в своём обычном, простеньком.
– Тихо беседовать станем, а, Иване? – с вопроса начал патриарх. – Ино как вдаве собачиться учнём?
Неронов с угла на угол перекосил плечами, вроде как обиделся:
– А как и не собачиться? – спросил, взбоднув сивой головой. – Ка-ак? Ежели который год гонишь, аки собаку. Я по-иному-то и поотвык, оно и за трапезой поманеньку взлаивать почал.
– От и не бегай боле, вовсе одичашь. – Никон всё улыбался, налаживая Ивана на дружий разговор. – Тут и место доброе есть в Благовещении. Тамо и Фёдор – дьякон мысленный, с ним и ругаться одна приятность, знаешь ты его, а поперечники мне любы, с имя просветы жизненные виднее, не всё сыр-бор чорной. – Ну, так – в Благовещение протопопом? Что раздумываешь? Место тихое, царь кажный день к духовнику ходит. Государь тебя знает, люб ты ему пошто-то, ругатель. Вот и не упускай места золотого. Служи, да не шибко-то язык растопыривай.
Неронов замотал головой:
– Нет-уж! Грех сребролюбия отжени от меня. Я нищь есмь, то и добро. Никомуждо не должон, окромя Богу. Да и остарел, согнулси, оно и к землице поближе. В монастырь постричеся ухожу, да подале куды от Москвы.
– А почто подале-то? – не поверил Никон. – Всё в неё прибегал, да и во как – подале. Тут и знакомцы давние и храмы добрые.
– А других и не быват, все церквы наши добры! – начал закипать Неронов. – Одначе понаталкал ты в них своей волей чужебесие латинское, и ушло из них чинное изрядство. Духа родного не стало, всё-то переиначено и растаскано по татьей присказке: «Господи, помоги наскрести да и вынести». А на слова Божии: «Не может человек ничего принимать на себя, ежели не будет дано ему с неба» – ты начхал, тебе с какого-то другого неба указ даден! Вот токмо кем даден – назови?
Никон никак не ответил, начал хмуреть. Неронов заметил это, но продолжал своё, явно желая вывести из себя патриарха.
– Не назовёшь, тебе неможно вслух-то. Ты его одно што под одеялом в ночь кромешну мысленно поминашь. А я назову, – прищурясь, вроде выцеливая кого-то в косматом лице Никона, неприязненно вышептывал Неронов. – Дьяволом тебе даден, ему вы по новым служебникам тако-то молитесь в чине крещения: «Да снидет с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый».
Патриарх стиснул зубы, покатал желваками под густой волоснёй щёк.
– Это переписчики этак – то перевели с греческих книжек, печатанных в Вильне и ещё где, – глухо выговорил он. – Аз же греческого не знаю.
– И не знай! Зри служебник новый, его ты благословил на печатание, в нём же по-русски это начертано. Нешто и свого природного языка не розумеешь? Аще тамо другое кощунство тиснуто: «Запрещает тебе Господь, дьявол, пришедый в мир и вселившийся в человецех». Эт-то что же – дьвол запреты Господу ставит? И опять ты не узрел, або не захотел? Ну-у, тады кому из них служишь?..
Никон резво встал, сволок с головы клобук, швырнул на столешницу и широкий, взлохмаченный навис над Нероновым, невидяче уставясь на гостя жуткими глазами:
– Людие учёные трудились, вонми ты это!
Бывает – влетит в натопленную избёнку морозный сквозняк, опахнёт инеем стеклины в окошицах и они обельмеют, как глаза у слепца. Такими-то глазами и воззрился на обличителя патриарх и посох поднял, как копие ратоборец. Однако ударить Неронова не позволила молнией проблескнувшая перед ним встреча с ведуном или броднем на берегу Волги в давнем отрочестве и слова его услышал: «Быть тебе великим государем!» Эту первую фразу он запомнил и любил повторять, а вот вторую гнал, велел себе забыть её, но она не покидала его, великого государя-патриарха, улеглась змеёй на задворках памяти, да нет-нет и язвила своим ужалищем. И теперь каждое слово фразы той чугунным билом долбило в голове: «Но быть тебе и великим грешником».
И Никон опустил посох. На подогнувшихся коленях расслабленно осел на скамью и уткнул лохматую голову лбом в край столешницы. И, как оттаившие окошицы пускают тихие промоинки, осветляя стеклины от бельм изморозных, так и Никон тихо заплакал, а когда поднял голову и посмотрел на Ивана, то в промытых глазах сиротинкой забитой жалась без надежды на сострадание просьба.
– Сказывай, Иване, – вновь никня головой проговорил, как приказал. – Всё сказывай, как на духу сказывай, у тя за щекой завсегда пасёное слово припрятано, ужо растопырь язык-то, не жалуй.
Он знал – ежели понесло Ивана, понесёт, пока не выговорится, не сольёт накопившуюся в беготне муть. И Неронов, замешкав было, продолжил, поначалу умягчая слова, словно жалея, но и заводясь, как обычно:
– Я скажу, что народ сказывает, а он от дыб и встрясок, срубов огненных да пальцев рубленых вконец отчаялси: «осталось нам ходу в огонь да в воду». Тако вот уготовилси. Аще, грит – выковал Никон рогатину из рога сотаны и пропнул ею веру святоотеческую, да самому на неё и напрать станет, аки ведмедю шалому.
Патриарх завозил головой по столешнице:
– Ох напра-ать! Хошь и не един я ковал её, – признал глухо сквозь спазмы. – Не един, как не знаешь? Заглавный коваль кто, тебе вестно, я ж, аки теля, подручным труждался, одначе старалси нет моченьки.
– Да уж, намахалси молотом тем, отец отцов и святитель наикрайнейший, тако ты величал себя, – кивая подтверждал Неронов. – И то правда, заглавный коваль – царь огречившийся, но-о… – Неронов воздел руки к небу, туда же завернул яркие от подступивших слёз глаза. – В памятном народе русском ты один останешься вовеки первым ковачем.
– Господи, помилуй, – зажмурясь шептал Никон. – Ну, хошьба подох телок, опростал хлевок.
– Эт ты погодь до времени, я исчо кислого подолью, – пообещал Иван. – Друже твой Лигаридис, вертля чортов, в коего и пестом в ступе не угодишь – вражина и старой и новой твоей веры, паче всему православию, а ты его в услужение себе позвал, да ишчо Макарию Антиохийскому с Нектарием, да Паисию Александрийскому обьятия раскрылил и кису с золотом растряс. А оне вовсе не те, кем прикидываются. Высший патриарх Парфений Константинопольской всех их соборне с престолов низложил за дела скверные, а Лигоридиса и проклял, как паписта сущего, яко он есть легат папский, в коллегии иезуитской учительствовал, а ишчо ранее патриарх Константинопольской Дионисий тако о нём писал: «Лигарит – лоза не константинопольского престола, он есмь еретик и сосуд злосмрадный». Вот они такие к нам и припёрлись с поддельными грамотами, якобы от самого Парфения. Эта их лжа, патриархов лживых! Лигаридис Папе Римскому клятвенно письмом обязалси привесть Россию в католичество, Унию у нас утвердить. Кто он есть истинне – уму загадка: и обрезанец жидовской, и католик, и магометенство примал. В каку токмо веру ни макан – на все руки подписуется, семи царям на однех подмётках служит. Нонеча оне, опрокляченные, вкруг тебя вьюнят, устами слюнявыми херувимов на туфлях цалуют, яко допредже у папы римского Благовещение обслюнивали, а втай Алексею Тишайшему змеями шипят, мол, Никон вот-вот выше царства твого воспарит и род царской и весь Двор под нож пустит. Этакое я своими ушми знаю от бояр Милославских, Хитрово, Стрешневых, кои тебе ладошами плескали, кода ты с Лексеем-то Михайлычем веру нашу дедовскую давил, а таперь оне изготовились царю и грекам-униатам подмогнуть затянуть на шею у тебя удавку, намылили ужо. Тако што – не спи! Порешат, как Филиппа, и опеть царь, как вдаве дед его, царь Грозный, один на двух престолах усодится. Не спи, владыко, времени твоему – един скок сорочий. Патриарх Парфений Константинопольской в грамоте царю нашему особливо предупреждал о ватаге лживой: «Ежеле, упаси Бог, пастыри лукавые у вас што содеют с обрядами древними прямыми всё будет супротив канонов» и советовал поскору гнать их в выю, а лучче заковать и властем турским выслать, ибо обьявлены у себя там ворами, каковы и есть. Плаха их заждалась, одначе царь наш не гонит их из России, оне ему здесь надобны, чтоб тебя вконец изнетить. Еще скажу – грамоты Парфения мне довелося честь, оне не прямо царю в руки приходят, списывают их люди надёжные.
Долгонько молчал Никон. И не потому, что услышанное от Неронова было в диковину, сам кое-что знал, кое о чём догадывался, но о времени, которого осталось у него «на сорочий скок», подумать не мог и это ужаснуло. Вякни такое кто другой, он не очень-то бы и поверил, но сказал Неронов – откровенный враг затеянной им ломки старых обрядов – как было не верить? Не сам же Иван на себя новую плеть вьёт.
– Ты сказал, люди надёжные? – спросил, поднимая голову. – Назови, кого боле всех жалеешь?
Неронов перстом указал на скомканный клобук:
– Облачись. Ты есть святитель российской. Мы о тебе с братией челом Господу били.
Никон покорно сгрёб клобук, расправил, натянул на голову и перекрестился пястью. Сугрюмив брови, настороженно водил из-под них по Ивану бриткими, как кончики ножей-клепиков, глазами – не смутится ли? Неронов глядел на него строгим безпотёмным взглядом.
– Князь Хованской. Из наших боголюбцев, – не замешкав, ответил патриарху. – Он со своим полком стрелецким вьяве готов к прямому делу. Они вои правой веры.
– Ответ твой – «государево слово и дело», – с нажимом выговорил Никон. – Одначе, Хованскому князю моё – спаси Бог. Чего ишшо припас?
Неронов глаза в глаза заговорил патриарху:
– Правёж над собою упреди. Не жди, пока спихнут с престола. Вскричи народ на Большой собор Русский, да со Земством Великим, аки в самозванщину вскричали. Стань Егорием-змееборцем – сбодни копиём со Святой Руси аспида, коего с Алексеюшком к нам приполозил. И покайся. Тут и стрельцы дюже встанут за древнюю веру и народ наш боголюбивый простит тебе чужебесие стать ему не Отцом, а Папой. Небось и царь остудится от горячки безумной сесть василевсом на престол Константина. И опрокляченные святые наши сонмом со Христом Исусом и Богородицею обрадуются! Наче веки злые, кровопролитные грядут на расколотую Отчину, и не найдётся на земле человека, кто бы, по слову апостольскому, отпустил тебе грех твой.
Сказал и пошел от Никона к озеру, почему-то облачённый в черное одеяние монашеское, с капюшоном на опущенной главе: когда и словчился переобснялси, ведь готовился токмо примать пострижение, а на тебе – уже и не Иван вроде, а старец Григорей уходит.