— Думаете?
— Уверен.
Глаза Пиндара выражали крайнюю усталость, рывком он дернул шнурок на плече, и один из рукавов опал к запястью. Лицо секретаря сейчас выглядело до крайности изможденным, темные тени легли под глазами.
— И что она предпримет, как по-вашему?
— Если б она собиралась что-нибудь предпринимать, то уже сделала бы это.
— Думаете, она рассказала кому-нибудь?
— Прослышь хоть один человек в Порте о скандале, в котором замешаны женщины из султанова гарема, нас бы с тобой уже не было в живых.
— Может, это просто предупреждение, — нехотя пробормотал Джон.
— Может быть. Не знаю, откуда у меня такое чувство, но мне кажется, что происшествие с корабликом лишь часть какой-то огромной мозаики… фрагмент какого-то гораздо большего узора.
Минуту-другую оба сидели молча. Внизу сверкал залив Золотой Рог, в этот поздний послеполуденный час по его водам скользило множество суденышек. Виднелся и «Гектор», как раз сейчас какой-то матрос карабкался на рею. Солнце медленно опускалось за позолоченные крыши султанского дворца.
— Она хочет, чтобы мы покинули Стамбул, Джон. Когда через пару дней «Гектор» поднимет паруса, чтобы плыть на родину, мы с тобой будем на его борту.
Керью, рассеянно поигрывая своими ножами, молча кивнул.
— Мне придется сообщить обо всем другим.
— Кому сообщить? Лелло? — Керью с нескрываемым удивлением уставился на него.
— Ты что, рехнулся? Конечно нет. Я говорю о Томасе Гловере и остальных. Главным образом о нем, ибо Томас находился тут дольше, чем любой из нас, и многое сделал для компании. Похоже, что Даллем уже справился со своей задачей, и мы только что получили сообщение о том, что во дворце готовы принять верительные грамоты нашего уважаемого посла. Скоро все будет закончено, и мы сможем отправляться в обратную дорогу.
— Как скажете.
— И больше никаких посланий Селии.
— Как скажете.
— Счастье еще, что Джамаль отказался нам помочь в свое время.
— Я каждый день благодарю за это судьбу.
— Если ей неизвестно, что мы здесь, значит, она не страдает из-за этого.
— Точно.
Снова оба погрузились в глубокое молчание, в которое вдруг вплыл напевный возглас муэдзина, призывавшего правоверных к совершению предзакатного круга молитв.
— А я ведь чуть было не рассказал ей обо всем, Джон.
— Кому?
— Валиде.
— Господи Иисусе, и вы еще меня обвиняете в неосторожности.
— Собирался показать ей портрет Селии.
И снова на Пиндара нахлынули образы, порожденные его воображением. Перед ним явилась Селия, но не та, что была изображена на портрете, который всегда был с ним, заключенный в его компендиуме. Пол видел ее русалкой, плывущей по морю, ее волосы льнут к шее, струятся позади темно-золотыми длинными прядями в зеленой воде.
«Почему, почему я этого не сделал? — с болью спрашивал он себя. — У меня был единственный шанс, и я им не воспользовался. Мне нужно было броситься к ее ногам, умолять, просить валиде пожалеть нас».
Пол изо всей силы прижал к векам костяшки пальцев, и сноп искр вспыхнул перед его глазами.
«Единственный человек на свете, который мог рассказать мне все. Лучше б я узнал обо всем и умер, чем жить так, как живу я, не зная, что и думать».
— Может ли это быть правдой? Селия, восставшая из гроба? Скажи мне, что я не сплю.
— Не спите, — нехотя проворчал Керью.
В этот момент в саду появилась знакомая фигура. Человек, одетый в рабочую одежду мастерового, завидев их, зашагал быстрее. Это был Томас Даллем, органных дел мастер.
— Как дела, Томас? Какие новости? — окликнул его Пиндар и спрыгнул со стены. — Я слышал, что вас можно поздравить. Построенный вами автомат опять работает как новенький. Это отлично.
— Ну.
Даллем, никогда не отличавшийся словоохотливостью, молча стоял и неловко мял в руках шапку.
— Чем я могу быть вам полезен, Томас?
— Мне-то, в общем, ничем, сэр, да вот…
— О чем вы?
— Ну, я насчет того дела, о чем мы толковали на днях.
— Слушаю. Говорите, говорите, Томас.
Даллем перевел взгляд с Пиндара на Керью, потом обратно, будто не зная, с чего начать.
— Долго вы еще будете молчать, Даллем?
— Я вот что нашел. — С этими словами Томас Даллем вынул из кармана клочок бумаги. — Я толком тут не понял, но решил, что вам это должно быть интересно.
Пол почти выхватил бумагу у него из рук.
— Что это? — Керью наклонился над его плечом. — Какой-то рисунок. Что это изображено?
— Когда вы нашли это?
По лицу Пола разлилась смертельная бледность.
— Да прямо сегодня утром и нашел, сэр. Я пошел, чтобы в последний раз проверить, все ли там в порядке с нашим органом, — неуверенно принялся объяснять Даллем. — Я так понимаю, что это кто-то сегодня ночью оставил.
— Уверены?
— Почитай что уверен. Я всегда сам лично проверяю все перед уходом, чтобы не забыть какой из инструментов или еще чего.
— Где это было?
— В самом органе. Бумажка эта скатанная торчала из той трубы, куда ангелы дудят. Ее нельзя было не заметить.
— Вы точно знаете, что это не нарисовал кто-либо из ваших? Баккет или, например, Уотсон?
— Конечно не они.
— Но что тут изображено? — Керью все еще пристально изучал рисунок. — Смахивает на червя какого-то. Нет, постойте, это скорее угорь. Угорь с плавниками.
— Блестяще, Керью. Ты что, не можешь догадаться? — Пол изо всех сил старался унять дрожь в руках. — Боже милосердный, это же лампри,[64] Джон. Здесь нарисована лампри.
Глава 28
Стамбул, в ночь на 5 сентября 1599 года
Всю ночь напролет работал в своей обсерватории Джамаль аль-андалусиец.
Как обычно, он расположился в рабочем кабинете, комнате на самом верху дома, помещавшейся над обсерваторией. Именно в обсерватории он хранил почти все принадлежавшие ему инструменты и книги, здесь принимал и редких посетителей или заезжих ученых, оказавшихся в столице Османской империи и надумавших навестить его. Но этой потайной лаборатории не видел никто, даже его слуги. Скрестив ноги, астроном сидел на полу перед широким низким столом, занося цифру за цифрой в какую-то книгу. На столе лежала большая звездная карта неба, с четырех углов ее прижимали камни, не дававшие ей свернуться. В течение долгих часов единственным звуком, слышным в комнате, было ровное поскрипывание пера по тонкому веллуму.[65] Время от времени ученый оборачивался в ту сторону, где находилась лестница, словно прислушивался к происходящему внизу.
Если б сейчас здесь оказался кто-то из его знакомых, то он увидел бы перед собой иного Джамаля, не того, которого привыкли встречать во дворце. Каким показался бы он этому посетителю? Старше или моложе своих лет? На этот вопрос никто не смог бы ответить. В минуты одиноких занятий, когда лукавое веселье, оживлявшее его черты в чьем-либо присутствии, оставляло его, лицо ученого принимало иное выражение. Именно здесь, в этой уединенной комнате, протекала подлинная жизнь астронома: жизнь ученого, глубоко погруженного в размышления. Стоило Джамалю оказаться на улице, как он непременно приобретал тот слегка озадаченный вид и почти невидящий взгляд, какие могут быть у человека, только что делившего трапезу с богами.
Стол, за которым он сейчас работал, отличался такой же нетронутой чистотой и порядком, какими отличались и ряды выводимых им цифр. Зато вторая половина комнаты являла собой противоположную картину и походила больше на мастерскую художника, чем на лабораторию ученого. Ступки с пестиками, различного вида сосуды, воронки, сита, чернильницы; лоскуты парчовой ткани, сверкающие золотом; стеклянные колбы с разноцветными — красными, зелеными, синими — порошками, полученными из различных субстанций: малахита, ляпис-лазури, коричного дерева, свинцовых белил, сурика, медного купороса, гематита, квасцов, ярь-медянки, селенита. Множество маленьких кисточек, линеек и перьев были уложены стройными рядами. А позади уставленного всеми этими богатствами стола, на полу, был аккуратно расстелен тот предмет, над которым трудился сейчас ученый. Длинное платье с разрезом от горловины до подола, напоминавшее собою кафтан, с одной полой одноцветной, а второй — покрытой таинственными значками, такими мелкими, что они казались нанесенными рукой ребенка.
Джамаль встал, снял очки и потер рукой переносицу, на которой остался след металлического седельца оправы. Затем тщательно упрятал их в деревянный футляр и, взяв в руки два непонятного назначения предмета из лежавших на столе перед ним, направился к занавесу, загораживавшему заднюю часть комнаты. Ученый отвел его в сторону и, миновав небольшой дверной проем, стал подниматься по лестнице, ведшей на крышу.
Стояла прекрасная безоблачная ночь, ни малейшего ветерка не тревожило ее тишины, ночное светило сияло во всем блеске полнолуния. Джамаль вынул из кармана астролябию и привычными движениями стал ее настраивать. Сначала он сложил вместе два металлических диска, вложив их в круглую внешнюю оболочку. Первым из них был тимпан или, иначе говоря, база с нанесенными координатами — широтой и долготой — Стамбула, а поверх него легла ажурная звездная карта, вся будто состоящая из сплошных завитушек, называемая рете. Часть рете составлял второй диск, меньшего диаметра, на котором была изображена линия эклиптики, большого круга небесной сферы, с отмеченными на ней двенадцатью знаками зодиака.
Когда прибор был собран, Джамаль поднял взгляд на небо и вновь, как всегда с ним бывало, испытал головокружительное чувство восторга перед его совершенной красотой. Звезды покрывали весь небосвод, наиболее яркие будто смотрели с высоты на землю и слали ей свой неземной красоты свет: Альдебаран,[66] Бетельгейзе,[67]