ко задолбил. Молящиеся в испуге замерли, а Аввакум взял свечник, подошел к оконцу и сквозь струи дождя разглядел прильнувшее к слюдяным вставкам бледное лицо в слипшейся бороде и неистовый отсвет в черных глазах пришлого.
– Што тебе, чадо? – спросил.
– Впусти, впусти! – требовал человек с улицы.
Протопоп подошел к двери, отодвинул щеколду, и в избу ввалился чернец в мантии и черном клобуке. Стоял, дышал сивушным угаром, покачивался, с него на пол стекала вода. Вперяясь безумными глазами в Аввакума, притопнул сапогом по лужице, возопил:
– Учителю! Людие тебя нарекают святым и пророком, дай же мне скоро-скоро Царствие Небесное!
«Беда моя, что сотворю?» – закручинился протопоп. А мних вопит, требует неотступно:
– Дай, пророк, дай!
– А чашу ту поднесу, можешь её испити?
– Могу-у! Давай в сий час, не закосня! – Чернец скинул клобук, тут же стащил с себя мокрую мантию и бросил на пол, остался в белой исподней рубахе: приготовился внити в царствие Божие.
– Тады молись, – приказал Аввакум и тихо шепнул Ивану, чтоб скрутил из каната добрый шелеп, а дьячку Антонию поставить средь избы скамью, сам сходил в чулан, вернулся с широким мясным топором, положил его на скамью, взял книгу и стал читать мниху отходную. Домашние закланялись бедолаге, прощаясь с ним. Притих чернец, совсем сбелел лицом. Вернулся Иван с канатным толстым шелепом.
Протопоп захлопнул деревянные крышки книги, монах от их глухого захлопа вздрогнул. Аввакум взял топор в руки, колыхнул им:
– Ну-тко, брате Антоний, подмогни ему главу на скамью возложить, – попросил протопоп, ногтем названивая по лезвию.
Слабо, но сопротивлялся чернец, однако Антоний, ухватив его за ворот рубахи, другой рукой согнул и придавил голову щекой к скамье. Чернец таращился, вращал бессмысленными глазами. Аввакум подмигнул Ивану, и тот понял, что ему надо проделать.
– Ну-у. – Перекидывая топорище с руки на руку, Аввакум поплевал на ладони. Чернец, отклячив зад, зажмурился. Протопоп набрал в грудь воздуху и, глядя на Ивана, занесшего над головой чернеца шелеп, выдохнул: – У-ух! – И в сей же миг Иван хрястнул его по шее. Дёрнулся, взлетел на ноги непутёвый искатель Царствия Небесного, вмиг протрезвев, закричал:
– Помилуй, государь, виноват! – И расслабленно вновь опустился на колени. Протопоп дал ему чётки в руки и повелел сотворить перед образом Божиим за епитимью полтораста земных поклонов. Сам стоял рядом, читал вслух Исусову молитву, чернец вторил, ударял лбом в половицу, взлетала и опадала мокрая грива, а дьячок Антоний при каждом поклоне ударял его по спине шелепом. Близко к концу монах стал задыхаться, закатывать глаза, лоб покраснел и опух.
– Передыши на воле, – разрешил Аввакум. Чернец, шатаясь, поднялся на ноги, вышел в сени и вдруг скоком перемахнул ступени, мелькнул по двору да через забор. Антоний выскочил следом, прокричал в улицу:
– Отче! Мантию и клобук возьми!
– Да пропади вы со всем! – донеслось издалече. – Не до манатьи!
Долго не показывался монах, а через месяц пришел к окошку, стоит, читает молитву и кланяется чинно. Аввакум заложил пальцем страницу, пригласил:
– Зайди в избу, Библию послушать.
– Не смею, государь, и глядеть на тебя, – смущенный, красный от стыда ответил чернец. – Прости, согрешил.
Простил Аввакум и мантию с клобуком в окошко подал. С тех пор издали стал кланяться. И архимандрит монастырский благодарил Аввакума, мол, стал братию почитать чернец, не пьёт, а то с ним сладу не было.
Воевал Аввакум с никонианским распутством не только на площадях вне храмов: в двух посадских церквах восстановил службы по старым служебникам, вернул двуперстие и всё отброшенное Никоном за ненадобностью. Сам служил обедни. Скоро большинство городских прихожан, покинув свои церкви, стали стекаться к нему на службы и проповеди, а посадские попы со своими клирошанами вернулись под благодатную скинь старой веры. Более двухсот детей духовных уже было у Аввакума. А попы-нововерцы трёх градских церквей сходились с немногой паствой в какой-нибудь одной и в мраке душевном от угарных речей Аввакума окормляли себя сами, жаловались воеводе и архиепископу, записывали на листки доносы пронырливых подслухов и сами присочиняли, о чём кричит народу сосланный и назад востребованный царём, не знающий страха и потому опасный протопоп.
В эти-то дни и посетил Аввакума направленный из Рима миссионером в Россию и тоже сосланный несколько лет назад из Москвы в Тобольск за неуёмное проповедование католицизма Юрий Крижанич. О нём рассказывал воевода, мол, очинно умён, а по рождению хорват, наукам учился в Риме, Болонье и Вене, книг написал полное беремя на измышлённом «общесловенском» языке – смеси русского с хорватским и польским – голову разломишь, читая, так-то уж хитроумно наковырено, неначе с похмелья мудрствовал.
Аввакум был в избе один, сидел за столом, писал столбец енисейскому воеводе Ржевскому. На топот в сенях даже пера от бумаги не отнял, подумал – Марковна пришла или дети, а когда повернулся на вежливый кашляток – удивился незнаемому человеку в поношенном кунтуше и шляпе немецкой, с выскобленными до синевы подбородком и щеками.
– Здравия тебе, отец Аввакум, – человек снял шляпу и по-иноземному, шоркнув ножкой, склонился и шляпой помахал у ног, обтянутых полосчатыми чулками, будто обмахнул желтые башмаки на высоких каблуках с пряжкой.
– Тако и тебе, – признав, кто перед ним, встал и поклонился протопоп. – Пожалуй к столу.
– Спаси Бог, – поблагодарил гость и, не взглянув на иконы, слева направо перекрестился ладошкой.
– Впервой у меня так-то знаменуются, – усмехнулся Аввакум. – Да ты садись, коли явился.
– Крижанич я, – умостившись за столом напротив хозяина, представился гость. – Как разумею, мы ягоды одного поля?
Такое начало разговора Аввакум счёл неладным: любопытные огоньки в глазах померкли, он отдвинул вбок чернильницу с воткнутым в неё гусиным пером, потрусил над столбцом песочницей, встряхнул им и тоже отложил.
– Прослышан о тебе, – уж очень равнодушно, как давно знакомому, но нелюбезному душе человеку, ответил Аввакум. – Што ягоды мы, так то оно быть может, а што одного поля – никак. Разные поля-то. На том другом суседом тебе чернец Семёнко Полоцкой, алманашник, кой царю и деткам его Демосфеном да Плутархом умёнки слабенькие затемняет.
– А ты непрост, Аввакум, – удивлённо качнул бровями гость. – И философические труды Аристотеля и Платона небось с уразумением чёл?
– Ну-у. – Аввакум пожал плечами. – Забавы ради баловалси маненько, да што за польза от книг тех. Полистал, да отставил. Не чту таковых.
Улыбнулся Крижанич, прикрыл глаза и головой в долгих патлах, по плечам расчесанных, осуждающе закивал:
– А когда не чтёшь, так и не знаешь ничего, – обронил тихо. – И грамматике как надобно учён ли, сомнение имею.
Протопоп ёрзнул на скамье.
– Грамматику отчасти разумею, – возразил, – грамматика не вере учит. А измысленные книжки философов тех, кои в болванов верили и в тщетной мудрости упражнялися, на что честь?
Крижанич выпятил красную губу, сощурил глаз.
– Ну а богословию так ли учён, как сказывают?
– Богословию Христа моего учусь всякий день. – Аввакум глянул на образ Спасителя, перекрестился. – А всё ж мне, грешному, мало знания того. Помнишь, как Августинов мальчонка восхотел море ложкой вычерпать? Тако и я тщусь премудрость Божию в себя влить, да куда там… Неуч я человек.
Тихонько, в ладошку хохотнул Крижанич, вроде – не такой уж и неуч ты, протопоп.
– Малое знание родит гордыню, – с улыбкой глядя на Аввакума, сказал он. – А большое даёт смирение. Скажи, какое надобнее?
– Ишь ты – какое? Небось сам знаешь. А вот дай-ка я у тебя спрошу. – Аввакум налёг грудью на стол, придвинулся лицом к гостю. – Вот был у Господа ангел, всё-то вокруг да около порхал, истин и знания большого набирался, а как набрал, то высокоумия ради и возроптал на Создателя. Пошто ж ему, диаволу, знание не внушило смирения, но гордыню? Не знаешь! А я тако скажу: истина не измышлениями книжными открывается, она сердцем угадывается. Чуешь ли – кто первым пришел ко Христу-младенцу поклониться? Пастухи простые, а не самомнивые волхвы-философы, кои у звёзд хвосты аршином измеряют… И то сказать: путь-то, который умом исчисляют, тот путь и Ирод знает. Хитёр ум-от фарисеев тех книжников, што хошь измыслит, да кому нужны их внешние плетухи? Мир спасается не через мудрейших, а через верных. А всё другое – от сатаны-искусителя того, коего на месте Христа я в руках бы свернул, да выжал весь сок-от без остатку. Тут Свет наш Всемогущий оплошку содеял. Не было б в миру мороки чадной.
Слушал его Крижанич с улыбкой снисходительной, как внимает многомудрый муж лепету ребятёнка-несмыслёныша, и по выражению лица его было видно – думает, кто кого учит крыльями махать, утёнок утку? Дождался, когда выскажется протопоп, заговорил сам:
– Всемогущ Бог, кто не знает? А всё же сатана миру нужен, хотя бы по вашей русской пословице о щуке в озере, чтоб карась не дремал. Но вот ответь мне: может Всемогущий создать такой, скажу, камень, что не в силах будет сам поднять его?
Задумался Аввакум: к чему это клонит униат, что за вопрошание такое пустошное? Ответил твёрдо, даже ладонью по столешнице пристукнул, словно раздавил никудышное сомнение.
– Может!
– Ну а ежели Он по всемогуществу своему да поднимет его?
– Неподъёмный?
– О чём и говорю. Ежели Бог всемогущ, то он, и неподъёмное сотворя, по всемогуществу своему поднять должон. Ну а поднимет, значит, Всемогущий не смог сотворить неподъёмный камень?
Молчал Аввакум, вспоминая, как о чём-то схожем спорили, бывало, у царского духовника, ныне покойного Стефана. Даже поднялся из-за стола, прошелся по избе и вновь вернулся на своё место. Жгуче глядя в ждущие ответа хитроватые глаза Крижанича, заговорил:
– Не сомневайся, книжный ты человече. Бог сотворил неподъёмный камень ой как давно. И камень тот – человек.