- Спасибо, сестра Федора,- сказала игуменья, когда казначейша кончила читать.- Твой труд угоден богу. Сегодня же прочти сестрам эту бумагу. Пусть каждая выучит житие Пахомия Великого. Вечером проверю.
Когда казначейша удалилась, игуменья долго пребывала в благоговейном молчании, а потом посмотрела на Анастасию просветленным взором и сказала мягко:
- Останешься в монастыре белицей. Будешь жить вместе с моей воспитанницей Софьей, девушкой строгой, смиренной и благочестивой. А как пройдет гроза, вернешься в мир.
Анастасия отрицательно покачала головой.
- Глупая,неразумная… Глуши в себе страсти!Человеческое естество- цитадель сатаны! С этим наваждением бороться надо! Софья просветит тебя, обогреет. Она добра и, как роса в цветке, чиста и непорочна. Что там еще?
Речь игуменьи была прервана возней за дверью и разнотонными голосами. Кто-то причитал, кто-то читал молитву, а гнусавый низкий голос скороговоркой бубнил: «Бежала… Я-то знаю, бежала. Она вчера все по кельям ристала».
Дверь распахнулась, и в комнату вошли две монашки, ведущие под руки убогую Феклушу. Та упиралась, но продолжала гугнить: «Опреснок собирала и другое пропитание в дорогу. Я видела, видела…»
- Матушка игуменья,- сказала статная сестра Ефимья дрожащим голосом, - Феклушка говорит,что сегодня утром наша Софья бежала из монастыря с девицей, что приехала вчера в карете с господами.- Сестра Ефимья нерешительно кивнула головой в сторону Анастасии.- А в келье, где эта девица ночевала, Феклушка нашла вот это. - На пожелтевшие страницы раскрытой книги лег лохматый парик цвета прелого сена.
- О-о-о!- Робость Анастасии как рукой сняло. Она вскочила, схватила парик, надела его на кулак и присела перед ним в поклоне. - Мадемуазель гардемарин, вы забыли важную часть вашего туалета.- Она расхохоталась и покрутила кулаком. Парик закивал согласно.
- Софья бежала?- Игуменья не могла оправиться от изумления.- Почему? Кто ее обидел?
- Матушка, кто станет обижать сироту?
- Настасья,- сказала сестра Леонидия суровым, раздраженным голосом,- положи парик, перестань дурачиться. О каком гардемарине ты толкуешь?
- Эта девица,- Анастасия показала пальцем на парик,- переодетый в женское платье гардемарин. Я его знаю. Он в маменькином театре играл. Она в нем души не чаяла. Такой талант, такой талант! Он вашу птичку в сети и поймал.
- Ты что говоришь-то? Сговор был?! Боже мой… Софья, бедная, как впала ты в такой грех? Не уберегла я тебя! Это ты, позорище рода человеческого, привезла соблазнителя в дом!
Анастасия швырнула парик на пол и сердито поджала губы.
- Этого мальчишку шевалье в дороге подобрал. Я не катаю в карете ряженых гардемаринов. Ловите теперь вашу овцу заблудшую, а я уезжаю!
- Прокляну! - Игуменья занесла руку, словно собиралась ударить. Лицо ее выражало такое страдание, так горек и грозен был взгляд, что монахини попятились к двери, а Феклушка повалилась на пол и завыла, словно она одна была виновата в побеге воспитанницы.
- Уйдите все, - сказала игуменья глухо.
- И мне уйти? - пролепетала Анастасия.
- И тебе…
И вот уже карета подана к воротам, и де Брильи торопливо подсаживает Анастасию на подножку, и Григорий, перекрестясь на храм Рождества Богородицы, залезает на козлы.
- Подожди, шевалье. - Анастасия хмуро оттолкнула его руку. - Я сейчас…
Она вернулась на монастырский двор, села на лавочку у Святых ворот, ища глазами окна игуменьи. «Неужели не выйдет ко мне, не скажет напутственного слова? Вот она… Идет!» На глаза девушки навернулись слезы.
Мать Леонидия быстрой, легкой походкой шла к ней по мощеной дорожке. Лицо игуменьи было печальным, черный креп клобука трепетал на плечах.
- Настасья, последний раз говорю,- игуменья положила руки на плечи племянницы,- останься. Девочка моя, не уезжай. Эти стены защитят тебя от навета и тюрьмы.
- И от жизни, - еле слышно прошептала Анастасия.
- Зачем ты приехала, мучительница? Зачем терзаешь мою душу?
- Благослови… - Анастасия опустилась на колени и прижалась губами к сухой, пахнувшей ладаном руке. - Боюсь, страшно…
5
Начало августа было жарким. Днем сухой воздух так нагревался, что, казалось, не солнце жжет спину через одежду, колышет марево над полями, а сама земля, как огромная печь, источает клокочущее в ее недрах тепло, и вот-вот прорвется где-то нарывом вулкан, и раскаленная магма зальет пыльные дороги и леса, потускневшие от жары.
Алеша боялся, что истомленная зноем Софья разденется и полезет в воду да еще его позовет купаться. Но опасения его были напрасны. Софья даже умывалась в одиночестве. Спрячется за куст, опустит ноги в воду, плещется, расчесывает волосы и поет.
На постоялых дворах и в деревнях они покупали еду. Бабы жалели молоденьких странниц, часто кормили задаром, расспрашивали.
Они сестры. Мать в Твери. У них свой двухэтажный дом. Дальше шло подробное описание хором, которые снимал Никита. Отец погиб на турецкой войне. Они идут по святым местам и бога славят.
Софья простодушно приняла эту легенду за истинную судьбу Аннушки.
- Где могила отца? Знаешь? - спросила она у Алеши.
- У него нет могилы. Он был моряк. Балтийское море его могила.
- Так он со шведами воевал?? Зачем же ты говорила людям про турецкую войну?
Алексей и сам не знал, почему решил схоронить отца на южной границе. Боясь проговориться о главном, он инстинктивно выбирал в своем рассказе места подальше от истинных событий.
- Говорила бы все, как есть,- не унималась Софья.
- Так прямо все и говорить?- Алешу злила наивность монастырской белицы. - А про себя сама расскажешь?
- Ты, значит, тоже беглая?
Он промолчал. Больше Софья ничего не спросила. Не сговариваясь, они стали заходить в деревни все реже и реже. Ночевали на еловом лапнике, срубленном Алешиной шпагой, или в стогах сена. Спала Софья чутко. Свернется, как часовая пружина, уткнет подбородок в стиснутые кулачки и замрет, а чуть шорох - поднимает голову, всматривается в ночную мглу.
Разговаривали они мало. Алеша ничем не занимал мыслей девушки. Будь она повнимательнее, заметила бы, как вытянулась и похудела фигура мнимой Аннушки. Алеше надоело возиться с толщинками и искать правильное положение подставным грудям. Пышный бюст он оставил под елкой, а стегаными боками пользовался как подушкой. Косынку с головы он не снимал даже на ночь.
Много верст осталось за спиной. Нога у Алеши совсем не болела, страхи мнимые и реальные потеряли первоначальную остроту, и даже приятным можно было бы назвать их путешествие, если бы не вспыльчивый, своенравный характер Софьи. Но в ее высокомерии было что-то жалкое, в заносчивости угадывались внутреннее неблагополучие и разлад, и Алеша прощал ей злые слова, как прощают их хворому ребенку.
Но чем покладистее и заботливее он был, тем больше ярилась Софья. Иногда и Алеша выходил из себя - нельзя же все время молчать! - и тогда они кричали и ругались на весь лес, однажды даже подрались.
Случилось это на третий день пути. Утром Алеша собрал хворосту, развел костер, вскипятил в котелке воды. Все хозяйственные заботы сами собой легли на его плечи. Софья и не пыталась ему помогать.
Он бросил в котелок ячневой крупы, покрошил лука.
- Вставай,- позвал он Софью.- Что хмурая с утра?
- А тебе какое дело? - отозвалась Софья, она лежала закутавшись в Алешин плащ и неотрывно смотрела в небо. - Язык у тебя, Аннушка, клеем смазан. Все выспрашиваешь меня, а о себе ни слова. Скажи, за что тебе волосы остригли?
- Я их сама на парик продала, - быстро ответил Алеша и нахмурился, пытаясь предотвратить последующие вопросы.
- На парик… - иронически прищурилась девушка. - А то я не знаю, за что косы стригут. А шпага у тебя откуда? Иль украла?
- Стыдись! Это память об отце.
- Отцы на память дочерям ладанки дарят да крестики. Что-то не слыхала я, чтоб шпаги дарили.
- Это у кого какой отец, - сказал Алеша добродушно. - Мой был честный воин. А кто твой отец?
Алексей не хотел ссориться, но чувствовал, что Софья не успокоится, пока не доведет его до бешенства.
- Только посмей еще слово сказать о моем отце! - звонко крикнула девушка. - Таскай свою шпагу, богомолка, мне не жалко. Но не смей мне в душу лезть! Я людям не верю. Они подлые! И не играй со мной в доброту. Взяла с собой, облагодетельствовала, так я тебе за это денег дам.
- Да пропади ты пропадом, колючка репейная, со своими тайнами! Они мне не нужны. И сама ты мне не нужна, и отец твой, и тетка постылая!- заорал Алеша.
- Не сметь тетку ругать!
Софья вскочила и бросилась на Алексея. Он сидел на корточках и от внезапного удара упал навзничь, ударившись головой об острый пенек. Котелок перевернулся, каша вылилась на горячие угли.
- У-у, блаженная! - взвыл Алеша от боли. - Кашу загубила!
В грудь его, как в барабан, стучали Софьины кулаки. Правый кулак он схватил быстро, а левый не давался, увертывался, коса била по лицу, как плетка. Наконец он поймал и левый кулак, повалил девушку на землю и придавил своим телом. Она попыталась ужом вылезти из-под Алексея, но тот держал ее крепко. Потеряв надежду освободиться, она напряглась из последних сил и укусила Алешу за руку. Зубы только царапнули запястье, а вся сила челюстей досталась рукаву.
- Ты еще кусаться! - Алексей тряхнул ее со злостью. Хорошо хоть руку не прокусила. Врезать бы ей по уху. Маленькая ведьма!
Софья брезгливо выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась в небо. Губы у нее пухлые, совсем детские. Кожа на носу обгорела. На лбу ссадина. Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера, когда от собак через плетень лезли, она, кажется, упала.
- Что ты кидаешься на меня, а? - спросил Алексей тихо. - Кто тебя обидел? Люди всякие есть, и плохие и хорошие. Мать-то жива? Где твои родители?
Девушка молчала, и Алексей разжал руки.
А вечером, когда лягушки надрывались в болоте, провожая красный закат, и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в Алешин подол и давясь слезами, причитала: