Славный Орригони! Он радостно вскричал при виде меня, и мне почудилось, что, обернувшись, я увижу Гарибальди.
Но нет, Гарибальди был в Никотере. Он все дальше продвигался по Калабрии, стирая следы, оставленные кардиналом Руффо, и вынуждая оробевшую свободу идти тем самым путем, какой за пятьдесят лет перед тем был проложен деспотизмом.
Как раз от Орригони я узнал о смерти нашего бедного друга Поля де Флотта, и эта печальная новость разорвала мне сердце.
Представить себе, что тот, кого за пять или шесть дней перед тем ты видел деятельным, сообразительным, разговорчивым и полным надежд, обратился в недвижный и безмолвный труп, настолько трудно, что все время пытаешься убедить себя, будто известие о подобной смерти было ложным.
К несчастью, все переданные подробности были настолько точными, что сомневаться в ней не приходилось!
Орригони провел со мной целый день. Пока он находился на борту моей шхуны, там перебывал весь Неаполь. Никогда в приемных и гостиных короля не теснилась людская масса наподобие той, что в длинной веренице лодок дожидалась своего часа, чтобы пожать мне руку и обнять меня.
Если бы Орригони пожелал, он увез бы на «Франклине» живого груза куда больше, чем привез: масса людей хотели уехать с ним, и каждый день я отвечал отказом трем сотням добровольцев.
После полудня Комитет содействия прислал ко мне г-на Агрести и еще двух своих членов. Эти господа пришли поговорить со мной об учреждении временного правительства на случай бегства короля из столицы, причем председателем этого временного правительства предполагалось сделать г-на Либертини, а членами — Риччарди, Агрести и др.
В ответ я сказал им, что мне не было поручено обсуждать вопросы столь первостепенной важности, однако, если бы меня удостоили чести посоветоваться со мной, я ответил бы, что, по моему мнению, необходимости во временном правительстве нет, что достаточно будет назначить продиктатора и что, на мой взгляд, лишь один человек обладает достаточной популярностью для того, чтобы, заняв этот высокий пост, обеспечить спокойствие в Неаполе, и человек этот — Либорио Романо.
Не желая, как всегда, делать из своих действий тайны, я добавил, что сегодня же напишу генералу Гарибальди письмо, где выскажусь в подобном духе. Этот ответ привел депутацию в такое смятение, что один из ее членов удалился, оставив на борту «Эммы» свою шляпу, и так за ней и не вернулся.
Через час после ухода этих господ явился секретарь фра Джованни, которого вместе с самим фра Джованни я взял в Мессине, привез в Неаполь и приютил, предоставив ему стол и кров, и который сказал мне, что, поскольку Комитет содействия выбрал его для того, чтобы доставить Гарибальди доклад, он просит меня замолвить за него слово перед Орригони, дабы тот взял его в Калабрию вместе с собой.
Я взял на себя это поручение, полагая, что исполнить его будет крайне просто. Но одна из странностей Орригони заключается в том, что он воспринимает как джеттаторе, то есть как колдуна, насылающего порчу, любого священника, любого брата священника, любого родственника священника и даже любого секретаря священника.
— Учитывая то состояние, в каком находится «Франклин», — ответил он, — я не взял бы на его борт секретаря фра Джованни, будь он даже из чистого золота!
И от своего решения он не отступил. Я был вынужден передать этот ответ секретарю фра Джованни, и он покинул борт моей шхуны, метнув на меня самый злобный взгляд.
Но, отказавшись взять с собой секретаря фра Джованни, Орригони, тем не менее, принял на борт своего судна неаполитанского патриота и изгнанника, двадцативосьмилетнего Алессандро Сальвати.
Сальвати доставил генералу мое письмо.
Вот что оно содержало:
«25 августа 1860 года.
Друг мой!
Я намерен написать Вам длинное послание и поговорить с Вами о серьезных делах, так что прочтите его внимательно.
Несмотря на испытываемое мною желание присоединиться к Вам, я остаюсь в Неаполе, где полагаю быть полезным для нашего дела.
Вот чем я здесь занимаюсь.
Каждую ночь на улицах города вывешивается новое воззвание; не призывая неаполитанцев к оружию, в чем нет никакой надобности, оно подпитывает их ненависть к королю.
Каждое утро приходят газетчики, чтобы получить новые распоряжения; дать их нетрудно, поскольку все здесь Ваши страстные поклонники.
По возвращении из Мессины я вступил в сношения с Салерно; в Салерно все обстоит превосходно.
В тот момент, когда восстала Потенца, меня известили, что на подавление этого восстания отправили пять тысяч баварцев и кроатов под командованием генерала Скотти.
Я прибыл в Салерно раньше генерала Скотти и через посредство доктора Вейландта смог незамедлительно наладить связь с вожаками горцев. Я раздал им пятьдесят двуствольных ружей и даже карабины из моего собственного снаряжения. Горные теснины надежно охранялись, Скотти и его пять тысяч баварцев не смогли преодолеть проход, ведущий из Салерно в Потенцу, и восстание в Базиликате спокойно идет своим ходом.
Мало того, баварцы, видя, что в горах они не могут сделать и шага без риска получить ровно столько же пуль, сколько кустов и скал у них на пути, передали мне, что готовы дезертировать с оружием и амуницией, если им заплатят по пять дукатов каждому.
Я открыл подписку и, записав себя первым, внес пятьсот франков; надеюсь, мне удастся собрать десять тысяч франков, то есть пятую часть требуемой суммы; если у меня это получится, я передам баварцам собранные деньги в качестве задатка; остальное будет выплачено в Мессине.
Молодой житель Салерно, вербовавший для нас бойцов, был разоблачен и приговорен к сотне палочных ударов; эта расправа ожесточила салернцев.
Три баварца, арестованные в тот момент, когда они дезертировали, были расстреляны.
Сегодня утром около ста кавалеристов сообщили мне о готовности дезертировать, прихватив с собой и своих лошадей; к сожалению, у меня не было для них никаких транспортных средств.
В нашем распоряжении теперь Салерно и десять тысяч бойцов; если Менотти, Тюрр или кто-нибудь другой пожелает высадиться здесь, я в качестве парламентера первым сойду на берег и уже через час солдаты перейдут на Вашу сторону и город будет в Ваших руках.
Вместо Салерно, в данный момент чересчур запруженного войсками, высадиться можно в любой точке Чиленто, ибо весь тамошний берег нисколько не хуже любого другого, но вот берег Амальфи для высадки не годится.
Вернемся к Неаполю.
Ряд офицеров дали мне слово не стрелять в народ, если удастся поднять его на восстание; при виде первой же красной рубашки они перейдут на Вашу сторону.
Но вот самое важное.
Либорио Романо, единственный популярный человек в кабинете министров, в Вашем полном распоряжении, причем, по крайней мере, с двумя своими коллегами, при первом же реакционном действии со стороны короля.
Предложение Либорио Романа состоит в том, что, как только подобное действие, освобождающее его от принесенной им присяги, последует, он вместе с двумя своими коллегами покинет Неаполь, присоединится к Вам, провозгласит короля отрешенным от власти и признает Вас диктатором.
На его стороне весь народ и двенадцать тысяч национальных гвардейцев.
Если Вы произведете высадку в Чиленто, в заливе Поликастро или в заливе Салерно, он ручается до такой степени напугать короля, весьма, впрочем, склонного к испугу, что тот покинет Неаполь. Дайте мне Ваши письменные инструкции, и все они будут исполнены.
Господин Сальвати, член гарибалъдийского комитета, отправится вместе с Орригони, намереваясь присоединиться к Вам. Обсуждайте с ним что угодно, за исключением предложений, сделанных Либорио Романо; в курсе них лишь четыре человека, так что по этому вопросу отвечайте только мне.
Вам известно, что лично для себя я не буду просить Вас ни о чем, за исключением разрешения охотиться в парке Капо ди Монте и продолжать раскопки в Помпеях.
Хотите, чтобы все художественные натуры, все живописцы, все скульпторы, все архитекторы издали ликующий крик? Тогда издайте указ, составленный в следующих выражениях:
“От имени всего художественного братства раскопки Помпей будут возобновлены и продолжены без всякого перерыва, как только я окажусь в Неаполе.
Дж. Гарибальди, диктатор”.
Вы понимаете, друг мой, что я делаю все от меня зависящее, делая достоянием гласности великие деяния, которые Вы совершаете. Я восхваляю Вас, поскольку восхищаюсь Вами, и люблю Вас, испытывая единственное желание — быть любимым Вами.
Ну что мне еще сказать Вам? Не знаю. Вы хотите, чтобы я был подле Вас? Тогда я отправляюсь в путь. Вам нужно, чтобы я был в Неаполе? Тогда я остаюсь, хотя французский адмирал дал мне знать, что после всего, что я здесь сделал и продолжаю каждый день делать, он не может взять меня под свою защиту.
Я попросил бы Вас беречь себя, если бы не знал, что подобные советы вызывают у Вас смех, и потому ограничусь словами, что молюсь за Вас тому же Богу, какому молилась Ваша мать.
До свидания, друг мой; возьмите из моей души все то, что я унес в ней, покидая Францию.
Орригони отплыл в ночь с 25 на 26 августа, увозя с собой Сальвати, увозившего мое письмо.
Последуем за Сальвати в его странствованиях, начиная с того момента, когда он поднялся на борт «Франклина», и вплоть до той минуты, когда он отыскал генерала. Позднее мы увидим, что происходило в столице Неаполитанского королевства, пока он преодолевал реки и горы.
Ходовые качества «Франклина» вполне соответствовали той низкой оценке, какую дал им его капитан. К вечеру 26-го пароход с трудом проделал шестьдесят миль и на ночь остановился в открытом море; вдоль берега крейсировали королевские корабли.