Будь дело во Франции, почти наверняка мне предстояло бы прочитать что-нибудь неприятное и я отбросил бы газету в сторону.
Но дело происходило на Сицилии, и я стал читать.
Вот какую новость сообщила обо мне палермская газета:
«Nel nostro Consiglio civico viene di esser fatta mozione in favore del celebratissimo romanzière Alessandro Dumas. Tal voto, dato ad un uomo che per le sue opere è certamente decoro della Francia, ed il quale in oggi trovasi in Sicilia, dove raccoglie i particolari della nostra guerra contro I Borboni, e della gran causa italiana, viene di essere accolto all’unanimatà dal Consiglio».[14]
Резолюция была поставлена на голосование и принята на другой день после моего отъезда из Палермо. Подобная тонкость стала приятным добавлением к проявленному вниманию.
Я написал городскому совету Палермо письмо с изъявлением благодарности.
Наряду с этой новостью, касавшейся лично меня, газета сообщала следующие известия:
«Наш претор, герцог Делла Вердура, продолжая предоставлять сведения относительно количества мертвых тел, обнаруженных в развалинах, сообщил, что 18-го числа из-под обломков были извлечены два трупа, а 19-го — восемь, В то время как все упорно трудятся, дабы придать городу его былое великолепие, жуткие картины, которые открываются людским взорам, возбуждают в населении все большую ненависть к Бурбонам.
Нам сообщают из Мессины, от 12 июня:
“Королевские гарнизоны Трапани, Термини, Аугусты, Джирдженти, Катании и часть гарнизона Палермо прибыли в Мессину, где, помимо того, скопилось большое число больных, раненых, сбиров, полицейских агентов и городских служащих. Всего в нашем городе находится не менее пятнадцати тысяч человек, как солдат, так и сотрудников правительственных учреждений. От имени населения Мессины распространилось следующее воззвание, адресованное королевским войскам:
“Неаполитанцы!
Вы сыны Италии, а Италия — это страна, которая протянулась от гор Монте Ченизио до вод Сицилии, окрасившихся сегодня кровью!
Так восстаньте же во имя Италии, во имя свободы!
Храбрецы, воевавшие при Варезе и Комо, пришли помочь вам, а вы сражаетесь против них!
Господь сказал Каину: “Проклятый! Что сделал ты с братом своим?”
Италия говорит вам: “Проклятые! Что сделали вы с братьями вашими?”
Каждая капля крови, пролитая на Сицилии, проклятием падет на вашу голову, на голову ваших сыновей и на голову сыновей ваших сыновей!
Неаполитанцы! Италия прощает вас, но с огненным пылом ваших вулканов восстаньте против тех, кто не хочет видеть Италию единой””».
Сегодня утром нам стало известно, что в двух милях отсюда два десятка вооруженных людей остановили дилижанс; четыре человека, ехавшие в нем, были ограблены.
В этот поздний вечерний час, когда обычно перебираешь в памяти события прошедшего дня, я впервые в жизни испытываю нечто вроде угрызений совести. Вот что произошло, и, по всей вероятности, конец этой истории будет трагическим.
Сегодня утром я сидел у постели Тюрра; окно было открыто, чтобы впускать лучи солнца, всегда столь приятные для взора больного, и одновременно была широко распахнута дверь, чтобы обеспечить приток воздуха. Внезапно я услышал топот лошадей и поднял голову.
Шум этот производил отряд из семи всадников, вооруженных ружьями и пистолетами; двое последних сидели на одной лошади.
Во главе отряда ехал человек, казавшийся его командиром; на голове у него была неаполитанская фуражка с четырьмя нашивками, указывающими на его капитанский чин, а на боку висела армейская сабля с серебряным темляком и такими же кисточками.
Ничто из этого не привлекло бы моего внимания, если бы не полдюжина цыплят, трепыхавшихся у седельного арчака одного из всадников.
— Черт побери! — сказал я Тюрру. — Вот парень, который не умрет от голода!
Тюрр приподнялся в постели, бросил взгляд на последних бойцов отряда, который из-за крутого уклона местности уже почти весь скрылся из виду, и, ни слова не говоря, снова откинулся на спину.
— Что это за люди? — спросил я его.
— Вероятно, какие-нибудь партизаны Ла Мазы, — ответил он.
Спустя минуту он добавил, обращаясь ко мне:
— Взгляни-ка, куда они едут.
Я встал и подошел к окну.
— Судя по всему, они намерены покинуть деревню и направиться в сторону Палермо.
В этот момент в комнату вошел майор Спангаро.
— Майор, — сказал Тюрр, — разберитесь, что за люди только что проехали мимо нас.
— О, — промолвил я, — они уже далеко и находятся за пределами деревни.
— Генерал, — произнес один из молодых офицеров, состоящих при Тюрре, — хотите, я сяду на лошадь и приведу вам их командира?
— Возьмите с собой четырех человек и приведите мне весь этот отряд; вы поняли, Карбоне?
— Это лишнее, — ответил офицер. — Зачем ради такого пустяка тревожить четырех человек? Я поеду один.
Он спустился вниз, сел на неоседланную лошадь и помчался вдогонку за семерыми всадниками.
Тюрр тем временем вступил в беседу с майором.
Я вышел на балкон и стал глазами следить за молодым офицером.
Минут через десять он догнал отряд, ехавший шагом.
Командир отряда несколько раз оглядывался назад, но, видя, что за ними гонится лишь один человек, не счел нужным беспокоиться.
С того места, где я находился, можно было следить за малейшими подробностями разворачивающейся сцены и по жестам ее участников догадываться, что там происходит, хотя до них было чересчур далеко, чтобы слышать их разговор.
— Ну что, — спросил меня Тюрр, — ты их видишь отсюда?
— Превосходно.
— И что там происходит?
— Пока ничего; по-видимому, они вполне дружески беседуют… О нет! Командир спешивается и тянет руку к ружью… Карбоне вынимает револьвер и приставляет его к груди этого человека.
— Живо четырех человек на помощь Карбоне! — крикнул Тюрр.
— Не надо! Командир снова сел верхом и подчинился; семь человек едут впереди Карбоне, а он по-прежнему держит в руке револьвер.
— Он возвращает их сюда?
— Да.
И в самом деле, минут через пять в начале улицы появилась голова небольшой колонны, направившейся к дому, где квартировал генерал.
Спустя десять минут она остановилась у дверей дома.
— Крикни Карбоне, чтобы он поднялся один, — сказал мне Тюрр, — а перед тем, как подняться, пусть поручит этих парней своим товарищам.
Я крикнул Карбоне, чтобы он поднялся один; что же касается приказа отдать семерых всадников под охрану гарибальдийцев, то он был лишним: они и так уже непреодолимым кольцом окружили пленников.
— Ну что, — спросил Тюрр у молодого офицера, явившегося по его приказу, — туговато пришлось?
— Да, генерал; но, как видите, все кончилось лучше, чем я ожидал.
— Ну и как все происходило? Не опускайте ни одной подробности: перед тем, как увидеться с их командиром, я должен знать, как себя с ним вести.
— Генерал, я догнал их примерно в полутора тысячах шагов отсюда и, лишь тогда осознав, что взялся за дело более трудное, чем мне показалось вначале, вежливо обратился к их командиру.
— Вы правы, Карбоне, — рассмеялся Тюрр, — разговаривать всегда надо вежливо; и что вы сказали ему со всей подобающей вежливостью?
— Я сказал ему: «Синьор капитан, генерал послал меня осведомиться у вас, куда вы направляетесь». — «Я направляюсь в Палермо», — ответил он. — «Что ж, тогда все складывается отлично; генералу нужно отправить в Палермо депеши и некоторую денежную сумму, и он хотел бы поручить это вам». — «Мне?» — «Да, вам, и потому, дабы вручить вам письма и деньги, он просит вас явиться к нему». — «Мне очень жаль, — ответил командир, — но я спешу и у меня нет времени». — «В таком случае, дело принимает другой оборот: он не просит вас, а приказывает вам». — «По какому праву?» — «По праву вышестоящего начальника. Если вы офицер, на что указывает ваша фуражка и ваша сабля, вы обязаны подчиниться; если же вы не офицер и, следовательно, не имеете права носить ни эту фуражку, ни эту саблю, я беру вас под арест». И тогда, — продолжал Карбоне, — он решил спешиться и взвести курок своего ружья, но я успел выхватить мой револьвер и, приставив его ко лбу этого человека, сказал: «Если вы не последуете за мной, я убью вас!» Это и решило дело.
— Хорошо, — произнес Тюрр, — вели ему подняться.
Я хотел было уйти.
— Останься, — сказал мне Тюрр, — вероятно, это какой-то бандит, и нет ничего плохого в том, чтобы ты увидел, что сейчас произойдет; к тому же ты имеешь право здесь быть, ведь это по твоему почину его арестовали.
— Ну, положим, тут я ни при чем!
— Так ты остаешься?
— Да.
Дверь отворилась, и молодой человек лет двадцати пяти или двадцати восьми, светловолосый, голубоглазый, невысокий, но хорошо сложенный, с необычайно уверенным видом вошел в комнату; но, увидев Тюрра, лежавшего на диване, он резко остановился и заметно побледнел.
Тюрр, со своей стороны, устремил на него открытый и твердый взгляд, но никак не выдал своего удивления; лишь усы его встали дыбом.
— А, — промолвил он, — так это ты!
— Простите, господин генерал, — ответил пленник, — но я незнаком с вами!
— Зато я с тобой знаком! Ну-ка, пройдись, не хромая.
— Не могу, генерал, у меня ранена нога.
— Ну да, пулей, и чуть выше колена; но не стоя лицом к врагу ты получил это ранение!
— Генерал…
— Ты получил его, пытаясь ограбить городскую кассу в Санта Маргерите. Так что я тебя знаю, ты Санто Мели. Ты уже попадал мне в руки в Ренде, и тебя расстреляли бы еще тогда, если бы нам не пришлось без промедления двинуться в Парко. Ты остался тогда под надзором Сант’Анны, но тебя плохо охраняли; на сей раз я не доверю тебя никому и, ручаю