Тебе пятьдесят, ты не с нами,
И разве смягчишь эти муки
Любыми, о Шурик, словами?»
На другой день рождения Рязанов подарил мне огромный градусник с цветочками и надписью: «У природы нет плохой погоды», который ничего не показывал.
– Что это за градусник? – спросил я.
– Какие стихи, такой и градусник.
А я к одному из дней рождения Рязанова написал:
О бедном Эльдаре замолвите слово.
Кто следующий пустит тебя на постой?
И если в Пахре нету места пустого,
Балкон наш пожизненно полностью твой.
М.Ш.: Надо объяснить, чем знаменит балкон. Хоть наша квартира в доме на Котельнической набережной находится не в самом престижном, центральном корпусе, но зато у нас есть роскошный балкон, выходящий на Москву-реку, 30 квадратных метров. Его образует гранитный бордюр, который идёт по третьему этажу всего дома. На этом балконе я рос: играл в хоккей, учился кататься на мопеде.
А.Ш.: В жуткую погоду, когда выгуливать собак не хотелось, мы их выпускали на наш большой балкон, извините, срать и другое.
М.Ш.: А что – другое?
А.Ш.: Пысать. Наталия Николаевна потом шлангом всё смывала.
М.Ш.: А зимой, когда какашки оставались на снегу, она их сначала подмораживала.
А.Ш.: Да, а потом выкалывала из льдины ломом, и я спускал их в унитаз.
Н.Б.: Летом, в жару, из этого шланга на балконе холодной водой обливались мы и наши гости.
М.Ш.: На этом балконе чего только не происходило! Столько мероприятий, выпиваний и просто посиделок. На балконе помещалось… Сколько?
А.Ш.: Ну, человек пятьдесят. А когда кулуарно, ставился стол и натягивался тент, чтобы с верхних этажей не сыпались окурки и презервативы.
Н.Б.: Все летние тусовки заканчивались у нас на балконе. К примеру, премьера спектакля. Успех, фуршет, звучит знаменитая фраза Марка Захарова, которую он произносил, когда жёны актёров были уже без сил и мечтали добраться до дома и лечь спать: «Глупо было бы расставаться». Собрав всё недопитое и недоеденное, мы большой компанией едем на Ленинские (теперь Воробьёвы) горы, и даже Плучек с женой присоединяются. Ночь, жарко, спускаемся к воде. И вдруг из-за поворота выплывает сухогруз с актёрской фамилией на борту – «Ефремов». Мы кричим, машем руками. И он причаливает! Выясняется, сухогруз отвёз кому-то песок и возвращается за очередной порцией. Мы угощаем счастливую команду и дальше уже плывём на «Ефремове» к нашему дому…
А.Ш.: Не плывем, а идём. На кораблях ходят. Много лет назад мы отдыхали в Доме творчества «Актёр» в Ялте. Тогда только-только начались круизы по Чёрному морю, и прошёл слух, что на кораблях есть бар, где дают орешки, пепси-колу и даже – что вообще немыслимо – виски. А наша компания сидела на берегу с чебуреками и сивухой. И вдруг мы узнаём, что Иосиф Кобзон идёт на таком корабле из Батуми в Ялту. С нами отдыхал один известный композитор, не буду называть его фамилию. Они с Кобзоном были врагами – поссорились на всю жизнь и не разговаривали.
Когда Иосиф появился, мы стали ныть, чтобы он взял нас на корабль:
– Ну пожалуйста! Посмотреть бар и орешки!
И он договорился. Мы, в том числе и композитор, пришли, сидим в баре и выпиваем виски с капитаном корабля.
– Ну, Иосиф, – говорит композитор, – куда ты дальше плывёшь?
Кобзон внимательно посмотрел на него и сказал:
– Это ты, говно, плывёшь, а мы идём в Одессу.
Н.Б.: Хорошо, идём мы на «Ефремове» к нашему дому, под которым есть причал. А оттуда, конечно, переходим к нам на балкон. Там накрывается стол. Всё, что есть в холодильнике, – на стол! И мы встречаем рассвет на Москве-реке. А мне через три часа надо быть на работе. Но я уже привыкшая.
А.Ш.: 19 июля 1980 года на нашем балконе праздновался мой день рождения. Как назло, в эти дни в Москве проходила Олимпиада. Всё перекрыли, заранее выселили из столицы всех, кто мог очернить наше советское государство. Поэтому было чисто, безлюдно и страшно. А у нас – застолье. Воображаемые спортсмены Эльдар Рязанов, Андрюша Миронов и Гриша Горин, купив где-то бутафорские олимпийские факелы, в майках и трусах вбежали на наш балкон, чтобы поздравить меня по всей форме.
Н.Б.: Надо объяснить также строчку стихотворения «И если в Пахре нету места пустого». Рязановы жили в Пахре рядом с Гердтами. После посиделок у Гердтов часть гостей шла ночевать к ним. Помню, как-то мы, отметив Новый год у Зямы, отправились спать к Рязановым. Нам достался небольшой диванчик. Я спала у спинки, а Шура с краю. Элик проснулся первым (наверное, от голода, он всегда хотел есть) и заглянул к нам. Я открыла глаза.
– Сейчас мы с тобой будем завтракать, – обрадовался он. – Ты не вставай, я всё сделаю.
И стал носить еду. Столом нам послужил Шура. Мы долго завтракали, пили кофе, разговаривали, а Шура продолжал спать.
Из бардачка Александра Ширвиндта
Все близкие Эльдара всю жизнь его «худели», не понимая, что это не жир, а огромность личности. Витиеватые диеты – собственноручно нарезанный винегрет (который он строгал в таз, ибо кто-то ему сказал, что винегрет можно есть тоннами), отказ от всех злаков, сладостей и алкоголя – что в нашей тогдашней, ещё довольно свежей богемно-дружеской компании было равносильно оскоплению. Когда воли, мужества и терпения не хватало, он ложился в заведение под ёрническим названием «Институт питания», хотя, кроме воды, никакого питания там не было. Я неоднократно навещал Элика в этом лепрозории, куда пускали выборочно, предварительно обыскав чуть ли не до раздевания – с мудрым подозрением, что визитёр может пронести страдальцу чего-нибудь куснуть или, не дай бог, выпить. К чести пациентов нужно сказать, что, вырвавшись из застенков, они с ходу нажирались и напивались так, что потерянная в муках пара килограммов восполнялась с лихвой моментально. Очередная попытка Рязанова воспользоваться этой клиникой пришлась на конец декабря. Его выпустили перед Новым годом на несколько дней под расписку, взяв с него и близких честное слово, о полной несъедобности существования.
Я приехал к нему на Грузинскую, в квартиру, где он тогда проживал, поздно вечером. Он мне обрадовался и извинился за скромный приём: его родственники, не надеясь на нашу порядочность, вымели из дома всё, что хотя бы отдалённо напоминало еду. Гостеприимный Элик влез куда-то очень глубоко, извлёк бутылку 0,75 шикарного коньяка и потом, глядя голодными, но добрыми глазами, наливал мне этот божественный напиток, говоря, что хмелеет «вприглядку». Закуска была пикантная, но странная – в вазе торчал цветок под подозрительным названием калла. За нежными и долгими разговорами я выкушал почти всю бутылку. Когда я стыдливо сказал Элику, что я за рулём и, может быть, хватит, он уверил меня, что уже ночь, гаишников мало и он даст мне японские шарики, которые напрочь уничтожают алкогольный запах. Доковыляв до руля, я двинулся в сторону зоопарка, чтобы оттуда переехать Садовое кольцо и попытаться доехать до своих Котельников. Раскурив трубку, я решил, что этого мало, и воткнул в рот ещё и сигару. Калловое послевкусие вместе с японскими шариками образовало во рту такой букет, что возникла опасность извержения, но я опытно сдержался. Подъезжая в пустой ночной Москве к Садовому кольцу, я увидел, что из «стакана», очевидно, заметив нетрезвую походку моей «Волги», степенно вылез огромных размеров лейтенант и лениво, но грациозно поднял жезл. «Здравствуйте! Если нетрудно, выньте всё лишнее изо рта! Ой-ой-ой-ой-ой…» – участливо пропел он, засовывая мои документы себе в карман. Ни приглашения в театр, что недалеко от места его работы, ни ссылка на мою популярность, ни осторожные намёки на денежную отмазку не подействовали. «Сейчас поедем на проспект Мира на освидетельствование. Запирайте машину. Где же это вы так?!»
Когда я признался, что навещал больного Рязанова, он внимательно посмотрел на меня и, перейдя на ты, сказал: «Врёшь!» – «Не вру!» – «Врёшь!» – «Не вру!» – «Докажи!» – «Поедем!»
Он посадил меня в люльку своего мотоцикла, и мы отправились к Рязанову. Уже полусонный, в пижаме, Элик очень радушно нас встретил, подтвердил моё алкогольное алиби и подарил лейтенанту свою книжку с трогательной надписью: «Замечательному гаишнику, простившему моего грешного друга». Мы вернулись на перекресток, и я на своей «Волге», эскортируемый лейтенантом на мотоцикле, дошкандыбал до дома. Так мой незабвенный друг своей неслыханной популярностью спас меня в предновогодье от бесправного автомобилизма.
Н.Б.: С Рязановыми мы всегда ездили вместе на Валдай. Элик построил домик в деревне Долгие Бороды, на высоком берегу, с которого открывался вид на Валдайское озеро. Пригласил нас в гости. Мы приехали. Радость встречи – поцелуи, объятия, но холодильник пустой! Все жены Элика заботились о его диете и сами ничего не ели. На ужин мы дожевали то, что осталось у нас от закуски, взятой в дорогу. Утром – завтрак: полчашки несладкого кофе без молока и маленький сухарик. Ресторанов в деревне нет, мы голодные. Тогда Элик придумал предлог, чтобы поесть: пригласить директора соседнего дома отдыха в благодарность за то, что тот оказал ему какую-то строительную услугу.
– Съезжу в Валдай, на рынок, – оживился он. – Татуся, ты мне поможешь?
Мы привезли полную машину еды и напитков. Я готовила разные блюда, а он делал винегрет в большом тазу. После приёма директора мы ещё несколько дней прекрасно питались.
Мы влюбились в Валдай и потом в течение двух десятков лет ездили в тот самый дом отдыха. Нам давали коттедж прямо у воды, в отдалённом уголке, куда не ступала нога отдыхающего. Никого кругом! Ночью мы плавали по лунной дорожке, а на берегу нас ждали наши собаки. Иногда они не выдерживали и плыли к нам. Счастье!
Вкусные завтраки, обеды и ужины нам привозили. В город Валдай мы ездили только за напитками и червяками для рыбалки. Дни рождения Шуры отмечали в этом доме отдыха. Из Москвы приезжала вся наша семья. Добирались и некоторые друзья. Да и там за 20 лет мы обросли друзьями. Дирекция построила для приёма гостей большую беседку, а потом и ресторан.