— Выходит, вы капитан корсаров?
— Именно так. Я зафрахтовал в Генуе речное судно, посадил на него своих людей, и была не была!
— А под каким флагом вы ходите?
— У меня на борту их десятка два, и я не отдаю предпочтения ни одному из них.
— Но ведь если вас схватят, вас всех до одного повесят.
— Постараюсь, чтобы нас не схватили.
— Вот черт!.. Ну и чем я могу быть вам полезен?
Молодой человек пальцем указал мне на один из трех неаполитанских крейсеров, стоявших на рейде и охранявших побережье в радиусе четырех или пяти льё.
— Видите этот корабль? — спросил он.
— Да.
— Ну так вот, я намерен захватить его.
— Мысль прекрасная, но каким образом вы его захватите?
— Собственными силами, черт побери!
— У вас на борту есть пушки?
— Ни одной.
— Ну и как же тогда?
— А вот как: сегодня вечером, когда стемнеет, я вхожу в порт и делаю вид, что хочу бросить якорь у кормовой части парохода, либо с левого борта, либо с правого; делаю ложный маневр, и в эту минуту мои бойцы с криком «Берегись!» перепрыгивают с нашего борта на борт парохода, берут в плен его команду, пришвартовывают его к нашему судну, срывают с якоря, буксируют в открытое море и, буксируя, раскочегаривают… Ну а коли он раскочегарен, прости прощай! Это самый быстроходный из трех неаполитанских крейсеров, догнать его не способен никто.
— А ваше судно?
— В хорошую погоду делает тринадцать узлов.
— А в плохую?
— В плохую дело обстоит хуже: тонет. Я ведь сказал вам, что это речное судно, и в штормовую погоду оно на плаву удержаться не может.
— Все это не проясняет мне, чем я могу быть вам полезен.
— Речь вот о чем. Мое судно укрывается недалеко от Кум. Я намерен вернуться на него, договорившись с вашим капитаном о том, что он подаст мне условные сигналы, если неаполитанский пароход все еще стоит на прежнем месте, и другие сигналы, если он оттуда ушел. У меня не хватает угля, а точнее, мне хватит его лишь на двенадцать или пятнадцать часов. Если неаполитанский пароход будет на прежнем месте, вопросов нет; но вот если он начнет крейсировать, дело другое, угля мне не хватит, и нужно, чтобы вы взялись покрыть эту нехватку.
— Сколько тонн вам требуется?
— От сорока до пятидесяти.
— В том случае, если пароход снимется с якоря, вы найдете их на барже, которая будет ждать вас в полукабельтове от шхуны. Запасетесь углем, и вперед.
— Да, но у меня нет денег.
— Об этом не беспокойтесь: у меня они еще есть.
— Стало быть, все согласовано?
— Да, конечно.
— И я могу вернуться на свое судно, согласовав перед тем условные сигналы с вашим капитаном?
— Разумеется, можете… Более того, я предоставлю вам двух человек для включения их в списочный состав вашего экипажа.
— Что это за люди?
— Неаполитанские дезертиры, которых непременно расстреляют, если они ступят на берег; так что они наверняка сделают все, чтобы их не захватили.
— А где они?
— Да вон там.
И я указал на человека, сидевшего недалеко от нас на верхней палубе, а потом на его товарища, беседовавшего в носовой части шхуны с нашими матросами.
Затем, пока молодой офицер договаривался с капитаном об условных сигналах, я объяснил обоим дезертирам, что отыскал для них то, чего, казалось бы, они так горячо желали: возможность покинуть Неаполь.
Мое предложение, видимо, не особенно понравилось тому, что расположился на верхней палубе; другой, напротив, откликнулся на него всей душой.
Пилотти нельзя было терять ни минуты. Ему предстояло сесть на небольшое судно с Искьи, курсировавшее между Неаполем и этим островом, а на Искье взять лодку и на ней отправиться на поиски своего корабля.
Между тем невдалеке уже дымило судно с Искьи, которое через несколько минут оказалось совсем рядом со шхуной, на расстоянии человеческого голоса. Мы окликнули его, и оно остановилось. Пилотти спрыгнул в лодку, которая его доставила, и следом за ним туда стали спускаться оба неаполитанца.
Однако тот, что спускался последним, а это был человек, сидевший возле нас на верхней палубе, взялся за дело так неумело, что упал в воду.
Его вытащили оттуда промокшим до нитки.
Для него это явилось предлогом не присоединяться к Пилотти. Он возвратился на шхуну, сославшись на необходимость переодеться, и попросил меня высадить его на берег как можно ближе к его жилищу.
В ответ на мое замечание по поводу угрожающей ему опасности оказаться арестованным, он заявил, что примет все меры предосторожности, дабы подобного несчастья с ним не случилось.
У меня не было никаких причин задерживать человека, с которого ручьями стекала на палубу вода; он не внушал мне особой симпатии, и меня не так уж волновало, повесят его или нет. Я позволил ему спуститься в лодку и отчалить.
Тем временем Либорио Романо отправил ко мне своего секретаря Коццолонго, и через посредство секретаря я передал ему совет графа Сиракузского позаботиться о своей безопасности.
К этому я добавил некоторые подробности, касающиеся наступления армии Гарибальди; узнал я их, как уже говорилось, от офицера-парламентера.
Спустя час после того, как Коццолонго ушел от меня, Либорио Романо обратился к Муратори с просьбой привести к нему г-на Орландини. Он пригласил меня сопровождать гарибальдийского капитана, велев передать мне, что до тех пор, пока за ним сохраняется пост министра полиции, я не подвергнусь никакой опасности, если сойду на берег. В ответ я заявил, что меня удерживает от этого шага не опасность, которая может мне угрожать, а данное самому себе слово вернуться в Неаполь только вместе с Гарибальди, и потому в особняк министра, находящийся на Ривьере ди Кьяйя, г-на Орландини будет сопровождать один лишь Муратори.
В назначенный час г-н Орландини поднялся на борт «Эммы». Помнится, я уже говорил, что «Эмма» стояла на якоре в двухстах шагах от окон короля, которые легко было узнать по парусиновым навесам, предназначенным для защиты от солнечных лучей.
В последние два дня на палубе у меня работали четырнадцать портных, занимаясь пошивкой красных рубашек, которые в надлежащий момент должны были покрыть плечи неаполитанских повстанцев.
Накануне я отправил сто таких рубашек в Салерно; их взялись доставить туда четыре человека. Каждый из четверых натянул на себя, одну поверх другой, по двадцать пять рубашек. В итоге самый худой из них стал выглядеть невероятно толстым, а остальные вообще утратили человеческий облик; к счастью, дело происходило ночью.
Офицер-парламентер был совершенно поражен тем, что ему довелось увидеть и услышать.
Он успел побывать в городе и повсюду видел портреты Гарибальди и короля Виктора Эммануила. Вокруг «Эммы» масса пловцов выкрикивали: «Да здравствует Гарибальди!», а молодые люди, сидевшие в лодках, распевали на местном наречии «Марсельезу»!
Я достал из винной кладовой шампанское Фоллье-Луи и Грено; полсотни молодых горожан, не имевших возможности отужинать с нами из-за малых размеров обеденного стола, пили за здоровье диктатора. И все это, повторяю, происходило в двухстах шагах от окон короля, который при взгляде в сторону моря неизбежно натыкался глазами на обе мачты моей шхуны.
В восемь часов вечера г-ну Орландини предстояло отправиться к Либорио Романо. В тот момент, когда он покидал шхуну, я велел достать из нашего порохового погреба бенгальские огни зеленого, красного и белого цветов, римские свечи и шутихи, и в ялик капитан-парламентер спустился посреди настоящего извержения огня; казалось, «Эмма» бросала вызов самому Везувию.
Две римские свечи запускали два комиссара полиции. Как видите, невозможно устраивать заговоры более откровенно, чем это делали мы.
Спустя два часа Орландини возвратился.
Либорио Романо подтвердил ему, для передачи Гарибальди, все обещания, какие он дал мне. По его словам, он оставался в составе кабинета министров лишь для того, чтобы попытаться избавить Неаполь от ужасов бомбардирования. Кроме того, он предчувствовал, что ночью должно что-то случиться, и ушел из дома, намереваясь вернуться туда лишь на следующее утро.
Проявляя, со своей стороны, интерес к тому, что может произойти, г-н Орландини пообещал мне остаться в Неаполе до середины следующего дня и прийти позавтракать на борту «Эммы». Ожидать же следовало попытки реакции, а точнее, наступления самой реакции, о чем я уже говорил.
Около девяти часов вечера некто Франческо Диана, подручный печатника, служащий в типографии Ферранте, явился к полицейскому комиссару Антонио Давино и заявил ему, что часом ранее некий француз по имени Эркюль де Соклиер распорядился перевезти в свое жилище на площади Ларго Санта Тереза, № 6, большое количество печатных материалов, которые он, Диана, считает подрывающими безопасность государства; поскольку комиссар явно не придал большого значения этому заявлению, Диана стал настаивать на том, чтобы судебная полиция конфисковала эти бумаги, незамедлительно совершив налет на жилище Соклиера, где, несомненно, они будут обнаружены.
Тогда комиссар поинтересовался у Дианы, какие отношения связывают его с упомянутым Соклиером и как вышло, что тот обратился именно к нему, Диане, с просьбой напечатать эти опасные бумаги; в ответ Диана сказал, что познакомился с Соклиером сравнительно недавно, когда тому понадобилось напечатать брошюру под названием «Неаполь и революционные газеты», и в этот момент, не желая печатать ее самому, он лишь взял на себя труд направить Соклиера к другим печатникам, договориться о стоимости печатных работ и вычитать гранки, чего Соклиер не мог сделать самостоятельно, поскольку не знает итальянского языка.
Одновременно Диана заявил, что, прежде чем забрать воззвания, напечатанные в типографии Карло Цумаки, он понял из слов самого Соклиера, который разоткровенничался с ним в момент передачи этих воззваний, что их цель состоит в том, чтобы поднять кровопролитный реакционный мятеж, во главе которого стоят самые высокопоставленные лица и который должен начаться на следующий день, 30 августа, в полдень.