Ночь, против всякого ожидания, прошла спокойно, и на рассвете мы проснулись. На то, чтобы привести себя в порядок, много времени не понадобилось: мы бросились в море, подав перед этим знак шхуне, которая из-за большой глубины залива не могла встать на якорь, подойти как можно ближе к берегу.
В половине шестого утра мы уже были на борту. Ружейная пальба возобновилась, но теперь она доносилась с другой стороны полуострова, то есть со со стороны порта.
Капитан взял курс на северо-восток.
Однако ветер был крайне слабым, и, при всем нашем желании как можно быстрее перейти на другую сторону полуострова, шхуна шла со скоростью не более двух узлов.
В итоге лишь около девяти часов утра мы обогнули мыс Милаццо. Первое, что бросилось нам в глаза, когда мы оказались по другую сторону маяка, — это пароход «Тюкёри», который тянули на буксире два десятка лодок. Рыбак, к которому мы обратились за разъяснениями, сказал нам, что накануне у парохода сломалось гребное колесо.
Так что Гарибальди лишился одного из самых мощных средств, находившихся в его распоряжении и позволявших ему вести наступление.
Берег полуострова являл собой зрелище обширного лагеря; около двух десятков семей, бежавших из города, временно разместились на прибрежной полосе, укрывшись в наспех сооруженных палатках; другие находились в небольших суденышках, стоявших на якоре вблизи берега, но, благодаря большой крутизне горного склона, были застрахованы от орудийного огня крепости; ну а третьи нашли себе пристанище в естественных пещерах, созданных морем.
Мы решительно двинулись в открытое море и прошли в виду крепостных орудий; опасаясь задеть самолюбие нашего правительства, я спустил трехцветный флаг и заменил его своим личным штандартом.
Генерал Боско не счел нас достойными своего гнева и позволил нам спокойно бросить якорь в полутора кабельтовых от крепости.
Оттуда мы могли видеть неаполитанских, баварских и швейцарских солдат, толпившихся во дворах крепости.
Обширные строения крепости не в состоянии были вместить переизбыток солдатской массы, и эти извергнутые излишки жарились на солнце при температуре более тридцати пяти градусов.
«Тюкёри», который по-прежнему тащили на буксире баркасы, прошел в пятидесяти метрах от нас и бросил якорь в порту.
Пушки крепости хранили молчание и позволили судну беспрепятственно выполнить этот маневр.
Это показалось нам добрым предзнаменованием, и мы подумали, что между гарибальдийцами и неаполитанцами начались переговоры. Подобное предположение подкреплялось не только молчанием пушек, но и прекращением ружейной пальбы.
Едва мы бросили якорь, небольшая лодка, в которой находился какой-то краснорубашечник — так повсюду в Сицилии именуют гарибальдийцев, — направилась к шхуне.
То был посланец генерала, советовавшего мне войти в порт и укрыться позади «Тюкёри».
Спустя четверть часа мы заняли указанное место, и я поднялся на борт «Тюкёри».
Генерал ждал меня, как всегда веселый и спокойный; невозмутимость, подобную той, что царит на его лице, невозможно увидеть ни у кого: это и вправду невозмутимость отдыхающего льва, как сказал Данте. Никакие сношения между крепостью и ним еще не начались, однако его успокаивала сама по себе огромная численность неаполитанских солдат в крепости. Он понимал, что крепость не подготовлена на случай долгой осады и запасы продовольствия и боеприпасы там скоро иссякнут.
Поговорив со мной какое-то время об этих важных злободневных вопросах, генерал сказал затем, что он весьма ценит сделанное мною предложение отправиться во Францию, чтобы закупить там оружие, и спросил меня, каким образом я намереваюсь это сделать.
Я изложил ему все интересовавшие его подробности, а он, в свой черед, снабдил меня указаниями и советами, после чего вручил мне приказ, предписывающий городским властям Палермо открыть мне кредит на сто тысяч франков с целью закупки оружия.
— Возьмите, — промолвил он, подавая мне этот приказ, — поезжайте, и удачи вам!
Затем, словно поразмыслив, он добавил:
— А знаете, Дюма, чем вам следует заняться, когда вы вернетесь?
— И чем же?
— Газетой.
— Черт побери! Я уже думал об этом. Дайте ей название, дорогой генерал; чтобы начать, мне недостает только этого.
В ответ он снова взял перо и написал следующее:
«Газета, которую мой друг Дюма хочет основать в Палермо, будет носить прекрасное название “Независимая”, и она заслужит его тем более, что с самого начала не намерена щадить меня, если я когда-нибудь поступлюсь своим долгом сына народа и своими принципами человеколюбия.
— Что ж, пусть будет «Независимая»! — воскликнул я. — А эти строки послужат ей эпиграфом!
В эту минуту к «Тюкёри» подошла небольшая весельная лодка, генерал обменялся несколькими словами с сидевшим в ней человеком, после чего отдал приказы своим адъютантам.
Один из них вполголоса сказал мне:
— Новости из Мессины! Нам предстоит потрудиться не покладая рук!
Что же касается генерала, то, обращаясь ко мне, он коротко произнес:
— Давайте взглянем на вашу яхту.
В эту минуту на подпись генералу принесли какую-то бумагу: это было соглашение о кредите на пятьсот тысяч франков, предоставленном ему для покупки парохода.
Подписывая документ, он кинул взгляд на мое суденышко и сказал:
— Будь я богат, мне хотелось бы иметь такую шхуну, как ваша.
Вы слышите, сицилийцы, мои земляки, вы слышите, итальянцы, мои братья? Этот человек, который распоряжается кровью и деньгами Сицилии, который дарит сегодня Пьемонту два миллиона человек, этот человек недостаточно богат, чтобы купить себе шхуну за двадцать пять тысяч франков!
Мы перешли на борт «Эммы», разлили бутылку шампанского в бокалы, которые я забрал из королевского дворца в Палермо и которые являются моей долей добычи, захваченной у Франциска II, и выпили за единую Италию.
Гарибальди пил воду, свой обычный напиток.
Мы беседовали на палубе, сидя под навесом, как вдруг генерал поднялся из-за стола.
Какой-то пароход, шедший со стороны Палермо, стал огибать мыс Милаццо.
Опытным взглядом моряка Гарибальди опознал судно и воскликнул:
— Это он!
Затем, протянув мне руку, он промолвил:
— До встречи! Возвращайтесь в Палермо и постарайтесь там изо всех сил ради нашего дела; ну а у меня есть дело на борту этого судна.
Мы обнялись на прощание; он высадился на берег.
Там в ожидании его стояла лошадь. Он углубился в переплетение улиц Милаццо и лишь спустя четверть часа появился вновь, уже на молу.
Тем временем пароход приближался, а наша шхуна снялась с якоря.
Все мои матросы пришли к единому мнению, что прибывающий пароход — англичанин, хотя он упорно не поднимал флага.
При виде этого судна, надеясь на высадку пассажиров, все сицилийские лодочники направились к таинственному пакетботу.
В тот момент, когда они были всего лишь в ста метрах от него, а мы сами не более чем в пятидесяти, над орудийной платформой крепости поднялось легкое облачко дыма, и одновременно послышались грохот пушечного выстрела и свист ядра.
Ядро упало в воду в двадцати шагах от нас, между сицилийскими лодками и пакетботом, взметнув сноп брызг.
Вы расхохотались бы при виде повального бегства, в которое обратились лодочники.
Часть из них попытались укрыться позади нашей шхуны — укрытия весьма слабого, едва достаточного даже для того, чтобы защитить от ружейной или револьверной пули.
Среди этих лодок, бросившихся врассыпную, словно испуганная птичья стая, лишь одна продолжала двигаться по прямой, выказывая непреклонность, присущую тому, кто в ней находился. А находился в ней Гарибальди.
Крепость продолжала вести орудийный огонь по пакетботу, но ядра летели то чересчур высоко, то чересчур низко, так что ни одно из них не попадало в цель.
И лишь когда крепостная артиллерия выстрелила в девятый раз, иностранное судно подняло флаг: флаг был английский. Но, даже при виде английского флага, крепость произвела очередной выстрел; правда, он стал последним.
Наша шхуна находилась в тот момент не более чем в тридцати метрах от пакетбота; он повернулся к нам кормой, и мы смогли прочитать: «Сити оф Абердин».
Гарибальди причалил к нему, поднялся на палубу, а затем взобрался на кожух гребного колеса.
В эту минуту мы поравнялись с пароходом. Гарибальди в последний раз пожелал нам счастливого пути, и английское судно ушло на всех парах. Спустя десять минут оно скрылось позади мыса Милаццо.
«Эмма» продолжила путь. Завтра или послезавтра, в зависимости от прихоти ветра, я вновь увижу прекрасный город Палермо, сделавший меня своим гражданином.
Едва сойдя на берег, я тотчас же отправился к председателю городского совета и предъявил ему свой аккредитив.
К несчастью, Гарибальди забыл добавить к своей подписи слово «диктатор».
Герцог Делла Вердура вполне резонно заявил мне, что если Гарибальди будет убит в мое отсутствие, то муниципалитет Палермо даром потеряет деньги.
Я счел это замечание несколько жестким в устах магистрата, стольким обязанного Гарибальди, который, если и погибнет, как этого опасался г-н Делла Вердура, погибнет, в конечном счете, за Сицилию.
Мне казалось, что ради того, кто одержал победу при Калатафими и Милаццо, вполне можно было рискнуть сотней тысяч франков; но я всего лишь поэт, а герцог Делла Вердура — мэр, и между двумя этими общественными положениями нет никакого сходства.
Телеграммой я сообщил Гарибальди об этом отказе городских властей.
Он ответил мне:
«Договоритесь о кредите с Депретисом».
Я отправился к Депретису, который открыл мне кредит на шестьдесят тысяч.
С собой я взял молодого артиллерийского офицера, г-на Роньетту, сына известного врача, носившего то же имя. Он должен был отправиться в Льеж и закупить там револьверы, в то время как мне предстояло закупить ружья и карабины в Марселе.