В нижней части этих серых штанов, чуть выше подъема ноги, я заметил весьма характерную дыру.
— А это еще что такое? — поинтересовался я у генерала.
— Да это один растяпа, беседуя со мной, уронил свой револьвер.
— И револьвер выстрелил?
— Ну да, и при этом продырявил мне штаны и вырвал клок из сапога; но все это пустяки.
— Поистине, вы предызбраны Провидением, — сказал я Гарибальди.
— Я и сам начинаю в это верить, — со смехом ответил он. — Пойдемте.
Мы вернулись во дворец Сената.
Площадь, на которую дворец обращен фасадом, имела чрезвычайно своеобразный вид со своим фонтаном, украшенным головами животных, вооруженными людьми, кучковавшимися у его бассейна, и стоявшими на ней четырьмя пушками, добытыми Тюрром в Орбетелло и приведенными в боевое положение.
Гарибальди заметил, что я смотрю на эти пушки, и сказал мне:
— Толку от них немного, но они укрепляют дух тех, кто пускает их в ход, и наводят страх на тех, против кого их пускают в ход.
В кабинете генерала мы застали Тюрра; он уже знал о моем приезде и ждал меня.
Последовали радостные восклицания; нам недоставало лишь нашего бедного Телеки.
Эдуар Локруа и Поль Парфе вошли в кабинет вместе со мной и не могли оторвать взгляда от Гарибальди, пораженные величием и одновременно простотой его образа.
Я представил их генералу.
— А как насчет того, чтобы позавтракать вместе? — спросил он меня.
— Охотно.
И действительно, нам накрыли стол.
Завтрак состоял из куска жареной телятины и блюда кислой капусты. За столом было двенадцать человек. Завтрак для всего штаба генерала и нас троих стоил самое большее шесть франков.
Так что нельзя обвинять Гарибальди в том, что он разорил Сицилию.
Тем не менее на сей раз, будучи диктатором, генерал щедро одарил себя: он признал за собой право на прокорм, проживание и суточные в размере десяти франков.
Каков флибустьер!
— Где вы намерены жить? — спросил он меня за десертом.
— Ну, пока на борту моей шхуны.
— Даже и не думайте там оставаться; вполне могут сложиться такие обстоятельства, что пребывание на ней будет небезопасным.
— Укажите мне место, где можно будет поставить три или четыре палатки, и мы встанем там лагерем.
— Подождите, мы придумаем что-нибудь получше. Ченни!
Ченни — начальник штаба Гарибальди.
— Да, генерал? — спросил он, подойдя ближе.
— У тебя есть свободные покои в Королевском дворце?
— Во дворце пока никого нет.
— Предоставь Дюма самые лучшие покои.
— То есть губернаторские, если вам угодно, генерал.
— Что значит «если мне угодно»?! Я полагаю, что человек, который доставил мне письма с известием о подкреплении, включающем две с половиной тысячи бойцов, десять тысяч ружей и два парохода, вполне заслужил этого. Предоставь губернаторские покои Дюма и прибереги для меня комнату рядом с ними.
— Будет сделано, генерал.
— Устраивайтесь в этих покоях наилучшим образом и живите там как можно дольше: если король Неаполя узнает, что вы стали его квартиросъемщиком, это доставит ему удовольствие. Да, кстати, а что насчет обещанных карабинов?
— Они на борту шхуны.
В Турине я пообещал генералу подарить ему для нужд войны, которую он должен был вести за свой счет, двенадцать карабинов.
Он напомнил о них и правильно сделал.
— Хорошо, — сказал он, — я пошлю за ними.
— В любое время, как вам будет угодно!
— Ну а теперь поступайте как хотите: оставайтесь, уходите, приходите — вы у себя дома.
— С вашего разрешения, дорогой генерал, я схожу посмотрю покои господина губернатора.
— Идите.
В эту минуту в кабинет вошла группа священников.
— Господи Боже мой! А это что такое? — поинтересовался я у генерала.
— Не стоит относиться к ним с пренебрежением, — ответил он, — они вели себя превосходно: каждый из них с распятием в руке шел во главе своего прихода, а кое-кто стрелял из ружья.
— Вы, часом, не обратились в веру?
— Вполне; у меня теперь есть капеллан, падре Джованни. Я пришлю его вам, мой дорогой; это настоящий Петр Пустынник! Под ним убили лошадь, и в руках у него вдребезги разбилось распятие; это еще один особенный человек, которого я вам рекомендую.
— Пришлите его мне, мы сделаем его портрет.
— Так при вас есть фотограф?
— Лучший парижский фотограф; короче: Ле Грей.
— Что ж, попросите его запечатлеть развалины города. Надо, чтобы Европа знала, что здесь творится: две тысячи восемьсот бомб за один-единственный день!
— Но ни одна из них, по всей вероятности, не попала во дворец, где вы живете?
— О, канониры очень старались, однако у них не хватило умения.
И он показал мне два дома на площади перед дворцом, у которых были разрушены крыши и разбиты окна.
— Мы сфотографируем все это, а заодно и вас.
— Меня? И как же вы хотите меня сфотографировать?
— Мне доводилось видеть лишь те ваши портреты, где вы в генеральском мундире, а в этом мундире, по правде сказать, вы не очень-то на себя похожи; так что я хочу, чтобы вы снялись в своем обычном наряде.
— Что ж, делайте, как хотите; увидев вас, я сразу догадался, что вот-вот стану вашей жертвой.
— Ладно, оставляю вас с вашими священниками.
— Ступайте.
Мы еще раз обнялись, и в сопровождении моего друга Тюрра я последовал за майором Ченни.
Остальных наших спутников мы обнаружили на Дворцовой площади; не ведая, что приглашаю их к месту нашего будущего проживания, я назначил им встречу у фонтана.
Но с 1835 года прошло много времени, и фонтан заменила статуя Филиппа IV; тем не менее наши друзья сообразили, что это одно и то же.
Однако они пребывали в ярости; я назначил им встречу на девять часов утра, а было уже одиннадцать, и они умирали с голоду.
Но все стало куда хуже, когда они узнали, что им предстоит пересечь весь город, чтобы позавтракать; пройти нужно было чуть ли не целое льё.
Послышался хор проклятий.
В эту минуту мимо нас пробегал какой-то поваренок, несший на голове длинную корзину, которая содержала графин вина, графин воды, кусок телятины, блюдо кислой капусты, очень спелую клубнику и недостаточно спелые абрикосы.
Этот завтрак, ничем не отличавшийся от того, что был у генерала, поваренок нес начальнику штаба.
Складывалось впечатление, что по образцу спартанцев всем здесь подают одну и ту же черную похлебку.
Тюрр опустил руку на плечо поваренку.
— Прости, дружок, — сказал он ему, — но ты сейчас оставишь этот завтрак здесь и пойдешь за другим.
— Но, синьор, — воскликнул испуганный поваренок, — что я скажу хозяину?
— Ты скажешь ему, что завтрак забрал у тебя полковник Тюрр; к тому же я дам тебе сейчас расписку в этом.
И, вырвав листок из своей записной книжки, Тюрр выдал поваренку расписку, удостоверявшую изъятие завтрака, который тотчас же был поставлен на ступени статуи Филиппа IV.
Наши изголодавшиеся товарищи уселись на ее нижнюю ступень и тотчас же накинулись на телятину и кислую капусту.
Я оставил их за этим занятием и отправился вдогонку за майором Ченни, не подозревавшим, по какой причине мои спутники откололись от нас.
— Позвольте, — сказал он мне, — передать вас в руки дворцового смотрителя; он проведет вас по всему дворцу, и вы выберете те комнаты, какие сочтете наиболее подходящими; что же касается меня, то я умираю с голоду, и мне надо позавтракать.
Бедный майор не догадывался, на какое разграбление был отдан его завтрак в ту самую минуту, когда он готовился насладиться им.
Управляющий показал мне все комнаты дворца. Я выбрал гостиную, спальню и обеденный зал губернатора.
Гостиная была огромная, и ее вполне можно было превратить в общую спальню.
Окна выходили на площадь. Привлеченный шумом какого-то спора, я подошел к балкону.
Внизу Тюрр выдавал поваренку майора расписку за второй завтрак.
Первого оказалось недостаточно.
IVПЕРВЫЙ МУЧЕНИК
Вы спросите, какие события случились между тем днем, когда Гарибальди, оставленный нами в Таламоне, вновь пустился в плавание, и тем днем, когда сам я высадился в Палермо, то есть между 9 мая и 10 июня. Сейчас мы это расскажем, однако прежде, для лучшего понимания фактов, бросим взгляд на то, что происходило на Сицилии.
Уже в начале войны 1859 года нетрудно было заметить, что в глубины Сицилии проникает сильное брожение, которое, вызывая повсеместное волнение, сближает между собой три ясно обособленных класса общества: дворянство, буржуазию и простонародье.
Начальником полиции был тогда Сальваторе Манискалько, снискавший позднее столь печальную известность. Свою карьеру он начинал в жандармерии; это был любимчик министра Дель Карретто, являвшийся его личным осведомителем. На Сицилию он прибыл вместе с князем ди Сатриано, сыном знаменитого Филанджери, в качестве главы военной полиции и вскоре взял в свои руки надзор над городом. Затем, не останавливаясь в своем карьерном росте, какое-то время спустя он был назначен начальником полиции всего острова.
Так что именно на нем, начальнике полиции Сицилии, лежала обязанность подавить угрожавшие вот-вот вспыхнуть беспорядки.
Его первые шаги в Палермо безоговорочно шли ему на пользу. Образованный, обходительный, исполненный почтения к аристократии, он был принят в самых строгих по части этикета салонах; однако настал час, когда ему пришлось делать выбор между связями в обществе и приказами, которые, по его словам, он получал от правительства. И он выбрал последние.
В Палермо участвовали в заговорах все, если и не действенно, то хотя бы поддерживая их мысленно, но самыми заметными заговорщиками были дворяне.
Манискалько решил порвать с ними; в тот момент, когда проявления общественного брожения, вызванного победами при Монтебелло и Мадженте, особенно сильно всколыхнули аристократию, он взял с собой два десятка полицейских агентов и, под предлогом разгона сборища мятежников, ворвался в дворянский клуб, разбил там зеркала, задул свечи и, выдворив оттуда всех, запер на замок двери.