончались холода, постепенно отеплило, закапали сосульки с дровяных покатых крыш, а там сдвинул с себя и сплавил на низа ледяной панцирь могучий Енисей. Помор Гаврила подготовил лодку, переволочились в реку Кеть, простились с провожавшими и поплыли по ней до Оби. Шли в основном под парусами, кои за долгую зиму скропал из добротного полотна, по-поморски, умелый кормщик. Где-то на полпути к Тобольску повстречали баржу с казаками, спешащими в Енисейск. Причалились бортами. Казачий десятник поведал новость грозную: от Урала до Оби восстали на русских за притеснения да великий ясашный побор татары с черемисами и башкирцы с хантами, ещё и вогулы взялись за луки. А на бунт поднял их внук хана Кучума, Девлет Кирей.
– Куды вас немытый ташшит?! – пугал десятник, вертя головой, обвязанной тряпицей в засохшей крови. – Мы еле выдрались, а наших тридцать Березовских христиан стрелами, яко белок, проткнули! Вертайтесь с нами от греха.
И не подумал Аввакум возвращаться, поплыли вперёд, уповая на Господа и Николу-путеводителя. Вечером другого дня обступила лодку флотилия узких плоскодонок, резво вылетевшая из-за мыска, но не тронули туземцы, молча порыскали по русским лицам приплющенными глазами, а их старшой потыкал пальцем в Аввакума и в крест на носу лодки, что-то прогорготал своим воинам, да и махнул ладошкой, мол, пускай плывёт урус-шаман.
Не без страха ежедневного, почти не приставая к берегу, добрались осенью до Тобольска. Город заметили издали, но и лодку протопопову далече узрели казачьи посты с башен: мурашами покатились фигурки из посада, а потом и из ворот градских к берегу. И чем ближе подплывали, тем зримее виделись белые платки вперемежку с колпаками и шапками, порхающими над головами встречающих.
Едва выйдя на берег, Аввакум впал в дюжие объятия воеводы Ивана Хилкова, сына прежнего воеводы Василия Ивановича. Расцеловались, Аввакум перекрестил его, а Иван приложился к руке.
– В отца-а молодец! – любуясь белокурым и синеоким в черных крылах бровей, вровень с ним ростом Иваном, откровенно радовался Аввакум. – Это ж сколь годов минуло! И вот ты воевода, да какой богатырь!
– Десять годин, батюшко святый, не виделись! – сияя глазами, кричал, перекрикивая шум, воевода. – Отец наказывал дождаться тебя, веру имел – воротишься здрав, вот как в воду глядел! И Настасья Марковна здрава и детки уж парни взрослые, а Агриппа невеста! Ну да поговорим вдоволь дома, ох, наговоримся-а!
Гудел народ, обступив семейство протопопово, выкрикивал добрые слова, бабы градские и посадские макали глаза ширинками. И Марковна кланялась низёхонько и не утирала слёз. Протопоп кивал знакомым, благословляя толпу крестом.
– Тебя, батюшка, как Христова воеводу встречают, – радовался Хилков. – По-омнят, да ино молва о тебе, верно, что и до Белокаменной достягнула. Жаль, нашего Симеона-архиепископа нету, в Москве он, а тожеть наказывал стретить и оберечь!
– Кто таперь тут за него, добрый? – идя сквозь народ, кланяясь и обнося всех крестом, спросил Аввакум. – Али его в городе нету?
– Е-есть, – растяжно, с неприязнью ответил воевода. – Да мы с ним дружбой не водимся. Вот уж кто не обрадуется твоему приезду. Тож Симеон, да не тот он.
В знакомой Аввакуму воеводской хоромине после широкого обеда, устроенного в честь возвращения протопопа на Русь, остались вдвоём. Расторопный воевода знал о скором прибытии сосланного семейства и загодя отвёл для него ту самую избу, в которой оно проживало до отъезда в Дауры, и всё необходимое предоставил. Теперь, наедине, молодой Хилков, князь Иван Васильевич, учтиво слушал о злоключениях протопопа и сам рассказывал много. Поведал, как вскоре после отправки Аввакума в Енисейск, сюда, под его догляд привезли сосланного Никоном попа Лазаря. И уж как мятежил он в церквах! Дрался с попами и сам бывал бит ими. Всё-то просил отправить его по Аввакумову следу далее в Сибирь, и прежний Симеон-архиепископ решил было послать шумного попа с оказией в полк Пашкова, а Лазарь возьми и пропади невесть куда. Сказывали, объявлялся в Великом Устюге, позже в Тотьме и еще где-то. Небось уж в Москве обретается, шатун этакой.