Очертив ломаный круг и замкнув его в исходной точке, спецы выдавливали вялые телеса из машин в предчувствии катастрофы. Все скважины были взорваны. В истерике брошенный полковником Заукелем булыжник треснул в серебристый бок исполинского цилиндра. Раскатисто-пустынный грохот, рванувший в перепонки завоевателей, неумолимо подтвердил самое худшее: бензин и нефть успели вывезти.
Засиев сидел, упираясь горбом парашюта в дюралевый борт, стиснутый в двух сторон Рамазаном Магомадовым и Четвергасом. На коленях его, впитав тепло тела, весомо покоилась рация.
Ладони Засиева, все еще обожженные тонкой шеей Биндера, до сих пор чувствовали ее податливую хрящеватую хрупкость, и чувство это, омерзительно, страшно пульсирующее в руках, отдавало толчками в мозг, в воспаленную память. Он не хотел убить, но убил.
Был выход из этой муки. И он сторожил его зыбкое приближение, молил Бога об одном: только бы не прервался полет, только бы не разъяли его череп, не обнажили бы идею: отодрать от себя с любой болью и кровью наросшую на нем коросту немецкого плена.
Вывалившись в серо-розовую бездну из люка, он камнем полетел вниз, в буйно-ветряную карусель, где вертелись земля, воздух и розовый горизонт.
Утвердившись в равновесии лицом вниз, он с неистовым облегчением осознал наконец полную автономность тела, окончательную его независимость от дюралевой дрожи самолета, чужих плеч и взгляда Ланге, от той биологически чужой химеры, которая больше года переваривала его, растворяла в себе и звалась Германией. И, осознав это перед стремительно летящей к лицу родной землей, он закричал от счастья. Ветер забил крик обратно в рот, тугой резиновой пробкой закупорил легкие.
Закашлявшись, Засиев раскрыл парашют почти у самой земли. Его дернуло вверх. Под ногами плавно, быстро вспучивалась земля, растягивался, раздавался в стороны круг изгороди, кольцевавшей чей-то аульский двор с саклей, плетеной сапеткой для кукурузы, маленьким сарайчиком.
Солнце еще не выползло из-за горы. Его горячая аура лишь разогнала сумрак в сакле, и чир-юртовский истребитель дезертиров и бандитов Саид Дудаев, открыв глаза, смог различить серое сукно бешмета на стуле, лоснящийся край бордового одеяла. С минуту назад из сакли вышла во двор дочь, и Саид, выплывая из сна, машинально прислушивался к мешанине нарождавшегося дня: загорланил петух, дважды лениво брехнула собака у соседа, заливисто щебетала семья ласточек над окном под крышей.
Со светом наваливались дневные неотложные заботы. Их было немало у истребителя Дудаева, директора начальной школы Чир-Юрта, секретаря сельсовета: съездить и выбить в районе для школы глобус и учебники, отремонтировать размытый весенним половодьем мост, сделать рейд с сельскими истребителями по горам, напомнить в райотделе НКВД о патронах к винтовкам, что поистратили в прошлой перестрелке с бандой…
— Омад! Омад! — раздался неистовый вопль дочери со двора. Саид вскочил, метнулся к окну, но не успел: вбежала дочь, и он развернулся к ней. Захлебываясь словами, она затараторила, оглядываясь на дверь:
— Там… там… сидит человек с неба! Сидит и плачет! Под ним много шелка, такой красивый!
Саид ринулся к двери, на бегу схватив прислоненную к стене винтовку. Уже в сенях передернул затвор.
Посреди двора на пузырящейся блестящей куче разноцветного шелка сидел красноармеец с тугим рюкзаком в ногах, глухо кашлял. По щекам его текли слезы. Увидев Саида, широко, во весь рот, заулыбался, подзывая, махнул рукой. Дудаев подошел к чужаку, винтовка — торчком, дулом вперед, палец — на спусковом крючке. Остановился в трех шагах, грозно велел, как учили:
— Руки вверх! Почему здесь? Откуда?
Красноармеец рук не поднял, еще шире заулыбался:
— Не видишь разве? С неба.
— Кто есть такой?
— Человек. Человек я, отец, — непонятно, но убедительно отозвался гость. И, переместив взгляд с Саида на девчушку, выглядывающую из-за спины отца, заурчал тоскующе, нежно: — Ай молодец, красавица, первая гостя встретила на родной земле! Ай умница ты моя, с меня подарок.
Саид подумал, не опуская винтовки, деловито позвал:
— Э-э, чего хабар на дворе ведем? Заходи в дом.
Гость появился с неба. Наверное, хороший человек. В сакле сам расскажет, зачем и почему здесь.
— Ты кто, отец? — озабоченно поинтересовался парашютист.
— Истребитель бандитов я, еще директор школы и секретарь сельсовета, — перечислил нелегкие свои обязанности Дудаев.
К ногам Саида упал револьвер, потом брякнулись две гранаты, несколько пачек патронов, нож, пачки советских денег, пакет, завернутый в резину. Рюкзак гостя, лежащий в ногах, основательно похудел, когда со дна его гость извлек серебристого окраса ящик с ручками и стеклянными глазками.
— Рация, — коротко и сумрачно пояснил парашютист. — А сам я немецкий диверсант. В дом не пойду, чтобы лишних осложнений у тебя не было. Доставай транспорт, отец, и вези меня в НКВД. Показания буду давать.
Закончив речь, ласково подмигнул небесный гость малышке, разинувшей рот от диковины у отцовских ног:
— А это тебе, цыпленок, держи!
Рядом с маленькой хозяйкой шлепнулись две чудные плитки, отсвечивая на боках таким серебром, что дух захватило. А гость лег на спину и закинул руки за голову.
Смотрел в небо, где только что парил, опять смеялся и плакал, не стесняясь хозяев.
У него была возможность сравнивать два мира целый год, с тех пор пока попал в плен. В обоих пришлось хлебнуть вдосталь насилия, горя, но и достатка. В обоих имел дело с разными, и терпимыми и лютыми людьми. Но лишь тут, сейчас, лежа на спине под бездонно-синим куполом, хребтом, лопатками, всем телом ощутил Засиев неизъяснимое блаженство слияния со СВОЕЙ землей.
Под ним расстилалась Чечня. Где-то за хребтами гор начиналась его Осетия. Но здесь и там незримым благодатным током пронизывала все пространство грозная и спокойная мощь великого покровителя — России. Она могла быть жестокой с детьми и пасынками своими, но никогда чужой, ибо крепчайшего настоя доброты и терпимости, копившихся в славянстве веками, с избытком хватало на всех, больших и малых сородичей.
Аврамов выслушал диверсанта молча, не перебивая, лишь делая пометки на блокноте бисерным почерком. Редко бывало так, но этому он поверил сразу.
Рассказ абверовца был с такими точными подробностями, так логичен и убедителен, что ни разу не шевельнулось у наркома подозрение, как ни взбадривал он себя в подозрительном раже и бдительности. Особо отметил у себя в блокноте смерть Биндера от рук Засиева. И это доложил десантник, не скрыл ничего.
— На что вы рассчитывали у нас своей доброявкой? — спросил под конец полковник.
— Не знаю… Ни на что, — растерянно пожал плечами парашютист. — Вам виднее.
И эта растерянность, простодушие агента, задвинувшего собственную судьбу на задворки, окончательно убедили Аврамова в реальности комбинации, в которой, по его замыслу, предстояло сработать Засиеву.
Вечером он обсудил свой план с Серовым, доложив о нем во всех подробностях. Вдвоем они мяли и прессовали его весьма основательно, а к полуночи, вымотавшись до онемения, снова вызвали Засиева на допрос.
— Что скажете, если вам придется отыскать в горах Ланге и вернуться к нему? — спросил Серов.
— Я сделаю все, что потребуется… гражданин генерал. Мне отмыться, отработать все, что было, надо. Как мне детям, жене в глаза смотреть, если не отмоюсь? Они у вас. Так что в случае чего…
— Не у нас, — резковато оборвал Серов. — Они там, где и были. И давайте без «случаев» обойдемся.
Днем они связались с Орджоникидзе, запросили сведения о жильцах по адресу, который дал Засиев. Там действительно жили мать, жена и двое пацанов-близняшек Засиевых, ждавших весточки от отца вот уже около года. Первая и последняя пришла прошлым летом из брестского госпиталя, куда попал их отец.
Серов третий день ждал радиограммы из Турции: стамбульский Вкладыш в турецкой разведке получил задание из Москвы. Он должен сообщить Серову о результатах этого задания.
Глава 26
После тяжкой геометрии Берлина, грохочущего маршами и речами Геббельса, Стамбул навалился, подмял Саид-бека пыльной и душной суетой, обволок непросыхающим потом и сосущей тоской. Она зародилась в Саид-беке сразу, в те дни, когда ему ткнули в нос провалом двух старых агентов в Орджоникидзе и Грозном, явки и пароли к которым он продиктовал в Берлине, давая обстоятельный отчет о своей агентурной сети на Кавказе. Оба агента оказались пустышкой. Первый, в Грозном, умудрился улизнуть в мир иной, не оповестив об этом своего турецко-немецкого эмиссара. Второй, орджоникидзевский, будучи секретерем партбюро в депо, перепугавшись столь цепкой памяти Саид-бека, не истлевшей за двадцать лет, ночью напал на связника, намереваясь обрезать все путы, притянувшие его некогда к осколку Османской империи. Но связник, оставшийся на ночевку и предусмотревший с самого начала такой поворот дела, умудрился вывернуться из-под ножа и сам прикончил «покрасневшего» за годы Советской власти агента, сделав его окончательно красным. После чего, отстреливаясь от погони, едва унес ноги из города.
В результате шансы Саид-бека в гестапо основательно пошатнулись, и сам он, заброшенный в Стамбул с весьма расплывчатой миссией: внедриться в окружение Сараджоглу, плавал в душном и кипящем страстями городе, как кизяк в луже, прокисал в тихом и бессильном унынии по опиумокурильням и кабакам — ждал. Чего? Он и сам не знал, чего ему ждать. Здесь всем было не до него.
Новый глава кабинета Сараджоглу и столь же свежий министр иностранных дел Менемеджоглу, забравшись к осени сорок второго года на правительственный Олимп после немалых усилий служб Риббентропа и Канариса, напрягали перетруженные мозги и хребет в изворотливой гибкости, лавируя между страхом утратить англо-турецкий союз, генетическим опасением российской мощи и собственным вожделением заполучить кавказскую федерацию под турецким диктатом, и чтобы распростерлась она от Ростова до Стамбула, естественно с германской помощью. У германского посла в Турции фон Папена, явившегося двадцать шестого августа к новоиспеченному премьеру, была нелегка