ЕГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВУ МОНСЕНЬОРУ ДЮПАНЛУ, ЕПИСКОПУ ОРЛЕАНСКОМУ
Его преосвященство монсеньор епископ Орлеанский, г-н Дюпанлу, недавно ответил пространным обличительным посланием религиозного толка на брошюру г-на де Ла Геронньера, которая явилась пробным шаром, пущенным правительством императора Наполеона III.
Монсеньор епископ Орлеанский с присущими ему превосходнейшим художественным стилем и великолепным литературным языком, намного превосходящими, отдадим ему должное, стиль и язык его противника, сожалеет о том, что он поставлен перед необходимостью вести спор на ристалище будничного и скоротечного общественного мнения.
Вот строки, в которых он обрисовывает сложившуюся ситуацию:
«Положение, в которое вы ставите епископов, сударь, мучительно вдвойне.
К нашему сожалению, мы вынуждены следовать вашим путем, прибегая к той форме полемики, какая вызывает у нас глубокую неприязнь, — к брошюре, убогой находке самой пошлой политической литературы, предназначенной для публики, у которой нет ни терпения читать, ни мужества спорить лицом к лицу, ни желания глубоко вникать в спорные вопросы. Мы вынуждены говорить о нашем понтифике, нашем отце, не как епископы, не как сыновья, а как журналисты, в расчете на газеты. Однако делать это необходимо, ибо наш долг заставляет нас не пренебрегать душами тех, кто читает ваши сочинения, и не предавать дела того, на кого вы нападаете».
Позвольте нам, монсеньор, ответить на эту жалобу, которая, на наш взгляд, несколько высокомерна для смиренного сына Церкви. Правда, вы прелат, один из сановников Церкви, один из ее князей. Правда, вы желаете, чтобы вас величали вашим преосвященством в ожидании того времени, когда вас надо будет величать вашим высокопреосвященством. Правда, столько всего произошло за последние тысячу восемьсот лет, что пелена пыли, поднятой событиями минувших дней, скрыла от вас начало начал и вы несколько подзабыли мытаря Матфея, рыбака Петра и даже сына плотника Иосифа — Иисуса из Назарета, бедного уличного проповедника, который никогда не имел ни мраморной кафедры, ни гранитного храма, ни порфирового алтаря и которого мы называем Господом, при том что ему никогда не приходило в голову желать, чтобы его величали монсеньором; но что поделаешь, папы злоупотребляли соборами; если я правильно подсчитал, за все время они созвали восемнадцать соборов, и это не учитывая Иерусалимского собора; то есть на протяжении тысячи восьмисот лет по одному собору в столетие: согласитесь, что это более чем достаточно.
Папы злоупотребляли церковным отлучением — этой крайней угрозой со стороны Григория VII, заставившей императора Генриха IV перейти через Альпы и в течение трех дней босым стоять на снегу у входа в замок Каноссу; этой ватиканской молнией Григория IX, заставившей Фридриха II предпринять крестовый поход, во время которого Иерусалим был куплен за несметные деньги, а не захвачен силой оружия; этим пылающим мечом Иннокентия III, разрубившим супружеские узы Агнессы Меранской, которая в итоге умерла от горя! Но угроза, ватиканская молния, пылающий меч — все это ослабло, угасло, затупилось и сломалось в руках Бонифация VIII — вы ведь знаете, монсеньор, этого понтифика из Ананьи, о котором народ, великий и правдивый историк коронованных особ, сказал: «Он вскочил на Святой престол как лис, правил как лев и умер как собака» — в руках Бонифация VIII, повторяю, которому Филипп Красивый нанес пощечину физически, рукой Колонны, и морально, рукой палача, отомстив в его лице за королевскую власть во всех странах, на протяжении четырехсот лет попираемую епископами Рима, так что, когда Пий IX поднял с земли это старое папское оружие, чтобы нанести им удар Виктору Эммануилу, просроченная молния мало того что не поразила того, в кого ее метнули, но и взорвалась в руках того, кто ее метнул.
Дело в том, что, пока происходили приливы и отливы столетий, поток времени принес с собой нового властелина, настолько же неизвестного до прошлого века нашему старому миру, насколько Христофор Колумб, принесенный волнами океана, неизвестен был американцам.
Этим новым властелином, этим новым дознавателем, этим верховным судьей является народ.
Он хочет все видеть и все знать, ибо призван все обсудить, все выяснить, все решить; в течение восемнадцати столетий делами заведовали дурные управители.
И потому в 1789 году он постановил, что впредь будет заниматься своими делами сам, и так и делал.
Вот почему, монсеньор Дюпанлу, вместо того чтобы заседать на соборе или поддерживать папское отлучение, вот почему, словно обычный адвокат, не хуже и не лучше всех прочих адвокатов, а если и превосходящий их чем-то, то исключительно талантом, вы вынуждены удостаивать своим присутствием народный суд, но не для того, чтобы защищать в нем самого себя, как вам это пришлось делать в истории с Руссо, а чтобы защищать в нем дело вашего августейшего клиента Пия IX, на которого нападает грозный обвинитель, зовущийся общественным сознанием.
Итак, повторяю, вы выступили с защитительной речью, монсеньор. Она чрезвычайно выразительна, чрезвычайно красива, но, позвольте мне сказать вам это, не всегда искренна.
Роль адвоката вы взяли на себя без должной подготовки, и это сыграло с вами дурную шутку: не следует в буквальном смысле слова, монсеньор, понимать высокое звание защитника вдов и сирот, которое присваивают себе адвокаты, ибо, если отдельные адвокаты и защищают вдов и сирот, то происходит это потому, что непременно есть другие адвокаты, нападающие на них.
Еще одно слово по поводу той части вашей жалобы, что служит укором правительству, позволяющему низводить до уровня толпы важнейшие политические и религиозные вопросы.
Неужели вам не хватает наблюдательности, монсеньор, и вы не изучили эпохи, в которой мы живем, и государя, который правит нами?
Государь, который правит нами, монсеньор, и в лести по отношению к которому никто меня не обвинит, является, и вы не станете оспаривать это, человеком выдающимся, но склонным скорее к наблюдениям, чем к починам: неудачи, тюремное заключение и изгнание заставили его много размышлять, а размышления многому его научили. Изгнание, в частности изгнание в Англию, научило его, что одна из главнейших сил незыблемого английского правления состоит в умении учитывать, прощупывать, если вы позволите употребить более выразительное слово, настроение народа, используя такое средство, как газеты.
Когда г-н де Лессепс пришел к императору за разрешением пробить канал через Суэцкий перешеек, тот ответил ему:
— Надавите на меня посредством газет.
Все французские газеты принялись кричать: «Надо пробить Суэцкий перешеек!» Англия тщетно твердила: «Не хочу, чтобы пробивали перешеек»; теперь мы пробиваем его, и Англия будет взирать на наши действия, не отваживаясь при этом ни на какие шаги, хотя средиземноморская волна, устремившись в Красное море, должна снести Аден и Перим.
Вся политика императора Наполеона в этом и состоит: «Надавите на меня, и я сделаю то, что хочу сделать».
Именно так, по его желанию, н а него надавили, чтобы он начал войну в Италии; именно так на него надавили, чтобы он отказался от помощи герцогствам; именно так на него надавили, чтобы он поспобствовал падению Франциска II.
Именно так, по его желанию, г-н де Ла Геронньер взялся теперь надавить на него, чтобы он отказался поддерживать светскую власть папы.
«Господин де Ла Геронньер взялся надавить на Наполеона III?!» — с удивлением спросите вы меня.
Исполина, не желающего защищаться, монсеньор, способен сразить карлик.
Нет нужды говорить вам, не правда ли, кто из них исполин — г-н де Ла Геронньер или Наполеон III?
Таково положение дел: оно совершенно ясное, определенное, четко обозначенное. В соответствии с этой точкой зрения я и буду иметь честь отвечать вашему преосвященству.
Мы продолжаем цитировать вас, монсеньор, и отвечать на приведенные цитаты. Хотелось бы воспроизвести подобным образом все ваше обличительное послание, разобрав его по косточкам: это явилось бы для нас поучительным исследованием превосходного художественного стиля и искусного красноречия.[35]
Итак, вы говорите, монсеньор:
«Конкордат предусматривает, что, помимо государя, который есть у нас в Париже, другого государя мы имеем в Вечном городе, и согласовывает наши обязанности по отношению к ним обоим. Никогда мы не изменяли им и никогда не изменим; мы граждане, преданные отечеству, и одновременно священники, преданные Церкви. И вот теперь глава Церкви несчастен: он побежден, он унижен, ему угрожают; меч Франции не защищает его более от нападений со стороны недостойных союзников. Так неужели все наши заботы, наши чаяния, наши молитвы, наши усилия не должны быть нацелены на того, кто слаб и находится в опасности?»
Мы не обсуждаем, монсеньор, хотя и находим его еще более опасным для ваших душ, чем для вас самих, это двойное подчинение, которое Конкордат предоставляет вам, хотя мы чуть было не сказали: «предписывает вам», ибо подчиняться двум господам, не предавая ни одного, ни другого, задача трудная, доказательством чему служат слова Иисуса Христа, приведенные святым Матфеем (глава VI, стих 24):
«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне».
Согласитесь, монсеньор, что задача стала бы намного легче, если бы один государь был светским, а другой — лишь духовным.
К несчастью, оба они являются светскими государями, чьи светские интересы вечно пребывали, пребывают и будут пребывать во взаимной борьбе.
Возьмем, к примеру, Людовика Святого; он ведь не язычник, он никого не свергает со Святого престола и не сажает на него, как это сделал Филипп Красивый, заключивший в лесу Анжели сделку с Бертраном де Го; нет, это самый что ни на есть христианнейший ко