Четыре революции, подавленные в крови, послужили уроком для неаполитанского народа. Он не воспринял всерьез конституцию, трижды дарованную и трижды отнятую, и оставался недоверчивым и насмешливым; затем, в день отъезда короля, он разразился неистовым улюлюканьем, а в день вступления Гарибальди — неистовым криком, исполненным радости и любви.
Все это, монсеньор, я подтверждаю вам лично, ибо был тогда в Неаполе; все это подтвердит вам любой очевидец тех событий. Тогдашний исступленный восторг, уверяю вас, невозможно сравнить ни с тем, что последовал за взятием Бастилии в 1789 году, ни с тем, что последовал за взятием Лувра в 1830 году, ни с тем, что последовал за взятием Тюильри в 1848 году.
«Дядю короля, обвинившего его перед лицом всей Италии».
Я уступаю вам дядю, монсеньор.
«Некоего генерала Нунцианте, перешедшего на сторону врага и склонявшего своих солдат к дезертирству».
Я уступаю вам генерала Нунцианте.
«Некоего дона Либорио Романо…»
Но вот Либорио Романо я вам так легко не отдам, и, с вашего позволения, у нас может состояться серьезный разговор на эту тему.
«Некоего дона Либорио Романо, — говорите вы, — являющего собой редкостный тип предателя, который получил от Франциска II министерство внутренних дел, дабы учинить там всякого рода измену, и провозгласил Франциска II своим “августейшим повелителем”, а вскоре после этого сочинил приветственное обращение, адресованное “непобедимейшему генералу Гарибальди, освободителю Италии”, и вполне заслуженно получил из рук Гарибальди подобающее почетное оружие — тот самый министерский портфель, что доверил ему Франциск II».
Мы не стали бы воспроизводить столь жестокое обвинение, вышедшее из-под вашего пера, монсеньор, если бы не были вынуждены пойти на это, чтобы дать на него ответ.
Вначале, монсеньор, мы сказали, что вам недостает философского взгляда в отношении Наполеона I и справедливости в отношении Виктора Эммануила.
Ну а теперь, монсеньор, позвольте мне сказать, что в отношении Либорио Романо вам недостает одновременно милосердия и беспристрастности.
Милосердия — поскольку вы находите удовольствие в изощренности красочной фразы, забывая при этом о действенности подобной фразы, вышедшей из-под такого пера, как ваше, влиятельного втройне, ибо вы человек духовного звания, человек честный и человек просвещенный.
Ваша фраза облетит весь мир, монсеньор, вы подумали об этом? И что до каких бы краев эта фраза ни долетела, она везде нанесет людям тот ужасный удар, какой наносит острая отравленная стрела: страдание и смерть.
Выходит, поскольку вы знаете силу своего слова, вы недостаточно милосердны, коль скоро используете ее против человека, который не может защитить себя сам и, вызывая у окружающих зависть к его дарованиям, его общественному положению и его богатству, определенно не будет иметь друга, обладающего преданностью или храбростью, чтобы ответить вам.
И потому, как видите, делает это его недруг.
Полагаю, я доказал, монсеньор, что вам недостает милосердия. Позвольте теперь доказать, что вам недостает беспристрастности.
Вы произнесли слово «предатель» и думаете, что этим сказано все.
Однако вы заблуждаетесь, монсеньор; два слова, даже если они написаны одними и теми же буквами и произнесены одним и тем же образом, не всегда имеют одинаковое значение.
Вот почему, высказываясь об одном из своих генералов и полагая, что слово «предатель» недостаточно верно выражает его мысль, Наполеон придумал менее французское, но более выразительное слово «изменщик».
Позвольте мне сказать вам, что предатель предателю рознь.
Бывают предатели, которые предают свою страну ради врага.
И бывают люди — я не хочу использовать в отношении них слово предатели — бывают граждане, если для вас предпочтительнее такое словоупотребление, которые предают своего короля ради своей страны.
Между теми и другими лежит зияющая пропасть.
Первые вызывают отвращение у своих сограждан и презрение у потомства; вторые, преследуемые политической ненавистью, получают в качестве морального возмещения признательность народа, который они освободили, и города, который они спасли от разрушения!
Так вот, Либорио Романо освободил Южную Италию от последнего отпрыска лживой, жестокой и слабоумной династии.
Либорио Романо спас Неаполь от грабежей и бомбардирования.
Никто не может рассказать вам все это лучше меня, монсеньор, ибо я оказался первым, кому доверился Либорио Романо и кто развеял его последние сомнения.
Но вот в чем я могу заверить вас, монсеньор, так это в том, что, вполне вероятно, измена Либорио Романо, ставшая следствием его патриотизма, спасла жизнь десяти тысячам граждан и имущество пятидесяти тысячам.
И сейчас я предоставлю вам неопровержимое доказательство этого утверждения.
Если бы в 1816 году Бурмон и герцог Рагузский, эти два роковых человека, выставили свои кандидатуры на выборах, они не набрали бы и ста голосов французских избирателей.
Дон Либорио Романо выставил свою кандидатуру на выборах в Неаполе и провинциях и был выдвинут кандидатом в депутаты восемь раз.
Давайте проявим дух беспристрастности, монсеньор, перед тем как выказывать нетерпимость. Я люблю дона Либорио Романо не больше, чем вы, и, возможно даже, у меня могли бы быть причины ненавидеть его, если бы я умел испытывать к кому-нибудь ненависть, но никто не скажет, что в тот момент, когда газеты обвиняют его, когда парламент ведет споры о нем, когда друзья покидают его, когда даже просители приходят к нему тайком, — так вот, повторяю, никто не скажет, что убежденный человек не попытался поделиться своими убеждениями с другими.
Называйте Либорио Романо как хотите, монсеньор, но не говорите, что во всей этой таинственной истории с отъездом короля и сдачей Неаполя генералу Гарибальди, он не проявил себя как достойный и, я бы даже сказал, великий гражданин.
Ошибка дона Либорио Романо, на мой взгляд, состоит в том, что он не удовлетворился возможностью оказать отечеству выдающуюся услугу и, когда она была оказана, не вернулся тотчас же к частной жизни. Стремление остаться в политике, сохранить свой министерский портфель, вернуть его себе, после того как утратил, породило в предубежденных умах подозрение, что дон Либорио Романо вполне мог действовать не из патриотических чувств и преданности отечеству, а из корысти и честолюбия.
Однако огранщик, который, подобно вам, непременно хочет отыскать безупречный алмаз, чрезмерно требователен.
Перейдем к другому высказанному вами утверждению, опровергнуть которое не составит никакого труда.
«И, наконец, — говорите вы, монсеньор, — помощь, оказанную пьемонтской артиллерией непобедимому Гарибальди, разгромленному в сражении при Вольтурно».
Это в точности, монсеньор, как если бы вы сказали, что Бонапарта, разгромленного при Маренго, спасла артиллерия императора Марокко.
Гарибальди был разгромлен при Вольтурно?… Да откуда вы почерпнули такие сведения, монсеньор? Сражение при Вольтурно, сражение 1 октября, завершилось одной из самых великих и самых безоговорочных побед Гарибальди.
Именно с этого дня королевские войска были обречены, ибо именно с этого дня, когда они сражались, имея тройное превосходство в живой силе, располагая свежими отрядами и неисчерпаемыми резервами боеприпасов, но, подгоняемые штыками, оказались отброшены до Капуи, им пришлось признать, что Гарибальди непобедим.
Нет, монсеньор, Гарибальди не был разгромлен при Вольтурно, что явилось великим счастьем для Неаполя, ибо иначе города, освобожденного Гарибальди и спасенного доном Либорио Романо, теперь не существовало бы.
А знаете, монсеньор, почему королевские солдаты так упорно сражались 1 октября? Да потому, что король пообещал отдать им Неаполь на разграбление со всеми вытекающими из этого последствиями.
Если бы Гарибальди оказался разгромлен, уже на другой день, подобно воинам Суллы, с мечом в одной руке и с факелом в другой вступившим в Рим, королевские солдаты вступили бы в Неаполь, а вместе с ними туда ворвались бы пятьдесят тысяч крестьян, грабителей, убийц и поджигателей, узнавших от друзей Фердинанда I, от таких людей, как Шарпа, Фра Дьяволо, Маммоне и Руффо, что разбой, насилие и убийства являются похвальными деяниями, когда они совершаются от имени короля и религии.
«Затем, — продолжаете вы, монсеньор, — эта встреча революционера и короля, который протягивает ему руку и, обращаясь к нему, говорит: “Спасибо!” — он, кто в минуту опасности отрекся от него перед лицом всей Европы».
Мы не станем отрицать, что это отречение имело место, монсеньор, поскольку сами констатировали его, но как можно было отвергнуть народ, который отдается тебе душой и телом и, встав на колени и молитвенно сложив ладони, словно перед алтарем Всевышнего, говорит тебе: «Король-джентльмен, избавь нас от лживых, жестоких, вероломных, безбожных и слабоумных королей; мы отдаемся тебе; памятуя о ста годах тирании, убийств, казней, эшафотов, костров, виселиц, тюрем, пыток и каторг, не отвергай нас!»
Ну и как, наконец, можно было не сказать спасибо тому, кто завоевывает для вас и дарит вам десять миллионов человек в качестве подданных, Неаполь — в качестве второй столицы и Палермо — в качестве загородного дома.
Но все это, скажете вы, монсеньор, он отнял у короля Неаполя.
Простите, но Пипин, подаривший Ломбардию, Равеннский экзархат и Пентаполь папе Стефану, отнял эти владения не только у Айстульфа, завоевавшего их, но и у императора Константинополя, у которого лангобардский король их отторгнул.
Карл Великий, подаривший папе Адриану Корсику, Венецию, Лигурию, Беневенто, Сардинию и Сицилию, отнял Сицилию у греков, Сардинию у арабов, Беневенто и Лигурию у лангобардов и, наконец, Венецию и Корсику у них самих.