Я взял перо и под портретом генерала написал следующие строки:
«Дорогой генерал!
Уберегитесь от неаполитанских кинжалов, станьте главой республики, умрите бедным, как Вы и жили, и величием Вы превзойдете Вашингтона и Цинцинната.
Наш небольшой отряд, состоящий из далеких от воинского ремесла солдат, весело следует за экспедиционной колонной.
Каждый из нас вооружен двуствольным ружьем и револьвером, и передвигаемся мы на двух реквизированных колясках.
Сверх того, граф Таска, один из самых богатых помещиков Палермо, пожелал самолично показать нам Сицилию; на протяжении двадцати льё мы сможем останавливаться в его замках, его домах и на его фермах, либо в домах его друзей.
У графа две кареты: одна для него, другая для его камердинера.
Единственное, чего следует по-настоящему опасаться на пути в Джирдженти или Сиракузу, — это грабители.
Когда королевские войска, изгнанные бойцами Гарибальди, оставили без охраны городские тюрьмы, заключенные, а почти все они были грабителями и убийцами, ожидавшими суда или отбывавшими наказание, бежали из тюрем и, полагая город не особенно безопасным для них местом, укрылись в горах.
И там, собравшись в банды по десять, по пятнадцать и даже по двадцать человек, они вернулись к своему прежнему промыслу, останавливая и грабя путешественников. Так что мы, вполне вероятно, могли не поладить с ними, ибо наш отряд не придерживался точь-в-точь маршрута колонны.
Так, к примеру, в первую ночь мы двинулись в путь в три часа утра.
Колонна же выступила в поход накануне, в пять часов вечера.
В шесть часов утра мы прибыли в Мизильмери; Тюрр уже находился там, но он был болен и лежал в постели. У него началась сильная кровавая рвота.
По этой причине легионеры возобновили свой путь лишь поздно вечером.
Что до нас, то мы выехали в три часа пополудни, чтобы приготовить расквартирование колонны в Виллафрати.
Мизильмери замечателен тем, что он стал первым городом Сицилии, восставшим после 4 апреля.
В Мизильмери было четыре неаполитанских солдата, восемь конных жандармов и восемь сбиров.
Жители Мизильмери начали с того, что выгнали их всех; затем они подняли итальянское знамя и ударили в набат.
Был учрежден повстанческий комитет.
Председателем комитета был избран дон Винченцо Румболо.
Заместителем председателя стал синьор Джузеппе Фидучча, в доме которого мы остановились на ночлег; дополняли состав этого революционного суда два священника: Пицца и Андолина.
Когда мне представили их, я узнал в Андолине того священника, что так лихо плясал перед экипажем с узниками в день их освобождения из Кастеллуччо.
Одиннадцатого мая, незадолго до боя у Адмиральского моста, местные повстанцы намеревались атаковать неаполитанский отряд, но слух о предстоящем сражении привлек настолько сильную вражескую колонну, что противостоять ей было немыслимо.
Они укрылись в горах.
Повстанцев было около двух тысяч.
Шестнадцатого мая в их лагерь явился Розолино Пило, предвестник Гарибальди; он ободрил всех, сообщив о скорой высадке генерала.
У него было с собой английское золото.
Наш хозяин обменял ему часть этого золота на сицилийские деньги.
Между тем прибыл Ла Маза, имея под своим командованием лишь триста или четыреста человек. Он собрал комитет, принявший решение, что Мизильмери станет штаб-квартирой восстания и именно отсюда будут осуществляться сношения со всеми частями острова.
Этот почин со стороны человека, поставленного над другими, доставил ему звание командующего партизанским движением.
В этом звании он и присоединился к Гарибальди в Салеми, приведя с собой, насколько я знаю, шестьсот или восемьсот человек; пиччотти приняли участие в сражении при Калатафими, и я уже рассказывал, как они там вели себя.
О Ла Мазе отзываются совершенно по-разному: одни утверждают, что он много чего сделал, другие настаивают, что он не сделал ровным счетом ничего.
Само собой разумеется, преувеличение есть с обеих сторон. Мое мнение заключается в том, что Ла Маза, находясь среди столь отважных и столь некичливых людей, как Гарибальди, Тюрр, Нино Биксио, Сиртори и Карини, совершает ошибку, чересчур часто и чересчур напыщенно употребляя слово «я».
Впрочем, сейчас он пребывает где-то поблизости, и, по всей вероятности, я увижу его еще до своего отъезда из Виллафрати.
В три часа пополудни, при жаре в сорок пять градусов на солнце, мы покинули Мизильмери. Гарибальдийцы, в свой черед, должны были выехать из города в восемь часов вечера, в полночь сделать привал, в три часа утра двинуться дальше и около шести часов утра прибыть в Виллафрати.
Виллафрати издали дает о себе знать благодаря небольшому норманнскому замку, который местные жители называют замком Дианы; он довольно хорошо сохранился и стоит на вершине утеса; внизу, в долине, позади крестьянского дома, находятся арабские купальни с сероводородной водой.
Арабскую надпись, наполовину, а то и на три четверти стертую временем, умудрился разгадать какой-то ученый из Палермо; эти чертовы ученые способны разгадать все что угодно!
Своды бань все те же, какими их соорудили арабские зодчие, и имеют отверстия для выхода пара.
Виллафрати, то есть «Город монахов», построен на склоне довольно крутой горы. Нашему кучеру взбрело в голову вскачь одолеть три четверти подъема на нее, и вначале лошади отнеслись к этому вполне одобрительно. Но вдруг, никоим образом не предупредив возницу о своем коварном умысле, которым, по всей вероятности, они поделились друг с другом на ушко, все три в едином порыве шарахнулись в сторону. К счастью, заднее колесо нашей коляски уперлось в большой камень, и она резко остановилась. С нами вполне могло произойти то, что случилось с Ипполитом на пути в Микены; ничего такого, слава Богу, не произошло, однако вины лошадей в этом нет: они явно намеревались свернуть нам шею.
Поскольку до дома маркиза ди Сан Марко, самого высокого здания в городе, производившего впечатление casa principale[12], было не более сотни шагов, остаток пути мы прошли пешком.
Благодаря Сальваторе, камердинеру графа Таски, мы застали кухонные плиты разожженными, ужин близким к готовности, а постели приготовленными во всех комнатах.
Виллафрати расположен в восхитительной местности, среди гор, красоту которых оттеняют хлебные поля, колышущиеся на ветру, и рощи дивного зеленого цвета.
Напротив наших окон высится древний замок Дианы.
Перед фасадом дома, увенчанным бюстами римских императоров и императриц, изготовленными в Фаэнце, простирается широкая терраса, господствующая над всем селением и над улицей, подъем которой наш кучер так некстати надумал преодолеть вскачь.
Терраса, мощенная фаянсовой плиткой и сплошь увитая дикими штокрозами, — восхитительное место с пяти до девяти утра и с пяти вечера до полуночи.
И потому на другой день после нашего приезда, в пять часов утра, после беспокойного сна, который нарушали клопы и блохи, эти две главные напасти Италии — Бурбоны и австрийцы, на мой взгляд, всего лишь ее третья беда, — так вот, повторяю, на другой день после нашего приезда, в пять часов утра, я уже был на этой террасе; вскоре на повороте дороги появился авангард колонны, а спустя четверть часа она достигла края селения.
Через несколько минут какой-то всадник галопом въехал во двор замка; это был фра Джованни, голову которого покрывала широкополая шляпа с шелковыми кисточками.
Поменяйте шелковые кисточки на золотые, выкрасьте шляпу в красный цвет — и у вас будет кардинальская шапка.
О фра Джованни, фра Джованни! Неужели вам, облаченному во францисканскую рясу, придет однажды в голову столь честолюбивая мысль?
Первым делом я озаботился спросить его о самочувствии Тюрра; у Тюрра снова началась рвота, и он ехал в конце колонны, в карете, запряженной тремя белыми лошадьми, на которых мне указал пальцем фра Джованни.
Довезти Тюрра в карете до casa principale, где ему приготовили комнату, было невозможно. Так что мы вместе с фра Джованни отправились на поиски другого жилья для Тюрра и нашли подходящий дом на трех четвертях подъема в гору, рядом с тем самым местом, где наши лошади попытались избавиться от нас.
Спустя полчаса наш драгоценный больной уже лежал в постели.
Колонне предстояло пробыть здесь три дня.
Я написал Гарибальди письмо, чтобы сообщить ему о серьезной болезни Тюрра, которого он любит, словно собственного сына. Вероятно, завтра или послезавтра Тюрр получит приказ вернуться в Палермо.
Вчера, в четыре часа пополудни, граф Таска пришел известить меня, что какой-то офицер — он не стал называть его имени — хочет познакомиться со мной, в связи с чем он попросил моего разрешения пригласить этого офицера на ужин.
Поскольку офицер находился в соседней комнате, я прошел туда, чтобы подтвердить приглашение, если в этом будет надобность.
После пяти минут беседы мне стало понятно, как себя вести: я имел дело с Ла Мазой.
Как я и предчувствовал, это был человек с замашками гасконца, причем в хорошем смысле слова. В сицилийской крови арабского осталось больше, чем норманнского.
Ла Мазе, родившемуся в Трабии, лет тридцать пять; у него светлые волосы, голубые глаза и прекрасное телосложение. Он носит гарибальдийскую форму, то есть красную блузу и серые штаны с серебряными нашивками.
(Гарибальди значительно упростил этот наряд: вместо блузы он носит рубашку, а на его штанах, сильно изношенных, нет нашивок.)
Ла Маза оставался с нами до девяти часов вечера; все это время он говорил о себе и своих бойцах и об услугах, которые они оказали Сицилии. Его манера разговаривать была приятной, легкой и даже изящной.