Четыре прислужницы находились рядом, ибо таков был обычай, но тишину комнаты ничто не нарушало. Молодые женщины стояли вдоль одной из стен, неподвижные как изваяния, и ожидали — если понадобится, день и ночь напролет — либо приказа госпожи, либо разрешения выйти и оставить ее.
Со стороны могло показаться, что валиде не отрываясь глядит в окно и видит перед собой только розово-серые воды залива. Но сама госпожа, вследствие долгой привычки и того загадочного шестого чувства, которое давало ей возможность видеть не глядя, в эти минуты критическим оком наблюдала за прислужницами. Одна из них явно слишком поспешно одевалась нынешним утром, а потому ухитрилась криво нацепить шапочку на свои темные кудрявые волосы; вторая до сих пор не сумела избавиться от дурацкой привычки стоять, покачиваясь с носка на пятку (разве ей самой непонятно, что так она до смешного напоминает неуклюжего слона?). Что же касается третьей, Гюльбахар, той самой, что была с ней, когда они обнаружили Маленького Соловья умирающим, то пролегшие нынче утром темные тени под глазами отнюдь ее не украсили.
— Госпожа, вы будто имеете глаза на затылке, — бывало, восхищенно шептала ей карие Михримах.
— Этому фокусу научил меня отец, — отвечала ей она таким же шепотом. — В моей стране, у нас в горах, все мы любим охотиться, понимаешь? А на охоте необходимо знать о том, что творится позади тебя. Я еще научу тебя этому, Михримах.
Но она ничему не успела научить эту девочку. Та прожила слишком мало, чтобы узнать что-либо, кроме того как надушить амброй губки ее молодого лона да украсить розами юное тело.
Мысли валиде Сафие вернулись к событиям предыдущей ночи. В молчании Эсперанцы она могла быть уверена. Но не было ли ошибкой позволить Гюльбахар увидеть так много? Легкий ветер, долетевший до окна, заставил ее чуть поежиться. Несмотря на самое начало сентября, утренний холодок уже давал о себе знать, а листья деревьев в дворцовых садах засверкали золотыми красками осени. Легкое движение головы заставило ее почувствовать колыханье тяжелых серег — жемчуг и рубиновые кабошоны непревзойденной чистоты и сказочной величины — у самого горла. Мочки ушей болели от их тяжести, и она с удовольствием бы сняла украшения, но долгая привычка научила ее не обращать внимания на физические неудобства и признаки усталости или слабости.
— Айше. — Валиде на мгновение чуть отвернула взгляд от окна. — Мои меха.
Но четвертая и самая молодая из служанок, загодя догадавшись о том, что может потребоваться госпоже, уже подносила ей накидку, парчовую, подбитую соболями шаль.
«Из Айше выйдет превосходная служанка, — подумала Сафие, когда девушка накинула шаль ей на плечи, подарив невольницу улыбкой и снова возвращаясь мыслями к настоящему. — Девушка быстро соображает и умеет наперед позаботиться о том, что может потребоваться ее госпоже в следующую минуту. Ценное качество для прислуги во Дворце благоденствия».
Она, Сафие, была права, приняв их в подарок, Айше и ту другую, как бишь ее. Валиде молча следила, как пальцы служанки ловко обертывают мехом ее ступни. Одна из этих девушек смуглянка, а у другой кожа до того белая, прямо чудо, ни одного пятнышка на ней. Мехмед, сын Сафие, великий султан, у него такие необычные вкусы, наверняка наслаждался ею сегодня ночью. Все, что угодно, только б отвлечь его от безумного увлечения прежней фавориткой, той, которую весь гарем уже зовет «хасеки». Его надо излечить от этой пагубной страсти, и как можно скорее. Она сама за этим присмотрит.
У дверей покоев валиде-султан, в том коридоре, который ведет от женской половины к помещениям евнухов, послышался слабый перезвон фарфора, это распорядительница кофейной церемонии и ее помощницы пришли и теперь стоят у дверей. Она, валиде, давно догадалась о том, что эти женщины уже здесь и ожидают позволения войти, причем до того, как услыхала едва слышное позвякивание фарфоровой посуды: ей сказало о них слабое предчувствие, какое-то сгущение воздуха, что ли. Как описать, откуда ей становятся известны такие вещи? Несмотря на то что она бодрствовала всю ночь, Сафие отдала приказание не беспокоить ее. Она не нуждалась ни в отдыхе, ни в еде для подкрепления сил; ночные бдения у постели ее повелителя, старого султана Мюрада, еще много лет назад приучили ее обходиться без этого. Все, в чем она нуждалась, это в тишине и времени для размышлений.
Давно, тому уже много-много лет, когда Сафие совсем юной впервые попала во дворец в Манисе,[12] его тишина подавляла и пугала ее. Это было так не похоже на все, что она видела до тех пор. Они трое, три Ночных Соловья, были тогда вместе, и те дни, когда она нынче оглядывается на них, кажутся ей напоенными солнечным светом. Спустя много времени, особенно с тех пор, как ее сын стал султаном, она стала понимать необходимость молчания и тишины. Это оружие, которым надо пользоваться, своего рода охотничий прием, причем не хуже других.
Поплотнее закутавшись в меха, Сафие снова обернулась к окну, к великолепному зрелищу знакомой бухты. На ее дальнем берегу, у самой кромки воды, виднеются склады чужеземных торговцев, за ними возвышается знакомый силуэт. Это Галата, древняя башня. Справа от нее стены квартала чужестранцев расступаются, чтобы открыть взору сады и здания иностранных посольств, окруженные виноградниками, сейчас их уже коснулись лучи восходящего солнца. Еще правее Галаты течет Босфор, его тенистые берега, поросшие лесами, в этот ранний час все еще скрывает тень. Сафие вспомнила ту старую гречанку, Нурбанэ, которая прежде нее была госпожой валиде, матерью предыдущего султана, вспомнила, как та сидела на этом самом диване и носила, между прочим, эти же серьги из жемчуга и рубинов, а Сафие прислуживала ей.
— Они думают, я не знаю, что они уже пришли и ждут у дверей, — сказала она ей однажды. — Они думают, что у меня нет ушей. И нет глаз. Но, Сафие, тишина сама рассказывает мне все, что нужно. И я умею слушать ушами. И смотреть сквозь стены.
Первые лучи солнца вдруг коснулись узорчатых ставен окна, и их перламутровые накладки вдруг превратились в яркие сияющие звездочки. Сафие вынула руку из теплого меха и облокотилась на подоконник, слабый аромат нагретого дерева коснулся ее ноздрей. Кожа кистей и предплечий сохранила прежнюю молочную белизну и гладкость, время пощадило ее, милостиво позволив остаться кожей холеной одалиски. Только теперь на ее пальце, ловя лучи солнца, играл огромный изумруд, принадлежавший когда-то Нурбанэ, в головокружительной глубине которого плясали сейчас черные огни.
«Что бы ты сделала, Нурбанэ, — мысленно вопрошала ее Сафие, — если б оказалась сейчас на моем месте?»
Она на мгновение прикрыла глаза, ибо луч солнца наконец добрался до ее лица. Образ Маленького Соловья — распухшее тело, изуродованные гениталии — возник перед ее взором.
«Не делай ничего, — неслышно прошептал ей уверенный голос. — Это судьба».
Это не Нурбанэ отвечает ей, это чей-то другой голос говорит с ней из могилы.
«Карие? Карие Михримах, это ты?»
«Не делай ничего. Такова судьба. Kismet.[13] Она может настичь даже через долгие годы. Единственное, что ты не смогла предвидеть. Даже ты».
— Фатима!
Глаза Сафие сверкнули так неожиданно, а оклик прозвучал так громко, что даже Айше, проворнейшая из ее служанок, вздрогнула.
— Слушаю, госпожа.
Застигнутая врасплох Фатима, ее главная прислужница, покраснела и стала заикаться.
— Ты, кажется, заснула, девочка?
Теперь валиде-султан говорила мягко, как она всегда это делала, но стальная нотка в ее голосе заставила несчастную служанку похолодеть и задрожать, и кровь зашумела у нее в ушах.
— Нет, госпожа.
— В таком случае мой кофе. Если тебе не трудно, конечно.
Мягкими бесшумными шагами заскользили служанки по комнате, прислуживая ей.
Хоть солнце уже встало, ни один из его лучей не проник в покои валиде, сюда никогда не доставал солнечный свет. Эти комнаты, расположенные в самом сердце Дворца благоденствия, принадлежали к внутренним помещениям, а не наружным. Женская половина дворца, бо́льшие по размерам покои любимых наложниц султана, даже комнаты самого султана, все они соединялись с покоями валиде. Никто из обитателей дворца, даже любимейшая из наложниц, сама хасеки, не могли войти во дворец или покинуть его, не пройдя мимо ее владений.
После покоев султана комнаты валиде были самыми просторными во всем дворце. Их прохладные помещения, наполненные зеленовато-синим сумраком, были отрадны летом, зимой же, согретые теплом медных жаровен и устланные мехами, радовали уютом.
Женщины, передвигаясь в знакомом танце приготовлений к кофейной церемонии, казались стайкой серебристых рыбок, скользящих в подводных глубинах. И уже через мгновение маленький медный поднос стоял перед Сафие на гнутых деревянных ножках, и под ним тлела крошечная горелка, пламя которой дышало ароматом кедрового дерева. Опустившись на колени, первая из прислужниц держала в руках широкую чашу, в которую вторая наливала из хрустального кувшина розовую воду для того, чтобы Сафие могла омыть кончики пальцев. Затем обе они бесшумно удалились, а на их месте появилась третья служанка, которая, так же опустившись на колени, подала госпоже крошечную вышитую салфетку для обтирания рук. Затем последовал кофе. Одна протягивала госпоже маленькую драгоценную чашечку, в которую вторая наливала кофе, третья, едва касаясь, выкладывала на другой медный поднос, усыпанный засахаренными лепестками роз, гранаты, абрикосы и фиги, четвертая подавала свежие салфетки.
Сафие медленно потягивала ароматный напиток, отдавшись покою и удовольствию. Беспокоиться не о чем, в конце концов, ни одна из этих женщин не имеет и тени той нервозности, которая всегда бывает первым и самым явным спутником слухов, пустившихся гулять по покоям дворца. Султан принял решение возвратиться сюда, во дворец, неожиданно и всего на одну ночь, она же прибыла вместе с ним, в сопровождении нескольких из своих главных прислужниц. Если б Дворец благоденствия был, как обычно, полон людей, скрыть ночное происшествие не удалось бы ни при каких обстоятельствах. Преданность Эсперанцы и Гюльбахар, тех единственных, кто сопровождал ее ночью, не подлежала сомнению, и все равно это была хорошая мысль держать их все утро перед глазами; лучшая из проверок, как убеждал ее опыт. Первая из служано