– Да приезжали, осмотрели всё, Верку увезли. Говорят, все улики против Генки. Да он и не отпирается.
– И при этом он дома? А если сбежит?
– Да куда он, на хрен, сбежит без ног? А сейчас опять говорят, что все ж посадят!
– Подождите! – нервничает папаша. – За что он её убил?
– Да понимаешь, Анатольич, – вдумчиво произносит Павел, – за…ала она его!
– Ну да, – поддакивает Пётр. – За это!
Потрясённый услышанным, папа молча достаёт чекушку и протягивает её страдальцам. Те, благодарно кивнув, удаляются, продолжая беседу:
– Точно тебе говорю – посадят!
– Ну, не знаю…
– Посадят-посадят, богом клянусь…
А.Ш.: Твой папа пока ещё в состоянии какую-нибудь историю про себя рассказать сам. Достопримечательностью этой деревни раньше был пастух и браконьер Вася. Ночами он отправлялся в правительственный заповедник «Завидово» с самодельным ружьём. Пил сколько угодно, не закусывая. Не потому, что брезговал. Не мог. Как-то рассказывает мне:
– Я с этим говнюком договорился: я ему отдаю пол-лося, а он мне – списанную винтовку. На мою-то берданку страшно смотреть. Он же знает, сука, что я браконьерствую (ношу ему всё время). Нет, говорит, боюсь. И вот опять, б…, пристал ко мне, как с ножом к горлу, грозится меня сдать. Снова надо было идти убивать лося или кабана, чтобы ему отдать, – лишь бы отстал. Короче, пошёл. Зима. Сижу. А утром… Вот ты со своей закуской! Послушался я Аньку и съел холодца. Вот такой махонький кусочек. Из чего она, сука, его делает, холодец этот? Сижу, жду лося. И вдруг прихватило! Кладу ружьё, снимаю штаны. Мороз. Жопе холодно! Сел. И так, знаешь, тррррр! Из-за крошки-то холодца! Поднимаю глаза: перед носом – медведь! Я тебе врать не буду, я же тебя люблю. Стоит и ждёт, когда я просрусь.
– И что? – спрашиваю.
– Не поверишь. Вздох – и я на верхушке сосны!
Я жалею, что не записывал за ним. Да и приезжали мы туда редко. В другой раз Вася говорит мне:
– Ты же, б…, молоко любишь? Давай купим корову.
Тогда ещё были коровы в деревне, и он пас три совхозных и шесть частных.
– Купим на паях, – продолжает.
– Как это, – спрашиваю, – на паях?
– Ты покупаешь корову, и она у нас пополам. Когда приезжаешь – пьёшь молоко.
Купил я корову. Она звалась Ночка. А когда приезжал я, её звали Фира. Наталия Николаевна не даст соврать (она уже не даёт мне соврать около ста лет, поэтому я такой правдивый): когда мы подъезжали к деревне, а он на коне пас стадо и видел нас, то орал на весь луг:
– Фира, бл…дища! Фира! Хозяин едет!
И она бежала к нему. Она знала, что у неё есть жидовский псевдоним.
Сейчас мне молоко пить запрещают, но я иногда пью. Если увидит Наталия Николаевна, это практически кастрация. Хотя нет, кастрация уже бессмысленна. Просто изоляция.
Н.Б.: Возвращались мы как-то с той дачи в Москву. Отъехали от деревенского дома 20 километров, и старый джип заглох в чистом поле и не заводится. А там заповедная зона, никаких населённых пунктов, проезжает одна машина в сутки. До Ленинградского шоссе те же 20 километров. Стоим. Жара. Что делать, непонятно. И вдруг на горизонте замаячила машина. Мы одновременно обрадовались и напряглись: проедет мимо или нет? Не проехала! Подъезжает парень на шикарной иномарке.
– А ведь ваш джип, – говорит он, – вытащил меня позавчера из топи около реки.
Это был первый случай, когда узнали не Шуру, а машину.
– Если бы не ваш джип, – продолжает парень, – не знаю, что бы я делал. Что у вас стряслось?
Он вынул трос, и мы поехали на буксире через лесок, вдоль реки Ламы. (Отсюда, кстати, название города Волоколамск – в старину волоком по суше перетаскивали суда из реки Ламы в реку Волошню. А теперь волочили наш джип.) Когда мы въехали в посёлок, где была дача этого парня, все жители сбежались поглазеть, что за грязную ржавчину привёз их сосед. Но, увидев, кто сидит в этой ржавчине, начали охать, ахать и помогать её чинить. Натащили деталей, открученных от своих машин, – для такого гостя не жалко! Через несколько часов мы, накормленные и обласканные, уезжали от них на практически новом автомобиле.
Я сказала мужу:
– Помнишь сказку, как девочка убегала от Бабы-яги? Она смазала ворота, чтобы не скрипели, и они благодарно открылись перед ней, перевязала ветки берёзки ленточкой, чтобы не сломались от ветра, и ветки не стали стегать её по глазам и пропустили. Как хорошо, что ты перевязал берёзку: не узнал бы парень наш джип, проехал бы мимо, и сидели бы мы до сих пор в поле.
М.Ш.: Кроме пастуха Васи, в деревне Синцово был ещё один наш любимый персонаж – баба Полина, жившая напротив. Сейчас туда уже понаехали дачники, а раньше стояло пять с половиной домов. Баба Полина сидела и смотрела в окно.
– Вон, Васька пошёл. Куда это он, интересно? Ба, в проулок пошёл.
И записывала. Она вела дневник, что произошло за день. Иногда за три дня это было единственным событием. А прежде она записывала содержание всех серий «Богатые тоже плачут», чтобы не сбиться. Что-то типа: «Луис Альберто оказался матерью Марии Исабель». Я мечтал это прочитать! Умолял, но она не дала. Баба Полина жила в 160 километрах от Москвы, 50 от Твери и 18 от маленького посёлка городского типа Козлово. За свои 80 с лишним лет она раз десять ездила в Козлово и трижды в Тверь. В Москве она не была никогда. Дело не в деньгах – можно добраться на электричке. Потребности не было.
В странах Азии и Африки я очень часто, в основном зимой, не в сезон, встречал большие группы немецких пенсионеров. Однажды разговорился с такой командой – из маленького городка в Баварии. Немцы объяснили мне, что откладывают из своей пенсии деньги, скидываются (если заполняется автобус, поездка становится копеечной) и выбирают маршрут. Потом еженедельно в местном «сельсовете» собирается их клуб путешественников. Какой-нибудь Йохан делает назначенный ему на эту неделю доклад о городе Дурбан, и все обсуждают. На следующей неделе Карин докладывает о Йоханнесбурге. Полгода они этим занимаются и наконец едут в ЮАР, уже зная каждый уголок. Когда возвращаются, вспоминают, как съездили, делятся фотографиями и начинают готовить следующую поездку. И так два раза в год. У них нет больших денег, но есть потребность путешествовать по миру, которая у многих наших людей не сформировалась. Мне же всегда казалось скучным засиживаться где бы то ни было, я инфицирован перемещением. Но даже у меня до сих пор, когда прохожу паспортный контроль, есть какое-то генетическое ощущение заграницы.
Выезд из гаража
«Весь состав знает о нашей контрабанде»
Михаил Ширвиндт
Прекрасное время! Замечательная жизнь! Я артист театра Райкина! Тогда ещё это был Ленинградский театр миниатюр, но скоро он должен был стать «Сатириконом».
Мы – молодёжная команда, которую собрал Константин Райкин как основу нового, своего театра. Повторю: это было прекрасное время! Мы пахали круглые сутки. Занимались сцендвижением, танцами, репетировали спектакль «Лица» Михаила Мишина. Режиссёром был сам Валерий Фокин! Атмосфера творчества, студийности, подъёма обуревала нас настолько, что нам и в голову не могло прийти пропустить репетицию при температуре 38,5. Прекрасное время! (По-моему, я это уже говорил.) А тут ещё нам сообщают, что театр собирается на длительные гастроли в Венгрию, в Будапешт.
Что? Гастроли?! За границу?!! Нас берут?!!!!!
Полная эйфория! Для большинства из нас это первая заграница.
Начались консультации с опытными путешественниками, что везти с собой. В смысле: что везти на продажу и что брать из еды. На продажу – в зависимости от страны – набор мог варьироваться. Так, в Венгрии помимо универсальных водки, икры и матрёшек хорошо шли водяные насосы, утюги, электрорубанки и прочая электротехника. С едой – понятнее: тушёнка, сервелат, растворимый кофе, к нему детская смесь – заменитель грудного молока, крекеры, сухие супы. В приготовлении супов есть своя хитрость: в инструкции написано, что их надо залить водой и варить 20 минут на медленном огне. Но где взять медленный огонь в номере отеля? Кипятильник с этой задачей не справится, плитку возить опасно. Выход нашёл Большой театр. Не зря «в области балета мы впереди планеты всей». Термос! Утром засыпаешь сухой суп в термос, заливаешь кипятком, завинчиваешь – и всё. Вечером после спектакля бросаешь букеты цветов в ванну и в компании прим-балерин поедаешь этот настоявшийся ароматный кошмар.
Я вдруг представил, что подумают обо всём этом читатели современные, не заставшие эпохи развитого социализма. «Какие, на фиг, рубанки-утюги? Тушёнка с грудным молоком? Ты серьёзно? Почему нельзя после спектакля посидеть в тихом ресторанчике, выпить холодного белого вина, съесть чего-нибудь лёгкого: салат “Цезарь” или сибас на пару?»
Ответ простой: «А потому что…» И дальше – часа на три о том, что государь-батюшка Николай II отрёкся от престола, власть захватили большевики: Ленин – разруха, Сталин – репрессии, Хрущёв – оттепель, Брежнев – застой, жалкие зарплаты, сплошной дефицит… То, что предлагали магазины одежды, стыдно было надеть даже на пугало.
Если за границу выезжали музыканты, балет, то гонорары были огромными. Правда, шли они советскому государству, ведь артист тоже был его собственностью – получи сотую часть и скажи спасибо, что тебя взяли на гастроли. В некоторых случаях начальники-иезуиты требовали, чтобы в беседах с иностранными коллегами наши исполнители называли реальные суммы своих гонораров. Так, некоторые артисты балета, узнав, сколько они стоят на самом деле, предпочли не возвращаться.
Великая Плисецкая в своей книге «Я, Майя Плисецкая» писала: «В Америке в 1959-м я получала за спектакль 40 долларов. В дни, когда не танцевала, – ничего. Нуль. Кордебалету выдавали по 5 долларов в день. Суточные. Или «шуточные», как острили. А когда позднее я танцевала в Штатах «Даму с собачкой», то американской собачке, с которой я появлялась на ялтинском пирсе, платили 700 долларов за спектакль…»