— У меня приказ переговорить с кем-нибудь из команды судна, а не с его фрахтователем или владельцем.
— Тогда, Подиматас, дружище, подойдите-ка сюда и со всем вниманием выслушайте то, что скажет вам этот господин.
Произнеся эти слова, я вместе с Муратори вернулся к столу, чтобы закончить наш обед.
Побеседовав несколько минут с Подиматасом, неаполитанский офицер вернулся в свою лодку, и она быстро уплыла.
— Ну что, Подиматас, — спросил я, — нам следует покинуть рейд Неаполя, не так ли?
— Именно так.
— И когда?
— Прямо сейчас.
— Ну нет, прямо сейчас — это чересчур скоро; мы не можем оставить здесь нашего капитана, он будет тревожиться о нас.
— Приказ ясный.
— А что они могут сделать нам дурного, Подиматас?
— Начать стрелять в нас.
— Всего-то? Ну, это не особенно страшно: они стреляют так скверно, что промахнутся; вспомните Милаццо, черт побери!
Довод явно показался Подиматасу убедительным, ибо он вернулся к столу и взял в руки свою недопитую чашку кофе.
В ту минуту, когда он сделал последний глоток, на борт шхуны поднялся Коццолонго.
— Ну что, — спросил он, — вы уже получили приказ покинуть рейд?
— Да; но расскажите, что этому предшествовало.
В ответ Коццолонго сообщил то, о чем я уже поведал читателям.
В полдень король вызвал к себе г-на Бренье и заявил ему, что я ответствен за все беспорядки, случившиеся в Неаполе за последние восемь или десять дней; что до моего приезда в Неаполь здесь царило спокойствие и что после моего отъезда оно возвратится в город.
Господин Бренье, естественно, был одного мнения с его величеством и от имени правительства, которое он представлял, выразил свое полное согласие с тем, чтобы заставить меня покинуть рейд.
При этом г-н Бренье решил не лишать меня удовольствия от этой приятной неожиданности.
Любой другой на его месте предупредил бы меня, что не в силах воспрепятствовать моему принудительному отъезду, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства и личную войну, которую я веду против его величества Франциска II.
Господин Бренье ничего подобного не сделал.
Возвратившись вместе с Гарибальди в Неаполь, я буду иметь честь нанести г-ну Бренье короткий благодарственный визит.
Капитан Богран вернулся на шхуну лишь в десять часов вечера, и потому у нас было достаточно времени, чтобы узнать о происходящем в Неаполе.
В городе царило всеобщее волнение.
Повсюду развесили плакаты, на которых были начертаны слова:
Национальные гвардейцы хотели сорвать эти плакаты, однако народ был против.
Офицер разорвал один из них кончиком сабли, и в ответ какой-то простолюдин убил его ударом дубинки. Это привело к столкновению, в ходе которого национальная гвардия была оттеснена.
Даже до рейда доносились крики лаццарони и барабанный бой.
Вот в этот момент мы и снялись с якоря, назначив всем нашим друзьям встречу в Кастелламмаре.
Перед нашим отъездом на борту у нас находились два журналиста. Так что на другой день в газетах должен был подняться настоящий шабаш. На протяжении целой недели «Эмма» являла собой огромную кухню, куда стекались все новости, где сочинялись все воззвания.
Мы отплыли в Кастелламмаре при полнейшем штиле и к двум часам ночи проделали всего лишь одну милю. Штиль длился всю ночь; на следующий день, в полдень, мы уже были в Кастелламмаре.
«Эмма» была настолько хорошо известна на всем побережье как завзятая гарибальдийка, что стоило нам бросить якорь, и тотчас начались визиты.
Впрочем, все эти визиты имели одну и ту же цель, и, высказывая свои помыслы, каждый посетитель сводил дело к вопросу:
— У вас есть оружие?
Оружия у меня больше не было.
В разгар этих визитов к шхуне причалила лодка, в которой находился офицер военно-морского флота.
Офицер заявил, что ему необходимо переговорить с капитаном. Капитан поднялся на палубу.
— Капитан, судну «Эмма» запрещено останавливаться у побережья Неаполя, — на довольно сносном французском языке произнес офицер.
— Сударь, — спросил я офицера, — не могли бы вы сказать мне, докуда в настоящее время простирается побережье Неаполя?
Офицер прикусил язык.
— Вы поняли, капитан? — промолвил он.
— Да, сударь; но у меня нет возможности сняться с якоря сию же минуту.
— Почему?
— Потому что мои судовые документы находятся у консула.
— Немедленно пошлите за ними.
— Сударь, — вновь обратился я к офицеру, — позвольте задать вам еще один вопрос; этим вечером меня одолевает сильное любопытство, что вполне естественно, когда покидаешь страну.
— Говорите.
— Кому принадлежит тот прелестный маленький куттер, что покачивается в полумиле от нас на рейде?
— Королю, сударь.
— Вы ошибаетесь: он принадлежит мне.
— Как это вам?
— Да, мне, и в доказательство я заберу его, когда вернусь.
Офицер молча удалился.
Капитан Богран спустился в ялик и направился к берегу.
Между тем у начальника порта случилась неприятность: секретарь консула положил судовые документы «Эммы» в ящик, запер ящик на ключ, положил ключ в карман и ушел неизвестно куда.
Так что возможности отплыть у нас не было.
Две вооруженные пушками лодки, в каждой из которой находилось по два десятка солдат, встали по обе стороны «Эммы».
Однако это не помешало Кастелламмаре, узнавшем о моем прибытии, озариться иллюминацией, напоминавшей ту, что устроили в мою честь в Салерно. Эта иллюминация напугала коменданта гарнизона, ибо дух его не особенно укрепляли имевшиеся в крепости пушки.
На рассвете он прислал нам следующее послание:
«Castellammare, 3 settembre 1860,
alle tre dopo la mezzanotte.
COMANDO SUPERIORE
DEL DIPARTIMENTO MARITTIMO.
Il comandante la goletta l’Emma farà vela immediatamente e rimarrà al largo; domattina il solo capitano andrà a riceversi a terra le carte, e colla maggior sollecitudine partirà».[29]
Пожалуй, скоро вы увидите, что это я сбросил с трона неаполитанского короля, а заодно сделался Америго Веспуччи эпохи Гарибальди!
Лишь в девять часов утра, как если бы ему была дана команда разозлить главнокомандующего морским округом, секретарь консула вернулся. Двумя часами ранее в Авеллино отправился гонец, имея при себе одну из охранных грамот, которые выдал мне Гарибальди. Эта охранная грамота должна была помочь ему поднять восстание в Авеллино и учредить там временное правительство. В десять часов вернулся с нашими судовыми документами капитан, и мы снялись с якоря. Весь день и всю следующую ночь продолжался штиль, и нам с трудом удалось преодолеть Салернский залив.
Пятого сентября, в полдень, оказавшись напротив селения Пишотта, мы легли в дрейф, намереваясь дождаться какого-нибудь рыбацкого судна и получить от него сведения о местонахождении Гарибальди.
Хозяин судна сообщил нам последние известия, согласно которым в Сапри произошла высадка и Гарибальди прибыл в Козенцу. Пока мы разговаривали со шкипером, нас заметили жители Пишотты; тотчас же от берега отчалила лодка, нагруженная людьми, и двинулась в нашу сторону. Все эти люди жаждали новостей; мы поделились с ними самыми свежими известиями и сказали им, что в Неаполе все ждут Гарибальди и его появление там будет встречено с восторгом.
Сами они пока ничего не осмеливались делать у себя на побережье, но, стоило им услышать подобные новости и, главное, понять, кто эти новости им сообщил, принялись так радостно кричать: «Да здравствует Гарибальди! Да здравствует единая Италия!», что я счел момент подходящим для того, чтобы сбыть красные рубашки, которые по моему заданию шили на борту «Эммы» и которые так сильно привлекали внимание его величества Франциска II.
Попутно заметим, что добровольная подписка принесла около тысячи дукатов, и это существенно помогало мне во время моего пребывания в Неаполитанском заливе материально поддерживать тех из наших агентов, которых мы рассылали во все стороны провозглашать революцию, позволяло оказывать денежную помощь тем из наших друзей, которые находились в бегах, равно как бесплатно раздавать оружие и оплачивать пошив красных рубашек.
Я говорю «пошив», поскольку материал для них многие люди предоставляли даром; к примеру, один-единственный человек пожертвовал столько ткани, что ее хватило для изготовления четырехсот рубашек. Замечательнее всего, что эти превосходные патриоты требовали и требуют по сей день, чтобы я сохранял их имена в секрете. Если бы мне пришлось ограничиться своими собственными денежными средствами, я не смог бы сделать и половины того, что сделал.
Жители Пишотты, не ожидавшие подобной щедрости, от восторга перешли к исступлению. Не имея возможности смотреться в зеркало, все разглядывали друг друга, издавая при этом радостные вопли.
При виде того, что творилось в море, и ровным счетом ничего не понимая в этом переодевании, прочие люди на берегу набились в две другие лодки и на веслах направились в нашу сторону. Новоприбывшие, в свой черед, получили причитающуюся им долю красных рубашек и присоединили свои ликующие крики к тем, что издавали их товарищи. Один из них, молодой парень лет восемнадцати или двадцати, явно испытывая вдохновение, попросил у меня перо, чернила и бумагу и прямо на месте сочинил воззвание, на которое, признаться, я полагал его неспособным и которое было немедленно зачитано и встречено аплодисментами.
Всех пересчитали: набралось около полусотни человек. Было решено, что такого количества людей хватит, чтобы поднять восстание в Чиленто.
Муратори, охваченный общим воодушевлением, заявил, что он расстается со мной и принимает на себя командование этими пятьюдесятью добровольцами. Я произвел его в капитаны, и назначение это было утверждено единогласно. Его заместителем я назначил автора воззвания. Каждому из них я дал по карабину и по двадцать пять патронов, после чего отряд отправился в путь. Муратори взял с собой триста или четыреста франков, оставив мне то, что сохранилось в его изрядно похудевшем кошельке. Когда бедный малый поднялся на борт моей шхуны, он имел при себе триста луидоров, а осталось у него не более тысячи франков. Воодушевленный патриотическими чувствами, он щедрой рукой раздавал деньги.