- А как же запрет архиерея?
- К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосий говорит: «Сие чудо есть великий знак». Смирится архиерей.
Народ все прибывал.
- Идет, идет… - раздалось вокруг, и люди упали на колени. Отец Феодосий важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
Бабушка Наталья лежала невозмутимая,строгая, но где-то в уголках бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница. Отец Феодосий долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки - холодные, поднес к губам зеркальце - не затуманилось.
- Уснула,- прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику.- Такое бывает, я слышал. Называется - летаргия.
- Литургию- знаю, летаргию- нет! - злым шепотом отозвался священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в легкие, зычно, набатно гаркнул: «Чу-у-до!»
- О господи, да она же спит! - закричал Алексей, но его никто не слушал.
Отец Феодосии, воздев руки, пел «Свете тихий», и толпа повторяла слова вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми упал на колени.
Когда экстаз пошел на убыль, отец Феодосиий стал деловито отдавать распоряжения- куда и когда нести бабушку Наталью.
- Спит не спит, потом разберемся,- бросил он Алексею через плечо.- Ты про архиерея не забывай!- И, смутившись, что стал отчитываться в своих поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко перекрестился.
Чуткое ухо старосты уловило это «спит», и шепот пошел по рядам. «Уснула… А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем, наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать своего часа…»
Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку о спящей царевне. Чего в жизни не бывает?
Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила у архиерея заливные луга.
28
До острова, как и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились,но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить- ком стоял в горле.
Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук - треск сучка под ногой, птичий клекот - заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
- Аннушка, - послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.
- Вот и свиделись, - произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
- Садись сюда.- Он аккуратно,только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…
- Сюда никто не придет? - Алексей не знал с чего начать разговор.
- А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.
- Сними платок, - прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.
- Дай я, - пододвинулся Алексей.
- Нет, нет. Я сама.
Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.
- Зачем ты пришел?
- Увезти тебя отсюда.
- Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу.- Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. - Родилась я в Смоленске…
«В Смоленске…- эхом отозвалось в душе Алексея.- А почему бы не в Смоленске?» Он поймал себя на мысли,что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал,сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб. «Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство…» Голос Софьи звучал доверительно и спокойно,но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.
- … Уезжали мы ночью, тайно. Снег шел… Меня закутали в лисью доху. Отец разгреб мех и поцеловал меня ледяными губами, словно гривну ко лбу приложил. Поцеловал и отнес в кибитку. Лежу и слышу- матушка кричит, да так страшно: «Сокол мой, навсегда…» Батюшка положил ее на сиденье рядом со мной,она руками его шею обвила и не отпускает.Отец простоволосый, без шапки, а в одном кафтане. Отрывает ее от себя и кричит кучеру: «Трогай!», а кибитка ни с места. В ту ночь его и взяли. Больше я батюшку не видела. Было ему тогда двадцать семь лет. Жив ли он сейчас- не знаю, но думаю, что нет его на этом свете. Иначе не умерла бы матушка этой весной.
После смерти матушки я заболела. Ночь простояла у раскрытого гроба, а в церкви холодно было- вот и остудилась. Выходили меня сестры, а как встала от болезни, стали проводить со мной тихие беседы: про мерзкий мир, про соблазны греховные и про чистую жизнь в нашей обители. Я со всеми соглашалась, после смерти матушки мне весь мир постылым казался. А потом одна молодая монашка - сестра Феофана- и шепнула мне слово:постриг. «Беги,- говорит,- из монастыря. Ищи защиты. Уговорят тебя сестры!» Тут я разговор случайно подслушала. Мать игуменья, добрая душа, сказала: «Рано. Больно молода. Подрастет, пусть сама решит», а казначейша Федора: «Да что она может решить? За нее все мать - покойница решила.Кому она теперь нужна? Одна на всем свете». Тут я вспомнила про тетку, и ты, как грех, явился. Тетка от меня отреклась: «Мыслимое ли дело- с гардемарином бежать!» Когда везли меня сестры в обитель, спеленали, положили на дно кареты. «Смирись! Умерь гордыню!»- говорили, ноги ставили, как на шкуру. Во рту кляп, а я с кляпом-то вою…
Привезли… Игуменья мать Леонидия проплакала надо мной всю ночь: «Девочка моя,как ты могла? Как не уберегла я тебя, не защитила? Откуда он взялся, похититель?» Вот от этих слов мне страшно стало.Уж если мать Леонидия, самая праведная,самая ласковая, если и она поверила, что я с мужчиной бежать могла, и не нашла для меня других слов, кроме как «погибель души, греховные страсти»… Если и она в самую горькую для меня минуту, не слыша моих объяснений, стала проклинать порок и призывать меня, молясь и плача, на подвиг во имя Веры- то нет правды на земле!
- Есть! - воскликнул Алексей горячо. Он хотел сказать, что полон жалости к ее покойным родителям, что презирает тетку Пелагею Дмитриевну, что не может без содрогания думать о монастыре и, главное, что жизнь свою готов отдать ради Софьи, а это и есть - правда. Но девушка по-своему поняла его возглас.
- Наверное, я несправедлива к матушке Леонидии. Она на коленях стояла передо мной - умоляла поехать в этот скит. К чистоте моей взывала, плакала и все про подвиги Пахомия Великого рассказывала да про какие-то пандекты Никона Черногорца. «Иноком наречешься, понеже один беседуешь Богу день и ночь».
- Иноком? - голос Алексея дрогнул. - Так ты уже…
- Нет. Я еще не пострижена. Игуменья настояла, чтобы я еще год киноваткой жила.
- Не будешь ты жить киноваткой. Я увезу тебя отсюда.
- Нет. Я не могу. Я игуменье обещала.
- Мне ты еще раньше обещание дала.
- Нет. Разные наши дороги.- Голос Софьи зазвенел и погас,стал торжественным и стылым, глаза распахнулись и словно остекленели:- Меня ждет последование малой схимы. Знаешь, как это происходит? Свечи горят, голоса в соборе гулкие, им эхо вторит. Я на коленях стою и протягиваю ножницы матушке Леонидии, а она их отвергает. Я опять протягиваю ножницы… Трижды игуменья будет испытывать мою твердость, а на третий раз примет ножницы и выстрижет мне крестообразно волосы. И потом ряса, пояс, камилавка и веревица…
- Какая веревица? Что ты бормочешь? Мне так трудно было тебя разыскать! Я даже про Кронштадт позабыл, а ты мне про веревицу с камилавкой.
- А о чем же мне с тобой говорить?- Софья попыталась встать, и Алексей, удерживая, крепко схватил ее за руку.
- Подожди, да не рвись… Послушай!- Он силился найти те самые единственные слова, которые смогут все объяснить и поставить на свои места, но эти слова не шли на ум, и он торопливо и сбивчиво рассказывал про родную деревню, про матушку Веру Константиновну, повторял, что люди должны, просто обязаны помогать друг другу,обвинял Софью в строптивости и упрямстве и чем больше он говорил, тем мрачнее она становилась.