Капитан приказывает повернуться кормой к ветру, и мы приближаемся к Палермо со скоростью около трех миль в час.
По мере того как шхуна идет вперед, нам становится видно, что на одном из этих кораблей реет французский флаг, на трех — английский и на двух — американский. На остальных флаг неаполитанский.
Хотя сейчас только пять часов утра, на всех кораблях реют флаги, при том что принято спускать флаг в восемь вечера и поднимать его лишь в восемь утра.
Над городом развевается пьемонтский флаг.
Однако над крепостью Кастеллуччо дель Моло и над крепостью Кастелламмаре развевается неаполитанский флаг.
Мы бросаем якорь между крепостью Кастеллуччо дель Моло и неаполитанским фрегатом.
Справа по борту у нас пушки крепости, слева — шестьдесят орудий фрегата.
Заметно сильное волнение, которое царит на пристани, прилегающей к порту, и на улицах, выходящих на пристань.
Что же здесь происходит и что означают эти пьемонтские флаги над городом, эти неаполитанские флаги над крепостями и эти неаполитанские фрегаты на рейде?
К нам приближается лодка, груженная фруктами, и, нисколько не интересуясь, выполнили ли мы положенные формальности, причаливает к нашему борту. Три человека, сидящие в ней, украшены пьемонтской кокардой.
Мы интересуемся у них, что за странное зрелище у нас перед глазами.
Они отвечают, что это перемирие, но через два часа оно закончится и бомбардирование возобновится.
— А Гарибальди?
— Город в его руках.
— Давно?
— Да с Троицы.
— И где он сам?
— Во дворце.
— А вы можете сопроводить меня к нему?
— Запросто.
— Тогда поехали!
Я спрыгиваю в лодку, и мы направляемся к пристани.
Двое моих спутников, самые молодые и самые пылкие из нашего каравана, Эдуар Локруа и Поль Парфе, садятся в корабельную шлюпку и следуют за мной на некотором отдалении.
Право, мы, кажется, прибыли в нужный момент!
IIIГАРИБАЛЬДИ
Я пишу вам из королевского дворца, где Гарибальди поселил нас.
Мы разместились в покоях высших должностных лиц королевского двора.
Скажи кто-нибудь королю Неаполя, что однажды я поселюсь в едва ли не главных покоях древнего дворца норманнских королей, он сильно удивился бы.
Но, услышь он от кого-нибудь, что, находясь в этом дворце, я пишу отчет о захвате Палермо отрядами Гарибальди, его удивление было бы еще больше.
Тем не менее это чистая правда.
Находясь в комнате губернатора Кастельчикалы и сидя за его собственным письменным столом, я намерен рассказать вам о невероятных событиях, которые только что произошли.
Прежде всего, если не возражаете, вернемся к тому, на чем мы остановились.
Вы ведь не забыли, не правда ли, что я направлялся к пристани, сидя в лодке фруктовщика?
Итак, я схожу на берег, готовый поцеловать, подобно Бруту, землю, которую не рассчитывал увидеть снова и которая радушно встретила меня, поскольку сделалась свободной.
О свобода! Великая и царственная богиня, единственная королева, которую можно изгнать, но нельзя развенчать! Все эти люди с ружьями в руках — твои сыновья; еще неделю назад они были несчастны и ходили с опущенной головой; сегодня они веселы и высоко держат голову.
Они свободны!
Ну а те, кто в своих красных рубашках носятся там и сям, верхом и пешком, те, кого обнимают, кому жмут руки, кому улыбаются, — это спасители, это герои!
О Палермо! Сегодня тебя в самом деле можно назвать Счастливым Палермо!
И тем не менее, как же на первый взгляд ты мрачен и разорен, бедный Палермо!
— Мои улицы перегорожены баррикадами, мои дома разрушены, мои дворцы охвачены огнем, но я свободен! — отвечает город. — Добро пожаловать, пришелец, кто бы ты ни был; иди, смотри и поведай всему миру, что ты увидел на своем пути.
Баррикады, чрезвычайно умело построенные, высятся через каждые пятьдесят шагов: видно, что эти народные бастионы сооружали те самые инженеры, которые строили баррикады в Милане и Риме.
Баррикады охраняет все вооруженное население города. Мостовые плиты Палермо, сложенные из камней в форме полуметрового куба, оказались на удивление пригодны для возведения баррикад. Сооружения эти кажутся циклопическими.
Некоторые из них имеют посредине узкую щель, откуда выглядывает пушечный ствол.
Стойте, вот какая-то афиша: с вашего позволения я прочту ее.
«Италия и Виктор Эммануил.
Я, Джузеппе Гарибальди, главнокомандующий национальными вооруженными силами Сицилии, действуя по призыву именитых граждан и в соответствии с решением свободных коммун острова, принимая во внимание, что в военное время гражданская и военная власти должны быть сосредоточены в руках одного человека, постановляю, что от имени короля Виктора Эммануила я принимаю на себя диктаторскую власть в Сицилии.
Ну что ж, отлично! Все сказано прямо, ясно, без обиняков. И, если однажды последует ответное действие, всем будет понятно, против кого надо выступать.
Продолжаем наш путь. Зрелище баррикад делает меня моложе на тридцать лет; я вижу, как в этой революции точь-в-точь повторяется Июльская революция 1830 года. Сходство полное: здесь есть свой Бурбон, которого сгоняют с трона, и, подобно Парижу, у Палермо есть свой Лафайет, победителем вернувшийся из Америки.
Я принял участие в первой революции и, надеюсь, прибыл не слишком поздно для того, чтобы принять участие во второй.
О, я узнаю: это же площадь Четырех Углов! Вон в той гостинице, двадцать пять лет тому назад, я жил под именем Франсуа Гишара.
Спасибо человеку, который позволяет мне сегодня жить здесь под моим настоящим именем.
Хорошо, поворачиваем налево, и вот перед нами дворец Сената.
Вход охраняют бойцы в красных рубашках; это те же люди — по крайней мере, некоторые из них, — кто в Сан-Антонио-дель-Сальто сражался один против восьмерых. Здесь, в Палермо, каждый из них сражался один против двадцати.
Пять месяцев тому назад, в Милане, я сказал Гарибальди:
— Одному Богу известно, где я увижусь с вами снова. Дайте мне записку, с помощью которой я смогу добраться до вас, где бы вы ни были.
Гарибальди взял листок бумаги и написал:
«4 gennaio 1860.
Raccomando ai miei amici l’illustro amico mio Alessandro Dumas.
И теперь я держал в руке эту записку в качестве пропуска.
Но в пропуске не было нужды; часовой позволил мне войти внутрь, даже не спросив, куда я иду.
Дворец Сената имел совершенно тот же вид, что и Парижская ратуша в 1830 году.
Я поднялся на второй этаж и обратился к молодому человеку в красной рубашке, у которого была ранена рука:
— Могу я увидеться с генералом Гарибальди?
— Он только что ушел, намереваясь посетить монастырь Ла Ганча, сожженный и разграбленный неаполитанцами.
— А можно поговорить с его сыном?
— Это я.
— Тогда обними меня, дорогой Менотти: я уже давно знаю тебя!
Молодой человек доверчиво обнял меня; затем, поскольку мне было важно, чтобы он знал, кого обнимает, я показал ему отцовское рекомендательное письмо.
— О, добро пожаловать! — воскликнул он. — Отец ждал вас.
— Мне хотелось бы увидеть его как можно быстрее; я привез ему новости из Генуи и письма от Медичи и Бертани.
— Тогда пошли навстречу ему.
Мы спустились вниз и двинулись по улице Толедо.
Поль и Эдуар присоединились ко мне и не расстались бы со мной даже ради целого царства.
Им предстояло увидеть Гарибальди!
Мы пробираемся через баррикады и обломки зданий между ними.
Еще дымятся десятка три домов, обрушившихся на головы своих обитателей; из этих развалин то и дело вытаскивают трупы.
Мы подошли к великолепному кафедральному собору, построенному королем Рожером; у одной из скульптур на стене, огораживающей здание, пушечным ядром оторвало голову, а остальные изрешечены пулями.
Стоявший напротив собора дом неаполитанского консула в Лондоне, подожженный самими королевскими солдатами, которые засели в нем и оборонялись, обратился в дымящиеся руины.
— А вот как раз и отец! — обращаясь ко мне, воскликнул Менотти.
Как вам известно, своего новорожденного сына Гарибальди пожелал назвать не именем святого, а именем мученика.
В ту самую минуту, когда я повернул глаза в сторону генерала, он тоже заметил меня и издал радостный крик, проникший мне в самое сердце.
— Дорогой Дюма, — промолвил он, — мне вас недоставало.
— Вот потому, как видите, я и разыскивал вас. Мои поздравления, генерал!
— Вовсе не меня надо поздравлять, а вот этих людей: какие же они гиганты, друг мой!
И он рукой указал на тех, кто его окружал, желая, как всегда, озарить ореолом собственной славы своих товарищей по оружию.
— А где Тюрр?
— Вы скоро увидите его; это храбрец из храбрецов! Вы не поверите, какие подвиги он совершил. Какие же поразительные личности эти венгры!
— Надеюсь, на сей раз он не был ранен?
— Пули свистели кругом, но ни одна его не задела.
— А Нино Биксио? Говорят, он убит?
— Да нет, сущие пустяки: пуля на излете попала ему в грудь; это безумец, которого невозможно удержать.
— А Манин?
— Ранен, причем дважды; бедняге не везет: едва появится, тут же чего-нибудь и схлопочет. Вы ведь вернетесь со мной во дворец Сената, не так ли?
— Разумеется.
Он обнял меня за плечи и мы двинулись ко дворцу.
Со своей фетровой шляпой, продырявленной пулей, своей красной рубашкой, своими неизменно серыми штанами и своим шейным платком, узлом завязанным на шее и образующим капюшон на спине, он и в самом деле был великолепен, этот диктатор, только что подаривший королю два миллиона новых подданных.