– Не затеряются души их у Господа Исуса Христа, – сквозь затвердевшие губы обнадёжил Аввакум. – Знавал я Ивана. И Памфила добре помню… Што скажу?.. Сладкий хлеб-от испекли святой троице никонеане, сами того не ведая, дурачки.
Осип приложил палец к губам, мол, ти-хо. И тут же в погреб вошли со строгими лицами митрополит Павел с архиепископом Илларионом, огляделись, заметили непорядок и приказали Осипу принести цепи, сковать узнику руки. Салов сходил, принёс и навесил цепи на запястья. А чтобы протопоп не ушел каким чудом из-под стражи, Павел – краснощекий, в камилавке, расширенной вверху и похожей на два рога, велел приключить к ножным кандалам и ручные, для верности, и приковать в углу погреба к кольцу начищенному. Видно, пользовались им часто.
Строго следил за действиями Салова Павел, сам подёргал звенья – прочны ли – только потом уселись с Илларионом напротив узника, расставив широко ноги по причине обвисших и тугих брюх и «начаша увещевати неразумного Аввакума, да не поперечит принять новины, и глаголы царские ему же сказывали».
– Хоть и тремя перстами станешь креститися, да всё едино Христу Иисусу, – уговаривал улыбчивый Илларион.
– Не всё едино. – Аввакум пальцами нацарапал на стене имя – ИИсус. – Зри разницу, архиепископ, имя сущее Ему с одним «И», – протопоп стёр одну букву. – Вот так. И нече нам заикатися. А Николе святому пошто приписываете немецкий лай – Нико-лай? Никола он! И за подобны игрушки самолично Арию-собаку да кулаком по зубам дрязнул! Нешто запамятовали? Так дождётесь…
– Ты кто, что старшим по сану дерзишь?! – взвился, колыша брюхом, Илларион. – Юзник клятой!
Потряхивая цепями, названивая ими, нарочно дразня железным клацаньем бывших земляков-единоверцев, Аввакум выговаривал им, как недоумкам-деткам:
– Павлуша-блинник и ты, друг мой Ларион, архиепископ Рязанской. Ведаешь ли, как Мельхиседек жил? На вороных в каретах не тешился ездя, а ещё был царской породы, а ты што такое? Вспомяни-тко, Яковлевич, попёнок ты. А ныне в карету сядешь, растопоршисся что пузырь на воде, сидя на бархатной подушке и волосы расчесав, как девка. По площади едешь, рожу выставя, чтобы черницы-ворухи, да униатки-костельницы шибче любили. О-ох, бедной! Некому по тебе плакать: недостоин весь твой нынешний век одной нощи монастыря Макарьевского. Помнишь ли, сколько там стояно было на молитвах?.. Нет? Ну, явно ослепил дьявол тебя! Где ум-от подевал? Столько трудов добрых погубил. А Павлушу, умну голову, не шибко слушай, он хоть и митрополит нонче, а молитвою да перстом окаянным из дому своего бесов прогнать не силён, потому как в него мужики в Москве у Сретенки каменьями бросали, наче головёнку повредили. Вот он и сдружился с чертями, а оне его в соборную церковь и в Верх царской под руки водют. Любят оне его.
– Дурак сумасбродный! – Илларион с Павлом вцепились в бороду Аввакума, выдрали клок и, плюя в лицо, разъярённо сопели, пиная с размаху сапогами.
– Любят, лю-юбят, – хрипел под ударами и сплёвывая кровь протопоп. – Сколь вы христиан сожгли да еще сколько их баснями своими в ад к дружкам рогатым сведёте!
Перестали пинать Илларион с Павлом, удручённо глядели, как ворочался, пытаясь встать на ноги, и вновь падал Аввакум.
– Ишь ты умной, – пыхтел Илларион. – Так почё семью не жалешь? Примыкай к нам, помирись с церковью.
– Или уж отравись, сучий выродок! – криком пожелал Павел. – Развяжи нас с собою!
Всякой косточкой ныло тело Аввакума: сеченное кнутами и шелепами, надорванное тяжким бурлацким бродом, травленное худой пищей и голодом, насквозь промороженное, оно натужно, но выпрямилось на ногах.
– Сам над собою греха не сотворю, – заговорил, роняя с губ на рубаху розовые хлопья. – Хочу от вас, новых Каиф, пришедших на мя, как на Христа, венец мученский ухватить…
Пять дней уговаривали протопопа, и не одни Павел с Илларионом. По лицу больше не били, уговаривали щипками и пинками подписать бумагу покаянную, совали её под нос, и перо всовывали в руки, но не расписался под «скаской» страстотерпец, и отвязались от него. А поутру шестого дня, кое-как прихорошив, повели без цепей в Крестовую палату и поставили пред Вселенским собором.
В Крестовой было пестро от черных и золотных одеяний, рябило в глазах. Оробел Аввакум: «Ох, сколько их на одного, – думал. – Сорок али больши. И греков довольно слетелось и русских не вмале. Эвон и новый патриарх Иосаф здесь, а как же без него, и царь-государь изволил на позорище поглядеть, и шпынь вечной – архимандрит Чудовский Якимушко – золотушным глазом помигиват, и спасский Сергий – матерщинник. А энто гостюшки дорогие, побирушки, Паисий Александрийский, вор, величаемый «папой и патриархом Божия града и всея вселенной судия». Тьфу на тебя! Рядом с ним мостится Макарий, патриарх великия Антиохии и всея востока. Как бы не так! Магмет турский тамо великий и об вас ноги обшаркиват. А наши-то сидят, что лисы, глазёнками шустрят, посверкивают. Ба-а! И оне тут, жюки мотыльные из никонова навоза вылетевшие, Павлушка с Лариошкой. Ну-у, бл…дины высерки, в очах от вас всех темно».
Первым читал вслух по бумаге о греховных перечах Аввакума патриарх Московский. Долго жевал, как корова жвачку, хитроплетенье укоризн, всех утомил, а что делать – грехи не пироги, не прожевав не проглотишь. Вот и монотонил об одном и том же целую вечность, и зашушукались, ёрзая на скамьях, члены собора, засморкались в ширинки, запокашливали. Даже Алексей Михайлович задремал и сник в кресле высоком, и скипетр с державой на колени свалил. После патриарха говорили другие, кто в гул чёл заранее выписанное в столбцы, кто заученно, по памяти, горячо и вдохновенно. И все кончали на том, что надобе протопопу покаяться, принять исправление книжное и треперстие и не мутить народ. Вроде бы всё шло тихо и гладко, только пропотели судьи, сидя в нарядных мантиях и рогатых камилавках.
После всех говорил Паисий «всей вселенной судия», и тоже долго, и об одном и том же. Аввакум всё это время стоял и уж не чувствовал ног, но напруженное тело и злость на судей – самодовольных и пышных, с лоснящимися лицами – не давали расслабиться и упасть. В полуобмороке слушал Паисия, речь которого пискливо переводил женоподобный Дионисий, грек-архимандрит.
Паисий наконец сел на своё место, а переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:
– Кайся! Священный собор выслушает и простит тя, заблудшего овча. Кайся, не запираясь!
– Господи Исусе Христе, сыне Божий, не остави мя, – начал Аввакум. – Вселенские учителие! По апостолу Павлу: «Нельзя переменяти истину Божью во лжу». Вы корите мне, «што де ты упрям, протопоп? Вся наша Палестина – сербы и албанасы, волохи и римляне с ляхами – все де тремя персты крестятся, один ты стоишь на своём упорстве». Што ответчу?.. Рим ваш давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, быша до конца враги христианам. А и у вас, греков, православие пестро стало от насилия турского Магмета, да дивиться на вас нельзя: немочны вы стали. И впредь наведовайтесь к нам учиться православию. У нас Божьей помощью самодержавство. А до Никона-отступника, коего вы лизали, а потом отшатнулись, как от чумы, в нашей России у благочестивых князей и царей всё было издревле правильне чисто и непорочно, и церковь наша была немятежна со времени Феодосия Печерского и святителя князя Володимира Красно Солнышко. Но по вашему наущению Никон заставил русичей треклятыми персты креститься. А наши первые пастыри все, все двумя перстами знаменовалися, такоже двумя перстами и благословляли по преданию святых отец греческих Мелетия Антиохийского и Феодорита Блаженного, и епископа Киринейского, и Петра Дамаскина, и Максима Грека. Чаю, не запамятовали? Еще и Московский поместный собор, бывый при Иоанне, так же слагать персты и благословлять повелевает, якоже и прежние святые отцы Мелетий и прочие учили. Тогда при царе Иоанне быша на соборе знаменосцы Гурий и Варсонофий, казанские чудотворцы, и Филипп, соловецкий игумен от первых святых русских благоверных князей-мучеников Бориса и Глеба и равноапостольного Сергия Радонежского. Но вижу я – вы их за святых не почитаете, сами тех святых святее.
Загудела, заахала палата, а уж как надсажались Павел с Иллирионом, да подскуливал им худосочный Иоаким:
– Што ты русских святых поминаешь тут? – кричал Павел. – Глупы были оне, несмыслёны и грамоте не умели. Чему им верить?
– Как и писать-то не знали! – подхватил Илларион.
– Не знали, – вякал Иоаким. – Не умели-и!
– Боже святый! – взмолился Аввакум. – Как терпишь такое поношение! Веть пред тобою враками блюют на святых Твоих!
Паисий поднялся с места, вознёс руки и, успокоя соборян, важно кивнул протопопу – продолжай.
– Мне промолчать, так камение возопиют, – зыркнул на него Аввакум. – Воистину омрачены сердца ваши, знаете, какое зло деете на земле русской, но тьмою покрыты души и разум. Не помните, что глаголет апостол Павел? – «И якоже не искушиша Бога имети в разуме, сего ради предаст их Бог в неискусен ум творити неподобная, исполнена всякая неправды, блужения, лукавства, злобы и зависти». И я говорю – безответственны вы, никонеяне, со учителями вашими пред Господом всех! Солнце и луна, звёзды и само небо кругом впосолонь вертятся, а вы, святя церковь, округ её против солнца с лукавым кружаете, тако же крестите детей около купели с ними же ходя. Тако же и браки венчая против солнца бродите, а не впосолонь по преданию святых отец. Чему вы, пастыри вселенские, нас научить тщитеся? Нет в вас истины, токмо злонравие и корысть. Всё так! Своего царя потеряли, так уж и нашего проглотить сюды приволоклися. Да и какие вы патриархи, ежели отбрал Магмет турский престолы ваши? А Паисий «папа и патриарх и судия вселенской» пущий лжец и самоставник, о том и греки знают, да вот навалились, распяли Христа в земле русской, мздою наполня десницы своя.
Будто потолок обвалился в Крестовой, так всё заколыхалось от воя, но протопоп всех их перекрыл рокотом:
– Правильна творит над вами варвар! Яко Тиверий древле Пилата и Каифу низверг, тако вас нынешних – Салтан Магметович!