Наполеон пал в 1815 году, но не прошло и десяти лет, как нива уже созрела и была готова для жатвы.
1818 год. Великое герцогство Баденское и Бавария требуют конституции и добиваются ее.
1819 год. Вюртемберг требует конституции и добивается ее.
1820 год. Революция и принятие конституции кортесами Испании и Португалии.
1820 год. Революция и принятие конституции в Неаполе и Пьемонте.
1821 год. Восстание греков против Турции.
1823 год. Учреждение сословных собраний в Пруссии.
Один единственный народ, вследствие самого своего географического положения, избежал прогрессивного влияния Франции, будучи чересчур удаленным от нас, чтобы мы могли помыслить хоть когда-нибудь ступить на его территорию; Наполеон, вынужденный не спускать с него глаз, в конце концов свыкается с разделяющим нас расстоянием. Сначала ему стало казаться, что преодолеть его возможно, затем — что сделать это легко; довольно предлога, и мы завоюем Россию, как уже завоевали Италию, Египет, Германию, Испанию и Австрию. Предлог не заставил себя ждать: английский корабль входит в какой-то из балтийских портов, что нарушает обязательства России соблюдать континентальную блокаду, и Наполеон Великий немедленно объявляет войну своему брату Александру, царю всея Руси.
И на первый взгляд кажется, будто Провидение Божье терпит неудачу в борьбе против склонности человека к деспотизму. Франция проникает в самое сердце России. Однако свобода и рабство не соприкоснутся. Никакое семя не прорастет на этой ледяной земле, ибо перед нашими армиями отступают не только вражеские войска, но и местное население: мы вторгаемся в пустынную страну, в наши руки попадает уничтоженная пожаром столица, и, когда мы вступаем в Москву, она не только пуста, но и объята пламенем.
Итак, миссия Наполеона исполнена, и наступает час его падения, ибо теперь его падение будет столь же полезно свободе, как некогда полезно ей было его возвышение. Царь, столь осторожный перед лицом победоносного врага, выкажет себя, возможно, смельчаком перед лицом побежденного врага; отступив перед завоевателем, он, возможно, будет преследовать беглеца.
Бог отводит десницу свою от Наполеона, и, дабы на сей раз небесное вмешательство было явным, теперь не люди сражаются с людьми; порядок времен года нарушается, раньше срока выпадает снег и наступают холода: стихия губит армию.
И тогда свершается предвиденное мудростью Божьей. Париж не смог принести цивилизацию в Москву, и Москва сама придет за ней в Париж.
Через два года после пожара своей столицы Александр вступит в нашу; однако его пребывание там будет чересчур коротким: его солдаты едва успеют прикоснуться к французской почве; наше солнце, которое должно было озарить их разум, лишь ослепило их.
Господь вновь призывает своего избранника, и Наполеон появляется снова; гладиатор, еще весь истекающий кровью после своего последнего поражения, выходит на арену, но не сражаться, а подставить горло под меч при Ватерлоо.
И тогда Париж вновь открывает свои ворота царю и его дикому войску; на сей раз оккупация удержит на три года на берегу Сены этих людей с Невы, Днепра, Волги, Дона и Урала. Затем, неся на себе отпечаток новых и странных идей и с запинкой произнося незнакомые слова «цивилизация» и «освобождение», они нехотя возвратятся в свою варварскую страну, и восемь лет спустя в Санкт-Петербурге вспыхнет республиканский заговор.
Полистайте необъятную книгу прошлого, монсеньор, и добавьте к революциям, упомянутым нами, революцию в Бельгии в 1830 году, революцию во Франции в 1848 году, революцию в Парме, Модене и Тоскане в 1859 году и, наконец, революцию в Неаполе в 1860 году. Скажите, в какие другие времена можно было увидеть столько шатающихся тронов и такое множество королей, наследных принцев и претендентов на престол, убегающих на глазах у всех; дело в том, что, проявляя крайнюю неосмотрительность, они заживо погребли своего недобитого врага, и новоявленный Энкелад сотрясает мир каждый раз, когда ворочается в могиле.
Вот что касается Наполеона, монсеньор, ну а теперь перейдем к королю Виктору Эммануилу.
По правде говоря, монсеньор, вы уделяете ему чересчур мало места в вашем послании; история предоставит ему куда большее место на земле, а Господь, надеемся, самое лучшее место на Небе.
Вы говорите, что своим положением он обязан лишь принадлежностью к династии и единственная его достоинство состоит в происхождении.
На сей раз вы полностью ошибаетесь, монсеньор; если что и могло помешать популярности короля Виктора Эммануила, так это как раз то, что он сын Карла Альберта и племянник Карла Феликса.
Он был вынужден, напротив, заставить всех забыть о своей принадлежности к Савойской династии и возобладать над своим происхождением.
Доставило же Виктору Эммануилу популярность то, что в момент, когда все итальянские монархи нарушали свои клятвы, он один сдержал свои обещания; то, что в момент, когда герцог Модены и великий герцог Тосканы бежали без боя, он, лучший солдат Италии, бросился под пули и штыки, словно последний из своих берсальеров или наших зуавов; то, что, пока остальные монархи домогались титулов «Великий», «Август», он домогался лишь титула «Король-джентльмен», а особенно способствовало его популярности то, что прозвищем этим наградил его в высшей степени честный человек, лучший итальянец Италии, человек, имя которого сделалось символом мужества, самоотверженности, верности, бескорыстия и патриотизма — Гарибальди.
Это говорю вам я, монсеньор, и вместе со мной это говорит вам вся Италия. И если народы тянутся к Виктору Эммануилу, словно железо к магниту, то происходит это вовсе не потому, что Виктор Эммануил происходит из Савойской династии, и вовсе не потому, что он сын Карла Альберта и племянник Карла Феликса.
Происходит это потому, что, зная его как честного человека, все уверены, что он сдержит свои обещания, чего не сделали ни герцог Пармы, ни герцог Модены, ни великий герцог Тосканы, ни Фердинанд II, ни Пий IX.
Вы упрекаете французских публицистов, монсеньор, за то, что они хотят оставить в светской власти папы только Рим и Ватиканские сады.
Ну что ж, мы проявим еще большую скупость, чем они.
Почему Рим, самый проклятый из всех городов, и двести тысяч его обитателей обречены и дальше сносить иго, которое сбрасывают с себя все остальные города Италии? Почему он должен вечно видеть процессии монахов на той священной дороге, где проходили триумфальные шествия Помпея, Цезаря и Августа? Почему, бывши прежде властелином мира, он один сделался личным рабом самодержца, который, хоть и с Евангелием в руках, является всего лишь узурпатором светской власти?
Нет, дворец, подобающий верховному понтифику, это монастырь на Голгофе, а сад, подобающий преемнику святого Петра, это Масличный сад, где Христос исходил кровавым потом.
Поверьте, монсеньор, в Масличном саду и в своем монастыре на Голгофе папа будет куда более великим, свободным и могущественным, чем в своем Квиринальском дворце и Ватиканских садах.
Давайте объявим подписку, чтобы построить на Святой земле дворец для верховного понтифика, и я первый подпишусь на пятьсот франков.
Вы восклицаете, монсеньор:
«Во всей этой истории есть только один человек без обиняков[47], а именно Гарибальди. Он, по крайней мере, ясно заявил:
“Необходимо искоренить в Италии язву папства… Необходимо истребить эти черные сутаны.
Именно в Риме, именно с высоты Квиринала, должно быть провозглашено Итальянское королевство”».
О, сейчас вы увидите, монсеньор, что однажды ему довелось выразиться еще яснее.
Случилось это в день освящения венгерских знамен. Как вы понимаете, в Неаполе царило огромное воодушевление; в безбожии вам Неаполь не обвинить, набожность неаполитанцев доходит порой до суеверия.
Гарибальди, сильно уставший, возвратился в Палаццо делла Форестерия, как вдруг этот народ, который не мог насмотреться на него, принялся кричать: «Гарибальди! Гарибальди!»
Гарибальди появился на балконе.
«Диктатор, диктатор, — кричал народ, — скажи пару слов!»
Когда Гарибальди, этот поэт-завоеватель, говорит, все сердца прикованы к его устам. Как у античной статуи красноречия, из них исходят золотые цепи.
Но в тот день Гарибальди не хотелось говорить.
Народ настаивал.
Гарибальди слегка наклонился вперед и, как если бы внезапно решил сбросить с себя душивший его груз, заговорил:
«Великодушный народ! Тебе неведом эгоизм, а между тем до сей поры ты был игрушкой эгоизма, и не просто его игрушкой, а его жертвой! Но поскольку понятно, что в основе твоего чистосердечия лежат чувства справедливости и честности, я не хочу, чтобы ты и долее позволял ослеплять себя кучке негодяев, которые торгуют тобой на торжище своего честолюбия.
Народ! Не надо позволять обманывать себя в будущем, как это происходило в прошлом: независимо от того, исходит обман от отдельных лиц или от целых государств, эгоизм есть преступление; но сегодня ты дал доказательство, что он не был твоим личным преступлением, ибо сегодня ты принял за основу всякого общественного установления братство народов; сегодня, несмотря на огромное расстояние, разделяющее вас, ты пожал руку этой доблестной нации, стремящейся сбросить с себя иго врага, который является и твоим врагом тоже. Венгры проливали свою кровь за тебя в дни твоего угнетения, ты протянешь им руку в день, когда они соберут силы для своего освобождения, и этой рукой поможешь им сражаться с вашим общим врагом, ибо день грядущей битвы уже близок.
Но прежде ты должен будешь сражаться с другими могущественными эгоистами, угрожающими тебе изнутри Италии. Я назову тебе лишь одного из них, но главного: ПАПУ.
Папа — это враг Италии, это язва религии, это до его ушей должны доноситься самые страшные проклятия».
Если бы только вы слышали, господин епископ Орлеанский, какая буря восторженных возгласов, какой шквал одобрительных криков вырвался из всех уст и, не соблаговолив и на мгновение остановиться подле ушей светского властителя Рима, поднялся ввысь, дабы обвинить его у по