сь, охранять тебя будут лучше!
Затем, повернувшись к майору Спангаро, он добавил:
— Майор, завтра вы сформируете военно-полевой суд и будете его председателем.
— Ну а вы, — произнес он, обращаясь к адъютантам, — разоружите этого человека и отведите его в тюрьму.
Один из офицеров подошел к пленнику и забрал у него саблю, а два солдата, встав рядом с ним слева и справа, вывели его из комнаты и препроводили в тюрьму.
— Черт побери, дорогой мой, — промолвил я, обращаясь к Тюрру, — скоро ты действуешь!
— Именно так и надо в подобные времена поступать с грабителями, убийцами и поджигателями.
— А ты твердо уверен, что этот человек таков, как ты говоришь?
— Да, поскольку он ограбил городскую кассу в Санта Маргарите, убил ювелира в Корлеоне и сжег деревню Каламинья; впрочем, все это выяснится в ходе суде и его расстреляют лишь при условии достаточных доказательств.
— Ты полагаешь, что его расстреляют?
— По крайней мере, я на это рассчитываю! Мы только что говорили с тобой об ограблении дилижанса прошлой ночью; так вот, стоит подобным происшествиям повториться еще пару раз, и во всех наших реакционных газетах начнут говорить, что с тех пор, как Бурбонов изгнали с Сицилии, никто здесь от Катании до Трапани и от Джирдженти до Фаро не осмеливается высунуть нос из дому. Друг мой, в свое время, в Риме, Гарибальди приказал расстрелять одного из наших легионеров, отнявшего тридцать су у какой-то старушки; все имущество Гарибальди состоит из двух пар штанов, двух красных рубашек, двух шейных платков, сабли, револьвера и старой фетровой шляпы; Гарибальди берет взаймы карлино, чтобы подать милостыню нищему, поскольку в кармане у него никогда нет даже карлино; однако это не мешает тому, что неаполитанские газеты называют его не иначе как флибустьером, а французские — пиратом. Во времена, подобные нашим, надо быть трехкратно безупречным, трехкратно храбрым, трехкратно праведным, чтобы не оказаться оклеветанным. И когда ты ведешь себя так, лет через десять или двенадцать тебя начинают уважать враги, но понадобится вдвое больше времени, чтобы тебя оценили те, кому ты служишь. Ну а теперь ступай завтракать, уже пора, и пришли мне немного бульона, который ты сам сваришь, и ложечку варенья, если отыщешь.
Я пожал руку этому человеку, столь доброму, столь справедливому, столь сострадательному, с сердцем наполовину ангела, наполовину льва, смеющемуся в лицо пулям и проливающему слезы при виде нищеты, и ушел в глубокой задумчивости, рассуждая о тяжелой задаче, которую взвалил на себя Гарибальди вместе с Тюрром, своим заместителем, не только освободить, но еще и очистить целую страну, развращенную за четыреста лет испанского и неаполитанского господства.
Весь день меня терзала мысль об этом аресте, повод к которому невольно дал я сам; я пытался побеседовать о Санто Мели со всеми офицерами Тюрра, но их это настолько не заботило, что они с трудом понимали, чего мне от них надо, и, когда мне удавалось заставить их вспомнить о пленнике, говорили: «А, ну да, это бандит, которого завтра расстреляют. Уж мы-то, в отличие от Сант’Анны, не дадим ему убежать!»
О Господи! Как можно быть судьей, как можно быть прокурором, императорским или королевским, каждый день требовать очередной смертной казни и при этом сохранять лучезарную улыбку на устах?
Я понимаю охотника, который в пылу охоты убивает перепелку или кабана, не испытывая ни сострадания к ее слабости, ни страха перед его дикой мощью; но я не понимаю охотника, который отрубает голову цыпленку или забивает свинью.
Граф Таска, подобно мне, пребывал в задумчивости; предполагая, что причина ее та же, что и у меня, я пошел к нему. И я не ошибся.
Санто Мели родом из деревни Чиминна, расположенной всего лишь в нескольких милях от Виллафрати. В этих краях он вызывает огромный страх и огромное восхищение; энергичные натуры, даже если их энергия направлена в сторону зла, всегда завоевывают популярность у простонародья, свидетельство чему — популярность Нерона в Риме, Мандрена во Франции и Фра Дьяволе в Сицилии.
В итоге мы — граф Таска, молодой палермский поэт Ди Мариа и я — решили, что после ужина переведем разговор на Санто Мели, дабы, насколько нам это удастся, склонить настроение майора Спангаро в пользу обвиняемого.
Однако мы увидели в нем человека, какими всегда или, по крайней мере, почти всегда оказываются военные судьи, не поддающиеся ни влиянию начальства, ни настрою сослуживцев, то есть несгибаемого в отношении правосудия человека, которого невозможно склонить ни к милосердию, ни к жестокости.
При первом же нашем слове он прервал нас и промолвил:
— В том положении, в каком я нахожусь, мне надо оберегать одновременно мою беспристрастность и мое сердце, способное помешать мне быть беспристрастным. Так что не стоит взывать главным образом к моему сердцу, ибо я человек, могу утратить твердость духа и тогда перестану быть судьей.
Затем, поскольку я уже было открыл рот, чтобы вставить последнее слово, он поднялся и вышел.
У меня вызывает восхищение подобный стоицизм, но я не чувствую себя способным на такое. К тому же эти люди выполняют свои обязанности, тогда как в мои обязанности вовсе не входило произносить те неосторожные слова, какие пробудили интерес у Тюрра, повлекли за собой арест человека и, возможно, повлекут за собой его смерть.
Я иду по земле прекрасной Сицилии, которая возрождается под животворящим дыханием человека, избранного Провидением; я иду по ней, сочувствуя несчастным, оплакивая мертвых и улыбаясь живым; так откуда у меня право оставить хоть одну каплю крови на своем пути? Возможно, внутренний голос, который диктует мне, это не голос моей совести, а голос моего слабодушия, но не суть важно! Он диктует мне, что я должен сделать все возможное, чтобы спасти этого человека, даже если он убийца и поджигатель, и я сделаю это.
Этим утром, когда я проснулся, мне сказали, что какая-то женщина в черном ждет меня в прихожей.
Это была мать Санто Мели, старая крестьянка с седеющими волосами, бледным лбом, ясными голубыми глазами и умным выражением лица.
Кто надоумил ее обратиться ко мне, хотя, по всей вероятности, до нынешнего утра она никогда не слышала моего имени? Кто надоумил ее выбрать заступником меня, иностранца, а не кого-либо из ее соотечественников?
Как бы то ни было, увидев, что я вышел к ней, она взяла меня за руки и, по сицилийскому обычаю, хотела поцеловать их.
По ее словам, она рассчитывала, что я помогу ей встретиться с генералом Тюрром.
Я ответил ей отказом, причем по двум причинам: во-первых, Тюрр считает Санто Мели виновным и хочет на его примере преподать урок, необходимый, по его мнению, для Сицилии;
во-вторых, в том состоянии слабости, до какого он доведен кровавой рвотой, всякое волнение может стать для него опасным, а отвергнуть материнскую мольбу, не испытывая волнения, невозможно.
Впрочем, она не понимает всю меру опасности, угрожающей ее сыну; я пояснил несчастной женщине, что лучше всего ей было бы попросить разрешения увидеться с пленником и, поскольку трибунал соберется нынешним утром, посоветовать Санто Мели выбрать себе в качестве защитника Ди Мариа.
Я вручил ей листок бумаги, написав на нем имя Ди Мариа, а затем, действуя через майора Спангаро, добился для нее разрешения повидаться с сыном.
Она тотчас же ушла.
Тюрьма представляет собой прямоугольное здание, стоящее в центре города; от других домов оно отличается лишь решетками на окнах.
Я следил глазами за несчастной женщиной, пока она не дошла до двери, чей порог накануне переступил ее сын, тот порог, который, вероятно, он пересечет снова лишь для того, чтобы отправиться на расстрел; затем, на виду у меня, она в свой черед скрылась за этой дверью.
Трибунал собрался в десять часов утра; Санто Мели, следуя совету, который я передал ему через мать, выбрал в качестве защитника Ди Мариа.
В пять часов судьи закончили свое первое заседание; обвиняемый со всей решительностью утверждал, что начиная с 4 апреля, то есть со времени восстания, провозглашенного в Палермо, он сражается под трехцветным знаменем; что если он и грабил какие-то кассы и поджигал деревни, то это дозволялось воззваниями повстанческого комитета Палермо; что если он и взимал контрибуции с каких-то деревень, то, во-первых, деревни эти были роялистски настроены, а во-вторых, ему нужно было платить жалование своим бойцам и кормить их, чтобы они не разбежались; жалованье же составляло четыре тари в день (один франк восемьдесят сантимов), а питание — два тари (девяносто сантимов). Под его начальством было триста или четыреста человек, так что в среднем ему приходилось каждый день добывать всеми возможными средствами от тысячи до тысячи двухсот франков.
Что же касается сожженных домов, то из них стреляли по его бойцам, и поджоги эти были всего лишь возмездием.
Он просил, чтобы судьи взвесили те услуги, какие он оказал делу революции, оставаясь с оружием в руках, и то зло, какое он совершал, чтобы сохранять себя и своих людей в боеспособном состоянии, и судили его беспристрастно.
Подобные доводы произвели бы весьма малое впечатление в такой стране, как Франция, да и к тому же звучи они в устах человека цивилизованного, но в Сицилии, когда речь шла о необразованном крестьянине, они имеют значение и оказывают на суд сильное действие.
Сегодня вечером и завтра будут заслушивать свидетелей. Трибунал считает это дело весьма серьезным, причем не только из-за последствий, которое оно может иметь для Санто Мели, но и из-за его нравственного значения.
Строгие поборники морали говорят:
— Чем больше услуг оказал этот человек делу революции, тем суровее нам следует быть по отношению к патриоту, не сумевшему остаться не замаранным бесчинствами, в которых постоянно упрекают революционеров.
Люди умеренных взглядов говорят в ответ: