М.Ш.: История с «ниссанами», купленными папой и Державиным при помощи Жванецкого, имела продолжение. Моя тогдашняя жена не хотела учиться водить машину, считая, что не сможет. Я её всё-таки убедил, и встал вопрос об автомобиле для неё. И тут как раз Роксана Бабаян продавала тот самый Nissan Micra, доставленный с Дальнего Востока. Машина простояла у неё в гараже года три, не проехав практически ни километра.
В общем, купили мы эту машину, но я предложил жене:
– Давай доканывай «Жигули», а я пока поезжу на новой.
Буквально на следующий день у меня были съёмки программы «Дог-шоу», которые проходили недалеко от дома. Я договорился с нашей группой, что по окончании мы на двух машинах поедем ко мне смотреть какой-то важный бой Майка Тайсона. За 150 метров до дома, когда я ехал по главной дороге, со второстепенной, игнорируя знак «стоп», на большой скорости выскакивают «Жигули», и я бью их по касательной так, что им – ничего, лишь стоечка чуть погнулась, а у меня бампер взлетает на уровень лобового стекла! Носа у машины не было вообще. А на моём носу отпечаталась оплётка руля (и след держался ещё неделю). Я вылезаю из машины, вызываю по телефону-автомату ГАИ и бегу домой. Я подумал: «Сейчас приедут гаишники, начнут разбираться, а я почему-то в гриме». Эта история длилась пару лет, было несколько судов, я их все благополучно выиграл, но мне так ни копейки и не заплатили.
«Жизнь была наполненнее смыслом»
А.Ш.: Вспоминал, когда же я был приголублен в семье Гердтов-Правдиных. Видимо, в начале 1960-х. Я пришёл первый раз на улицу Телевидения, где Зяма со своей женой Таней Правдиной тогда жил. Позже я на эту улицу приехал – таким способом, каким прежде не ездил.
Из бардачка Александра Ширвиндта
В Южном порту находилась автомобильная комиссионка. Она делилась на несколько отсеков. Первый – для простых очередников, алчущих четыре года дряблого «Москвича». Второй содержал в себе «Волги», на которых уже не в силах были ездить сотрудники посольств и дипкорпуса. А дальше, в самом конце, размещался третий отсек, представлявший собой маленький загончик с машинами, доступ к которым имели только дети политбюровских шишек и космонавты. Там стояли (как тогда говорили с придыханием) иномарки.
Большинство нормальных советских людей вообще не знало, что это такое. Зямина пижонская мечта была – добраться до заветного третьего отсека. Пройдя все кордоны и заслоны, собрав целую папку бумаг и подписав её у очередного управленческого мурла, Зяма таки получил смотровой талон в третий отсек. По этому талону можно было в течение двух недель ходить туда и смотреть иномарки – в ожидании новых поступлений. Но если ты за две недели так и не решался купить что-то из предложенного, то время действия талона просто истекало и право посещения смотровой свалки аннулировалось. Поэтому была страшная нервотрёпка. Зяма, походив туда дней двенадцать, занервничал.
Звонит мне оттуда: «Всё… Я ждать больше не могу. Я решился – покупаю “вольво”-фургон». Я ему: «Зяма, опомнись, какого машина года?» Он мне: «Думаю, 1726-го…» (Ей было лет двадцать.) – «Ну хоть на ходу?» – «Да, всё в порядке, она на ходу, только здесь есть один нюанс… Она с правым рулём». Я столбенею, представляя Зяму с правым рулём, но не успеваю представить до конца, потому как слышу из трубки: «Приезжай, я не знаю, как на ней ездить».
Я припёрся туда. Вижу огромную несвежую бандуру. И руль справа. «Давай садись!» – бодро говорит мне Зяма, подталкивая меня к водительскому месту. Я, изо всех сил преодолевая довольно неприятные ощущения (ну, всю жизнь проездить за левым рулём, а тут!), сел за этот самый правый руль, и мы понеслись. С меня сошло семь потов, пока мы добрались до дома, потому что в машине был ещё один нюанс: она стала сыпаться, как только мы выехали за ворота. В общем, когда мы добрались до улицы Телевидения (улица Шверника), где тогда жили Зяма с Таней, она рассыпалась окончательно…
И стали мы все вместе её чинить. А там каждый винтик нужно было либо клянчить в УпДК – Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса – и покупать в четыре цены, либо заказывать тем, кто едет за границу (где таких машин уже просто никто не помнит), записав на листочке марку, модель, точное название детали и так далее. Но всё-таки Зяма упорно на ней ездил.
Зямина езда на этой «вольве-Антилопе-Гну» подарила мне несколько дней «болдинской осени». Осенью Зяма немножечко зацепил своей «вольвой» какого-то загородного пешехода. Пешеход почему-то оказался недостаточно пьян, чтобы быть целиком виновным. Нависли угроза лишения водительских прав и всякие другие неприятные автомобильные санкции. Мы с Зямой взялись за руки и поехали по местам дислокации милицейских чиновников, где шутили, поили, обещали и клялись. Но размер проступка был выше возможностей посещаемых нами гаишников. Так мы добрались наконец до мощной грузинской дамы, полковника милиции, начальницы всей пропаганды вместе с агитацией советской ГАИ. Приняла она нас сурово. Ручку поцеловать не далась. Выслушала мольбы и шутки и, не улыбнувшись, сказала: «Значит, так: сочиняйте два-три стихотворных плаката к месячнику безопасности движения. Если понравится – будем с вами… что-нибудь думать».
Милицейская «болдинская осень» была очень трудной. В голову лезли мысли и рифмы из неноменклатурной лексики. Но с гордостью могу сообщить читателям, что на 27-м километре Минского шоссе несколько лет стоял (стоял на плакате, разумеется) пятиметровый идиот с поднятой вверх дланью, в которую (в эту длань) были врисованы огромные водительские права. А между его широко расставленных ног красовался наш с Зямой поэтический шедевр:
Любому предъявить я рад
Талон свой недырявый,
Не занимаю левый ряд,
Когда свободен правый!
Это всё, что было отобрано для практического осуществления на трассах из 15–20 заготовок типа:
Зачем ты делаешь наезд
В период, когда идёт
Судьбоносный, исторический
XXIV партийный съезд?
А.Ш.: С Зямой было непросто. Будучи человеком темпераментным, он часто не по делу обижался, ошибался в людях, но при такой веерной талантливости – актёрское дарование, необыкновенная музыкальность, бархатный голос, тонкая ирония, фонтанирующее остроумие – можно было простить всё. Он ещё и пьесы писал! Кроме того, Зяма обожал обустраивать своё жилище. В доме были туалетный столик, который он смастерил, и выпиленная им лампа. А в лагерях от Дома учёных Зяма за считаные минуты сколачивал у палаток скамейку и стол.
При Доме учёных было что-то вроде туристического клуба, и все доценты и академики записывались по вкусам в летние лагеря на речках и озёрах где-нибудь на юге или в Прибалтике. И брали с собой нескольких артистов якобы потому, что любят, а на самом деле – чтобы шутили и пели. Мы ездили, кажется, четыре раза: дважды в Прибалтику и по одному разу на Валдай и куда-то под Полтаву. Сами ставили палатки. Можешь не можешь – как поставил, так и живи.
Н.Б.: Нам давали там только палатку и раскладушку с постельным бельём. И три раза в день кормили. Сначала в этих лагерях удалось прописаться Зяме Гердту и Булату Окуджаве. Постепенно они протащили туда ещё несколько человек, в том числе и нас. А мы потом уже брали с собой и Державиных. Из нашей компании по праву, как учёные, там находились только физики Серёжа и Таня Никитины.
А.Ш.: Каждый день в столовке дежурили по двое отдыхающих – подметали пол, накрывали столы, подавали еду и так далее. Нам с Зямочкой выдавали фартуки, и нужно было резать хлеб и орать на всех, чтобы убирали за собой. По вечерам все частенько собирались у костра и пели песни. И даже Булат, который делал вид, что терпеть этого не может, пел. А Зяма читал стихи.
Н.Б.: Однажды мы с Зямой и его женой Таней поехали в Латвию на глубоководное озеро Свенте. Было довольно холодно, влезать в озеро никто даже и не пытался. Учёные весь день резались в карты. Таня, которая командовала всей нашей жизнью, объявила:
– Всё! Утром купаемся в озере. Никаких выпиваний, только лес и рыбалка.
По утрам к этому озеру вообще страшно было приблизиться, но нам приходилось в нём мыться. Через несколько дней наших мучений Таню, переводчика с арабского языка, вызвали в Москву по работе. Мы поехали провожать её в аэропорт. Убедившись, что Таня улетела, мы заехали в магазин, накупили разных напитков, и началась у нас прекрасная жизнь: выпивали, играли в карты. К озеру мы не подошли больше ни разу – ходили грязными, но счастливыми. Сохранилось моё письмо того времени домой.
Из бардачка Наталии Белоусовой
Дорогая мама!
Наш лагерь в 12 км от литовского города Зарасай. Город сказочный, на трёх озёрах. Гердты говорят, не хуже, чем швейцарские. Два дня строимся: столы, скамейки, умывальник и шкафчик. Строят Шура с Зямой, а мы с Таней руководим. Поселились на самой окраине лагеря, чтобы подальше от людей, хотя они очень милые и угощают всё время то рыбой, то грибами, то арбузом, то водкой, а то рассказами. Грибы, говорят, есть, но не очень много. Я нашла четыре белых по дороге в столовую. А малина в этом году ранняя, и было её мало. Сейчас только черника и брусника. Озеро чудесное, но вода холодновата. Над палатками натянули тент на случай дождя. Еда необыкновенная, и не на тарелке подают, а ставят на столы кастрюли с супом, овощи, мясо, творог, масло, сметану, варенье – всё в неограниченном количестве, ешь сколько влезет. А влезает удивительно много. Едят тут из одной тарелки, хотя все, кроме нас четверых, профессора и академики, а дежурные (скоро и мы будем дежурить) только ходят и смотрят, какая миска пустеет, и ещё приносят полную. Даже Шурка, который во всех домах отдыха худеет и почти ничего не ест, пока кладёт себе и мне раза в три больше, чем может съесть человек, а мы всё съедаем. Потом встаём, говорим: это в последний раз – а через четыре часа всё повторяется. Сон тоже какой-то страшный: в 22:30 ложимся, минут 10 чтения при свече, и засыпаем. И до восьми, так как в девять – завтрак, а перед ним нужно искупаться. И потом, после обеда, уже второй день спим по три часа.