– Быти большому дожжу, – оглядываясь, предрёк игумен. – Ишь как парит. Небушко с землицы ночной туман впитало, насытилось, вот и отблагодарствует. Всегда этак деется.
У Толгского монастыря судно остановилось, приняло на борт архимандрита Сергия, давнего недруга патриарха Никона. Его усадил рядом с собой игумен Никита. У носилок безотлучным стражем торчал хмурый Чепелев с рыжей, буйной бородой нараспашку и недоверчивыми глазами.
Игумен Никита сидел хмурый, но, как отошли от монастыря, спросил:
– Дивлюсь тому, как тебя к нам присватали, сам, чо ли, напросился в провожатые?
– Как же, – усмехнулся Сергий, – патриарх Иоаким гонцом известил бысть во встрече.
– Не чтишь ты нонешнего патриарха, – ухватив свою пегую бороду в кулак, вроде посочувствовал игумену Никита.
– Я всех их, чертей, не чту. – Сергий повёл глазами на Никона, выструнившегося на носилках. – Всех.
– Да уж, ты попластался с имя. И с Никоном и с греческими отцами блаженными.
– Блаженны-то блаженны, да жопы саженны, а головы с луковицу, да ума в них с пуговицу. – Сергий подвинулся поближе к Никите. – Знамо, как этот хворый в обители твоей келейничал. Небось по-своему, никониянски – окаянски, или на старое свернул? Феодор, диакон царёвой церкви Благовещения, был у него в Иверском монастыре, еще в первый год ссылки на Валдай. Так он вправде сказывал, как Никон там в своей друкарне лично служебники по-старому печатал. Ты такое слышал?
– Смутно, но… нет, не шибко верю. – Никита заелозил головой. – Эт что ж, супротив себя восстал, как?
– А так. – Сергий достал из сумы маленькую книжицу. – Вот тебе «Часовник». Напечатан с благословения Никона. – Перелистнул несколько страниц. – Да вот тебе сума. Сам зри.
Игумен глазами близко припал к «Часовнику», потом уж взял суму в руки и замолчал, вчитываясь в книжицу.
– Вот так да… И благословение оттиснуто, – сказал и вроде замешкался игумен, глядя на носилки. – И слово в слово всё по-старому. А вот и «Духа Святого Господа истинного и животворящего» как надо вставлено. Он што же, веру святоотеческую возвернуть хотел?
– Не хоте-ел, – закривил ртом Сергий. – Он царя хотел запугать, что б тот его немедля, до бузы большой народной, упросил внове на престол патриарший сесть. Да не сложилось. Царь с греками уже без его управлялись. А Никон – он своё наворочал и с глаз долой. Да не вертись, в суму гляди, не надобно явно Чепелеву их казать, хотя он и друже диакону Федору и, надо думать, у него самого эти книжицы обретаются. Чует, что чтём, а сюды не смотрит – умён.
– Батюшки-светы! – крадучись изумлялся игумен. – Тут и «Псалтирь» в четверть листа печатана, и «Молитвенник», и «Каноник». Ну, брат ты мой, чудеса, да и только.
– Чудеса-а, – согласился Сергий, – да токмо в решете, потряси – оно и пусто. Говорю – блажил, царя смушшал, книжки-то в народ не пустил. Темничал мордвин, своё выгадывал. Вот доберёмся до Москвы, там и поглядим, кого как. Царь Фёдор, кто знат, какой он правды держится. Вдруг да повернёт к старой вере. Поглядим.
– Ох, не повернёт, – возвращая суму, уверованно ответил игумен. – Ему патриарх Иоаким не позволит. Наш новый патриарх живёт по ирусалимскому уставу, как греки приучили, а оне древлеотеческий студийский отринули, как Унию подписали. И Иоаким и Никон дюже как знали, что греки, у коих святой Володимир веру приял, ране двумя персты крестились, по студийскому апостольскому уставу, а вот хлебнули униатского духа, то у них и пошло-поехало наискось. Не-ет, не поворотит. Иоаким на соборе, на коем Никона потрошили, на вопрос греческих иерархов – како служить станешь, какой верой, ежели тебя в патриархи поставят, тако грекам молвил: «я ни старой, ни новой веры не знаю, как повелите, так и служить буду».
Подплывали к Ярославлю. Ни оград, ни хором города еще не проглядывалось, но он уже издали являл себя многими блёсточками церковных куполов, будто кто присыпал его яркими золотинками. Ветер всё круче разводил волну, а с юга наваливалась, вскипая белыми кудрями туча, с постёгнутой к брюшине лохматой, иссиня-черной полстью. Гоня пред собою горячий, сухой ветер, она часто обронивала незлобивый, поуркивающий гром, волоча за собой понизу расчесанную косищу дождя. На лодию стало побрызгивать, и дьяк Чепелев обережно прикрыл лицо старика льняным полотенцем. Но ни дождинки, иное что-то беспокоило мниха: он разбрасывал руки, пытался сесть на носилках, кого-то отгребал от себя, мычал, пуская немочную слюну. Ему с осторожей примотали руки и ноги к слегам носилок надёжными полотняными увязками, – кабы вдруг не вывернулся за борт. Хмурый Чепелев с рыжей бородой нараспашку так и сидел рядом.
У Ярославля монахи с трудниками монастырскими скатали парус и сели за греби. Скоро под днищем захрустел придонный песок, и встречающий ссыльного патриарха люд гурьбой вбросился в Волгу, подхватил судно за бортовые причелины и под вздохи колоколен дружно вынес его из воды на береговой уступ. Здесь болезного старца встретило духовенство, кланялись, крестились, пели певчие. Было людно, ветрено и шумно, народ галдел всяк своё, а разгулявшаяся Волга металась на уступ горбинами мутных волн в оторочках пенных завитушек, а бухнув о берег отползала вспять, слизывая за собой песок и недовольно бурча. На урезе воды её, обессиленную, подминала под себя другая, крутогрудая, мощная и так же шла приступом на берег, словно не желала отдавать лодию, но – подплеснуться под неё, смыть с уступа и уволочь назад в Волгу.
Приударил дождь, гром смял охи колокольные, но люд стоял, не разбегался. Розно он вёл себя в единой толпе: и на коленях стоя земно кланялся, бия себя в лоб щепотью, и стоя отмахивался двумя перстами, но Никон этого не видел: изношенная жизнь отпячивалась от него и в последний её дожинок явилось мниху, что вознесён он бысть плотию и зрит на землю с какой-то высоты, видит воинов в мокрых плащах, с копьями в руках, в медных шеломах с красными гребнями, как они спешно сбегают с холма, блистая поножами и прикрываясь от стегающего ливня круглыми, с орлами, щитами. И ему стало надо – теперь же стало надо, не промедлив мига, бежать куда-то за ними, прятаться. Он рванулся вниз, как ныряльщик со скалы, выбрасывая вперёд руки, но что-то властно придержало кисти. И он задёргался в отчаянии. Над ним гружённой каменьями телегой катался гром, слепили, вызмеиваясь, молнии и, шипя, ввинчивались в холм. Ветер вдавил глаза, растрепал и отбросил бороду, сёк дождевой дробью. И Никон закричал, выгибаясь, и вновь кто-то сильнее прежнего прихватил кисти. Он закосил обезумевшими глазами и узрел свои руки, прикрученные ремнями к толстой перекладине, и ноги, увязанные вервием к деревянному столбу. Он висел на крайнем от двух других, они были свободны, лишь заляпанные кровью и грязью холщовые хитоны валялись у подножий, да зелёная ящерка вертляво копошилась в них, упрятывая малахитовое тельце в грубых складках. И Никон заплакал, смиренно бормоча, что на этом столбе, по Писанию, должно виснуть Дисмасу, хулителю Иисуса.
– И-с-у-с-а! – визгом заложив уши, поправил его злобный голос.
– Исуса, – повторил и покорно обронил голову Никон: у подножия его столба с гнойной повязкой на левом глазу стоял, широко и прочно расходулив кривые ноги, насмешник над Сыном Божиим разбойник и убийца Дисмас. В ушах Никона заскрежетали слова, складываясь в давно ненавистное ему апостольское пророчество: «Несть на земле человека, кто отпустит тебе грех твой». И Никон черным мизгирём, опутанным своими же тенётами, завыкручивался на столбе, возопил.
– Хоть ты-ы отпусти-и!!
Дисмас галантно расшаркался, пальцем оттянул замызганную повязку, свойски мигнул мниху слепым, в бельме, глазом и захохотал, щеря ядрёные жёлтые зубы…
Игумен Никита с дьяком Чепелевым освободили Никона от увязок, стояли над носилками и тягостно молчали. Зримо было – пение и звон колокольный отчуждились от слуха старца. Он лежал смирно с удручённо прихмуренными бровями и, как вздыхает умаявшийся мастеровой, что не успел по обету до заката пошабашить с урочной работой, так и Никон вздохнул горестно, кое-как приопрятил бороду чужеющими ладонями и заикал.
– Душа пузыри пушшат, – буркнул Сергий, – отходит, токмо незнамо камо грядеши.
Никита стал читать отходную. Сергий тронул локоть Чепелева, попросил:
– Ты ему уши-то упрячь, а то гольный сором, прости господи.
Дьяк сеутливо примял уши старца, утыкал их под камилавку. Никон открыл утопшие во влаге глаза и замычал, выпрастывая с пузырями невнятные слова. Архимандрит Сергий отмахнул свою гриву и, придерживая наперстный крест горсточкой, припал ухом к бескровным губам Никона. Послушал и, чем-то довольный, медленно распрямился. Чепелев – око и слух государя Фёдора – строго потребовал:
– Што он шептал? Прощение государю? Ну-у!
– Ничего подобного, – твёрдо, в глаза дьяку, ответил Сергий. – Пробулькал токмо: Исус. И еще: отпусти.
– Боже, буди ему грешному, – кивнул угрюмый игумен.
На глаза Никона накатились синюшные веки, и казалось, он помер, но пальцы правой руки засудоражились, он немочно понёс их ко лбу, складывая то в щепоть, то в двуперстие и не донёс – потыкался ими во что-то незримо заступное, всхрапнул и обронил на живот желтые плашки пальцев.
После смерти Никона уже новому царю, которого знавал ещё мальчиком, бывая в царских покоях, писал Аввакум с надеждой на добрые перемены.
«Царю русскому и великому князю Фёдору Алексеевичу.
Издалече вопию к тебе – милостив буде ко мне и помилуй мя, Алексеич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитеся, о тебе люди русские, расточенные по горам и лесам, радуются, што Бог нам дает державу в тебе крепку и незыблему. Порадуй меня, отрасль царская и не погуби, зане ты царь мой, а я раб твой: ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевной плачуся. Увы мне! Помилуй меня, сыне Давидов, помилуя мя, от лют избави – один бо еси ты нашему спасению волен. Аще не ты по Господе Богу, кто нам поможет? Столпы веры дедичей поколебашеся наветом сатаны, патриарси изнемогли, святители падоша и всё священство еле живо – Бог весть, может, и умроша. Увы, погибло благоговение земли и несть исправляющего в человецех. Спаси их, Господи, ими же ведаешь судьбами, излей на них вино и масло, да приидут в разум.