Наша совместная жизнь начиналась с других часов, которые я храню до сих пор. В 1953 году по случаю окончания школы Шура подарил мне маленькие часики, выпрошенные у бабушки, и завязал их мне на запястье зелёной ленточкой – ремешка у них не было. В то же лето я в письме в Дзинтари, где Шура тогда отдыхал с родителями, написала ему: «Хожу в твоих часах, и, когда слушаю их тиканье, мне кажется, что это тикает не механизм часов, а твоё сердце. Ты не смейся, я теперь во всём вижу и слышу тебя».
Нашу юношескую переписку мы опубликовали в книге «Проходные дворы биографии». Сейчас многие строчки старых писем читаются иначе. Например, тогда же, в 1953 году, Шура писал, что был на кладбище в Риге: «Ты знаешь, какое настроение на кладбище – читаешь эпитафии и грустишь. Лезут в голову разные глупости. Когда ты будешь меня хоронить, Тутик, то, пожалуйста, сделай в плите мою фотографию, чтобы можно было на меня смотреть, когда ты будешь приходить ко мне на могилу. Я пишу глупости, но такое уж настроение».
Ему было 19 лет.
Однажды, уже в старости, я сказала Шуре:
– Я сделаю всё возможное, чтобы не быть на твоих похоронах.
– То есть как?! – закричал он.
– Постараюсь уйти раньше тебя.
– Нет, я раньше, – тихо произнёс он.
Шура всегда говорил, что Миша – стопроцентный сын. Мы с Мишей оставались рядом с ним до последней минуты его сознательной жизни. А потом его повезли в реанимацию, где уже ничего не смогли сделать.
Шуру в детстве, как он подозревал, могла крестить его русская нянька Наташа, которая брала его с собой в церковь. Но точно он не знал. Меня уговаривал креститься наш друг отец Вадим. Сначала я отказывалась, говоря, что не буду соблюдать посты и читать молитвы. Я считала, что сама должна прийти к вере. Но он настоял, сказав:
– Дай мне возможность за тебя молиться.
Вслед за мной отец Вадим крестил и Шуру. Теперь он же отпевал его.
Мы выбрали церковь на территории госпиталя. Мне поставили стул около гроба, и я не могла отвести от Шуры глаз: такого спокойного лица у него я не видела давно.
После его ухода было очень тяжело, но единственное, что немного утешало: он хотел умереть. Последнее время говорил мне это постоянно. Он страдал и от болезней, и оттого, что мы страдаем, беспокоясь за него. В своих книгах он писал, что не боится смерти, а боится немощности и не хочет быть обузой.
На сцену Театра сатиры я поднималась много раз – во время церемоний прощания с Георгием Менглетом, Валентином Плучеком, Спартаком Мишулиным, Ольгой Аросевой, Михаилом Державиным. Не была только на прощании с Анатолием Папановым и Андреем Мироновым, которые умерли с разницей менее чем в две недели. Я тогда находилась с маленьким внуком Андрюшей в Риге. А Шура летал на их похороны в Москву.
И вот я снова оказалась на сцене Театра сатиры, но теперь уже прощались с Шурой. Я сидела, прижимая к груди букет цветов, который мне вручили его ученики, актёры Театра сатиры Антон Буглак, Артём Минин, Сергей Беляев и Максим Демченко.
Они вышли к микрофону и сказали:
– Александр Анатольевич, вы всегда нам говорили, чтобы мы не были закривленными на сцене. А вот сегодня мы стоим перед вами закривленные, потому что чувствуем глубокую печаль… Мы хотели бы вам сказать спасибо за большое и щедрое сердце. Вы всегда говорили, что в современном мире человек испытывает дефицит любви и нежности. Чтобы не потерять душу, он должен иметь гейзеры искренности. Вы для нас всегда были этим гейзером. Когда в Щукинском училище вы называли нас шпаной и говорили, что нельзя быть злыми и жадными… Когда вы нам рассказывали об Ахматовой и читали Блока… И – наша любимая история – когда вы вспоминали, как сделали Наталии Николаевне предложение зимой с букетом сирени. Спасибо за нежность, учитель! Мы вас очень любим.
Действительно, Шура предложил мне выйти за него замуж очень лаконично: «Пошли в загс». Но при этом поставил передо мной огромный бумажный свёрток. Развернув его, я изумилась – цветущий куст бледно-розовой сирени. Зимой!
И вот его ученики подарили мне такой букет. Они опустились передо мной на колени, и мы, обнявшись, плакали. Они сказали, что теперь будут дарить мне сирень вместо него. Столько цветов было в тот день на сцене, но для меня самой дорогой стала эта сирень.
16 января 2024 года – в то число, когда мы в 1958 году расписались, – я достала клюковку и спросила Шуру:
– Ты не жалеешь, что взял меня в жёны 66 лет назад?
– Пока нет, – ответил он.
Шура никогда не снимал обручального кольца. Теперь у меня на пальце и мое, и его – рядышком.
В день прощания в моей голове вертелась мысль: зачем столько народу, ведь он мой и только мой! А потом возникло ужасное чувство, что я не могу ему рассказать, кто пришёл и что говорил, как преподнесли этот букетик его ученики, как рыдала внучка Саша, когда из театра выносили гроб…
Шура думал о Ваганьковском кладбище. Там Гриша Горин, Андрей Миронов, Булат Окуджава. Но я возражала:
– Нет, тебя только на Новодевичьем!
На следующее утро после его смерти нам позвонили и предложили место на этом кладбище.
В 1956 году Шура писал мне из Киева, где проходили съёмки картины «Она вас любит»: «На студии искал Ваську Ланового (он снимается в фильме по книге “Как закалялась сталь”), не нашёл. Сел гримироваться – налетает кто-то сзади – Васька. Лобызались, лобызались, как будто первые друзья всю жизнь – что значит тоска и одиночество».
Теперь могила Шуры рядом с могилой Василия Ланового.
Мне присылали слова утешения все наши друзья и его коллеги. Из Театра сатиры писали о счастливых годах возле него. Шурина многолетняя помощница в театре Лиана вспомнила, как однажды на нашей даче увидела такую картину: «Вы мыли клубнику и срезали листочки, а Александр Анатольевич сидел на диване и смотрел телевизор. И тут вы кладёте вымытую ягоду ему в рот. Это было так просто и, видно, привычно для вас и так впечатляюще для меня. Я потом сказала своей подруге: “Представляешь, у них внуки взрослые, они много лет прожили вместе и вот так – ягоды с рук”. Столько в этой клубнике было настоящего и важного».
Я прочитала это сообщение Лианы Мише и внучке Саше. На них оно не произвело впечатления – они всю жизнь видели, как он ест с моих рук. И мои руки он сжимал в своих ладонях до последнего. Отпустил, лишь когда впал в забытьё.
Я хочу привести некоторые из посланий, которые получила.
Елена Чайковская:
«Ты сделала максимум, была с ним до последнего. Это очень редко, когда держат за руки в последние мгновения. Он ушёл спокойно, с твоих рук».
Аркадий Цимблер, Мишин друг:
«Вам нелегко сейчас будет, но есть потрясающий Мишаня. Я его люблю всю жизнь, но он как-то по-новому открылся для меня последние годы… Я смотрел на YouTube церемонию прощания в театре. Сколько людей, оказывается, считали его своим. Казалось, он для жителей Москвы внутри Бульварного кольца. А выяснилось – правда гениальный человек. Вся страна горюет. Он всё успел тут: и Вас любить, и сына вырастить, и внукам и правнукам порадоваться, и книги написать, и заставить людей смеяться до слёз. И вот – порыдать теперь…»
Ольга Арцимович-Окуджава:
«Милый мой несчастный Татусь! Это жизнь, ничего не поделаешь. Несправедливая, жестокая, короткая. Но в то же время счастливая, щедрая и длинная… А у тебя – особенная! Очень особенная. И очень твоя. Тебя будут спасать малыши. Они не простые малыши, они Шурины. В них тоже – частичка Шуры».
Алёна Коршунова, моя подруга:
«Пересматривала программу “Наблюдатель” с участием Шуры. Замечательно – как всё, где есть он. Смотрела и чувствовала, что он здесь, что можно вслушаться в его мысли, всмотреться в его жесты, улыбку, ощутить обаяние, впитать невероятную глубину мудрости, такую лёгкую и значимую. Этот беспредельный природный шарм! Счастье, что это сохранилось, иначе как заполнить пустоту?»
Последние годы мы с Шурой провели на даче в маленьком домике, который я построила. Нам жилось уютно в нём. Никаких вилл у нас не было. На момент своего ухода он владел только половиной нашей квартиры в Москве (34,5 квадратного метра), местом в гараже и несвежей машиной.
Порой, возвращаясь из магазина, я с возмущением говорила:
– Представляешь, эта баночка стоит…
Шура перебивал:
– Я работаю, зарабатываю деньги, покупай, что надо, и не говори, сколько стоит.
Поскольку Шура не хотел слышать о деньгах, все цены я стала переводить на стоимость баночки сгущённого молока, с которым мы всегда пили кофе. На еду у нас много не уходило, но лекарства очень дорогие, а последнее время их было много.
Когда Шура отказывался от очередной таблетки, я говорила:
– Выпей, она поможет сердцу. Одна таблетка стоит 20 баночек сгущёнки.
Летом 2024 года, перед 90-летием со дня рождения мужа, телеканалы стали просить меня об интервью. Я отказывалась, была не в состоянии говорить – всего три месяца прошло с его смерти. Объясняла уговаривающим меня журналистам, что они ещё молодые, не понимают, что такое потерять человека после стольких лет совместной жизни.
Я вспомнила строчки из книги Шуры «Отрывки из обрывков»: «Ужас в том, что я не могу влюбиться со второго взгляда. А влюблённость с первого взгляда всегда чревата. Очень редко влюблённость с первого взгляда перерастает в золотую свадьбу».
У нас это получилось. Даже отметили бриллиантовую (60 лет) и мечтали о благодатной (70), оставалось до неё всего четыре года. Одна журналистка прислала сообщение: «Просим рассказать секрет вашей долгой семейной жизни». Я ответила: «Вы правильно написали – это секрет».
Возможно, мы прожили так долго вместе, потому что у нас было одинаковое отношение к жизни, хотя мы – совершенно разные. Он жаворонок, я сова. У нас разные вкусы, вплоть до мелочей. Он любил варёный лук из супа и кабачковую икру, я это терпеть не могу, зато обожаю фисташковое мороженое и картошку. Мне нравится решать кроссворды и смотреть интеллектуальные передачи «Что? Где? Когда?» и «Своя игра». Когда я угадывала ответ раньше знатоков, Шура глядел на меня с изумлением. А я удивлялась, как он может смотреть по телевизору бильярд или футбол.