Работа актёра над ролью – индивидуальна. Некоторые во время репетиций успевают диссертации защитить. А другие… Был довольно известный артист Театра сатиры (не буду называть фамилию). Идёшь по коридору в гримёрную и слышишь из-за двери его голос: «”Здрасьте, дорогая!” Нет, не так! “Здравствуйте, дорогая!” Ну нет! “Дорогая, здрасьте!”» Это он сидит перед зеркалом и репетирует свою единственную реплику. И так часами. Работа над ролью!
Валентин Плучек ставил спектакль «Чудак» по пьесе Назыма Хикмета. Почему-то ему показалось, что пьеса актуальная, хотя это была архаика. Я играл главную роль. Андрюша Миронов прибежал в гримёрную, где я себя немножко чернил под турка, и бросился снимать с меня грим со словами: «Ещё не хватало, чтобы ты был ряженым!» И стёр мне всё с морды. Я послушался, потому что он был прав.
Много лет назад Театр сатиры был на гастролях в Челябинске во время Сабантуя, татарского праздника. Где-то за городом, на поле, поставили импровизированные лоточки и в течение нескольких дней давали шашлыки и какое-то пойло под названием вино. Оно давалось – тогда это было ново – в пакетах, но чуть ли не из-под угля.
Живущие в нашей гостинице два по-тогдашнему не знаю кто, а сейчас сказали бы – продюсера этого полевого праздника, пригласили на него Андрюшу, который был очень популярен: «Приходите, у нас так вкусно». И мы попёрлись. На выходе из гостиницы нам встретился Плучек. Он спросил, куда мы, и сказал: «Я с вами». Его жены, Зинаиды Павловны, не было с ним на тех гастролях – уникальный случай его свободы. Он побежал, как мальчик, с горящими глазами. Мы пришли к какому-то сараю, с фасада которого стояла сабантуйная толпа, а с кулис, сзади, сделали помост, и нам таскали туда шашлыки и это жуткое вино. Валентин Николаевич, говоря нашим языком, держал площадку: Мейерхольд, Маяковский, анекдоты… Где-то через полтора часа на этих досках Плучек, пьяненький, шикарный, бил чечётку. Сбежалось всё поле. Когда мы уходили, все нас провожали и махали руками, будто мы уходим в плаванье.
– Приходите завтра! – крикнул лоточник.
И кто-то добавил:
– Валентина не забудьте!
Все настоящие руководители театров имеют в зале режиссёрские места. Это кресло, с которого режиссёр-постановщик или худрук смотрит спектакли. Он может появиться неожиданно, но все артисты знают, где он сидит, и начинают перешёптываться: «Пришёл, пришёл». Когда я стал художественным руководителем, то не заходил в зал. Моя ложа находилась на самом верху, над рядами кресел, рядом с осветительными приборами. Через какое-то время это, конечно, стало всем известно. Осветители давали сигнал помощнику режиссёра, чтобы он сообщил артистам, что «этот» появился. Но я всё равно сидел там. Во-первых, обзор. Во-вторых, я видел зрителей и их реакцию. В-третьих, наверху возникает объёмное ощущение спектакля. В-четвёртых, понятно, какая у актёров дикция, шамкают – не шамкают, слышно их или нет. Сидеть долго на этом месте, в небольшой нише в стене, было неудобно. Чтобы я мог высидеть, спектакли старались делать не очень длинными.
Счастье это или беда, не знаю, но современный театр на умы не влияет. Да и сейчас столько всего влияет на умы, что их уже физически на всё не хватает. Поэтому, к сожалению, в той или иной степени к театральному зрелищу относятся как к отдыху, досугу (страшное слово). Это всё равно: «Не сходить ли нам в театр?» Маниакальных театралов – единицы, а фанатов чего-то определённого ещё меньше. Во-первых, потому что они вымерли, а во-вторых, потому что определённого стало намного меньше. Всё размыто.
Когда в 2014 году отмечалось 90-летие Театра сатиры, один журналист меня спросил:
– Юбилейное обозрение к 80-летию называлось «Нам всё ещё смешно». Нынешнее – «Грустно, но смешно». Как вы назвали бы спектакль к 100-летию?
– А ты всё-таки надеешься, что я буду его проводить? Это комплимент? Оно будет называться «Не грустно и не смешно».
В гараже
«В магазине поселились Ширвиндты»
М.Ш.: В разгар 1990-х папа оказался на каком-то мероприятии в компании новых богатеев, хваставшихся своим достатком: «У меня три завода, два самолёта и пять швейцарских часов». – «А у меня порт, хоккейный клуб и костюм Brioni». – «А у меня скважина, модельное агентство и три газеты». При этом они со снисходительной симпатией поглядывали на бедного актёра – ну не всем же править миром, кто-то должен и культурку в массы нести.
И тут, между делом, папа говорит:
– А я вот недавно магазин приобрёл в Тверской области и кусочек земли в Германии, в центре Мюнхена.
Нувориши раскрыли рты. Вот это да! Вот так артист!
И ведь ни слова лжи не было в этом эффектном заявлении. В Мюнхене Театр сатиры гастролировал, и действительно в самом центре, в цветочной лавке, папа купил маме розу в горшочке – с кусочком земли. Магазин же стоял, окружённый крапивой и помойкой, подпёртый с четырёх сторон досками, чтобы не упал от сильного ветра. История этого мощного капиталовложения началась за несколько лет до того.
А.Ш.: С подачи Миши мы ездили с моим ныне покойным другом… Надоела эта постоянная присказка «ныне покойный». Мне уже самому о себе надо говорить: «Я, ныне покойный…» Так вот, с моим другом Вилием Горемыкиным и с Мишей мы объездили всё вокруг Москвы в поисках сарая или избы для рыбалки. То далеко, то не изба…
М.Ш.: В то время можно было приобрести целую деревню за три копейки – они, брошенные, стояли тогда сплошь и рядом. Я был нужен как трезвый водитель и официант. Как только мы подъезжали к какому-нибудь объекту, я должен был немедленно выйти из машины и сервировать на капоте лёгкий банкет. «Инвесторы» выпивали, закусывали, обсуждали достоинства-недостатки данной недвижимости, и мы двигались дальше. Таких остановок было 6–8, не считая попыток закинуть удочки, что, само собой, сопровождалось небольшим фуршетом. В общем, как писалось в школьных сочинениях, «усталые, но довольные пионеры возвращались домой».
А.Ш.: Прошло время, Виля уже умер, и я наконец-то набрёл в деревне Синцово Тверской области на магазин с двумя трубами. Слева от входа располагался продовольственный отдел, а справа – промышленный. В продовольственном продавалась патока – какая-то слизь в огромном жбане, а в промышленном висел хомут. Я купил этот магазин, и в нём поселились Ширвиндты.
Н.Б.: В халупу с прогнившим полом и протекавшей крышей мы ездили нечасто – половить рыбу или пособирать грибы. Когда обвалилась одна из двух печек, решили эту рухлядь продать. И вдруг внучка Саша сказала: «Нет! Мне там нравится, пусть будет!» И тогда на семейном совете решили: Шура даёт деньги на ремонт, а Миша с женой этим ремонтом занимаются. Они вызвали бульдозер, снесли дом, расчистили территорию и потом построили славный домик-шале с двумя большими верандами, русской печкой и камином. Выкопали пруд и запустили туда рыб. Посадили газон, любимые Шурины анютины глазки и в его день рождения торжественно вручили ему ключи. Мы всей семьёй восторгались, жарили там шашлыки и ловили рыбу. А через несколько недель наступил Мишин день рождения.
– Давай подарим этот дом сыну, – предложила я Шуре. – Я нарисую его на открытке.
Он сказал:
– Дом записан на моё имя, но пусть живут сколько хотят, у нас всё общее.
Миша приезжает к нам на дачу в НИЛ, все его поздравляют, дарят ему подарки, дети и собаки прыгают от радости, и тут Шура мне шепчет:
– Где открытка?
Когда я быстренько нарисовала этот домик и Шура вручил открытку, начали прыгать от восторга уже Миша с женой…
М.Ш.: Возведённый дом носит имя «Вилла Виля»… Задолго до его появления, в первый год обживания магазина, случилась одна история. Вот мизансцена. Лето, утро, посреди бурьяна торчит наша «вилла», мирно покачиваясь на ветру, а за воротами маются два очень несвежих аборигена, назовём их Пётр и Павел. Стоят они деликатно за воротами, и это притом что забора нет – много лет как сгнил. Я выхожу на крыльцо, потягиваюсь…
Один из них хрипло говорит:
– Здрасьте! Анатольич выйдет?
– А что вы хотите?
– Дело есть!
– Ладно, сейчас узнаю, – говорю я, догадываясь, какое это дело, и понимая, что стоять они будут до полной победы. Захожу в дом, и через несколько минут…
«Выходит барин на крыльцо;
Всё, подбочась, обозревает,
Его довольное лицо
Приятной важностью сияет.
Чекмень затянутый на нём,
Турецкий нож за кушаком,
За пазухой во фляжке ром…»
Так это явление описал бы Пушкин. На самом же деле папа появляется в истлевшем халате номер 367 из 500-серийного халатного сериала (мои подписчики в социальных сетях понимают, о чём я, – они вообще ни разу не видели отца в другом обличье). Никакого рома за пазухой у него, конечно, нет, зато в кармане припрятана чекушка водки – самый ходовой товар в сельском быту. Обрадованные аборигены топчутся на месте, покашливают, но сразу перейти к делу не решаются: существуют этикет и ритуал – опохмелку надо заслужить.
И вот после нескольких незначительных реплик они неспешно начинают заплетать интригу:
– Ох, не знаю, не знаю, чё будет, – причитает Павел.
– Да чё будет – посадят его, – подхватывает Пётр.
– Ой, не знаю…
– Точно посадят! Ну а как?
– О чём речь? – не выдерживает папа. – Кого посадят?
«Сработало! Клюнул!» – понимают интриганы и степенно продолжают в ощущении скорого триумфа.
– Да Генку безногого с Крючка! Анатольич, ты ж его знаешь, он с Веркой жил.
– Конечно, – неуверенно говорит папа. – А что случилось-то?
– Да как что? Убил он её!
– Кого?
– Кого-кого? Верку.
– Кто?
– Да Генка!
– Как убил?
– Да зарубил на хрен!
– Чем? Когда?
– Понятное дело, топором. Как раз на ноябрьские!
– На ноябрьские? В том году? И где он сейчас?
– Дома, где ж ещё. Вот, думаем, посадят всё-таки.
– Стоп, ребята! – пытается вникнуть папа. – Объясните толком: убил осенью, сейчас лето, он дома, а милиция?