И разве помешало это папе Адриану и папе Стефану принять предложенные дары и сказать в ответ спасибо?
«Затем торжественный въезд в Неаполь, бок о бок, в одной карете, дерзкого пирата, облаченного в блузу, и короля».
Монсеньор, поскольку вы академик, вам должно быть известно, что Академия издала словарь, за который вы поневоле несете долю ответственности.
Итак, я открываю академический словарь, ваш словарь, монсеньор, на слове «пират» и вот какое определение там нахожу:
«Пират: человек, который промышляет морским разбоем, не имея на то разрешения какого-либо государя, и нападает в равной степени на своих и на чужих.
Тот, кто присваивает себе не принадлежащие ему литературные произведения».
Слово «пират», вышедшее из-под вашего академического пера, монсеньор, представляется тем более суровым, что словарь определяет пирата как человека, который промышляет морским разбоем, не имея на то разрешения, и при этом сами же вполне определенно утверждаете, что Гарибальди имел разрешение Виктора Эммануила. Ну и слова «нападает в равной степени на своих и на чужих» никакого отношения к нашему герою также не имеют. Он много раз нападал на врагов, действуя при этом весьма круто, но я не знаю ни единого случая, когда он нападал на своих.
В той же самой фразе, где вы называете героя Сан-Антонио, Варезе, Комо, Калатафими, Милаццо и Вольтурно дерзким пиратом, вы высказываете удивление по поводу того, что король Виктор Эммануил торжественно въехал в Неаполь бок о бок, «в одной карете, с человеком, облаченным в блузу».
А куда, по-вашему, только честно, монсеньор, королю Виктору Эммануилу следовало поместить Гарибальди, как не бок о бок с собой, в той же карете?
Монсеньор, вам недостает смирения, и вы забываете, что Иисус въехал в Иерусалим не в карете, а верхом на ослице, которую отвязали от виноградного куста и за которой следовал ее осленок.
Так куда, по-вашему, королю Виктору Эммануилу следовало поместить Гарибальди: быть может, позади кареты?..
Монсеньор, вы забываете, что упомянутая карета была триумфальной колесницей и не король Виктор Эммануил посадил в эту триумфальную колесницу Гарибальди, а Гарибальди посадил в нее короля Виктора Эммануила.
Гарибальди, по вашим словам, монсеньор, был в блузе. Предположим, что Гарибальди и в самом деле был в блузе; но блуза, и вы знаете это как никто другой, являлась одеждой наших доблестных предков, древних галлов, и, не в обиду учености вашего преосвященства будет сказано, в современных французах осталось от галлов куда больше, чем от франков. Именно в блузе на плечах, монсеньор, один Бренн, то есть вождь галлов, захватил Дельфы, а другой — Капитолий; именно блузы носили воины галльского легиона Цезаря, того прославленного легиона Жаворонков, что составлял авангард победителя при Фарсале и Мунде, отличался быстротой и распевал в походе, словно птица, чье имя он носил; именно в блузах воины другого галльского легиона пошли на смерть ради Красса и погибли вместе с Крассом на войне с парфянами; наконец, это с помощью галлов, облаченных в блузы, Аэций разгромил Аттилу в битве у Шалона.
Так что, монсеньор, дворянские титулы блузы предшествуют 1399 году и, следственно, дают ей право ехать в королевских каретах.
Но должен честно сказать вам, монсеньор, сказать Франции, Европе и всему свету: Гарибальди был даже не в блузе.
Он был в рубашке.
Боевой униформой Гарибальди, монсеньор, служит красная рубашка, рубашка без карманов. Он покинул Неаполь, облаченный все в ту же рубашку, ничего не оставив себе из двух завоеванных им королевств. Он отдал все, монсеньор: территорию, столицу, население, артиллерию, армию, казну, корабли.
Он отдал бы и свою рубашку, если бы король попросил ее у него; но это героическое рубище, истрепанное на биваках и продырявленное картечью, того не стоило.
Скажите, какой завоеватель, упоминаемый в истории, поступил так же? Что это за человек, который, имея возможность оставить в своем распоряжении десятимиллионное население, Неаполь и Сицилию — не возражайте, монсеньор, мы живем в век солдатских императоров, и в тот день, когда Гарибальди призвал бы к всеобщему голосованию, он безусловно получил бы все голоса, какими располагал король Виктор Эммануил, — что это, повторяю, за человек, который, имея возможность оставить все это в своем распоряжении, оставил себе лишь свою собственную рубашку?
Эта рубашка, монсеньор, того же красного цвета, что и кардинальская сутана и королевская мантия, но ее пурпур никогда не был замаран бесстыдным развратом, как сутана Иоанна XII и Александра VI, и массовыми побоищами, как мантии Карла IX и Людовика XIV.
«Всякое противодействие пропьемонтскому движению карается смертью; возглас “Да здравствует Франциск Второй!” карается смертью».
Вам известно, каким образом мы действовали до сих пор, имея на руках доказательства; продолжим в том же духе.
Никакое противодействие пропьемонтскому движению, монсеньор, смертью не каралось, по той простой причине, что никакого пропьемонтского движения не было, а было революционное движение, причем настолько единодушное, что карать кого-либо смертью не требовалось.
А вот что каралось смертью, монсеньор, так это крестьянский разбой, организованный в Капуе братьями короля и в Гаэте самим королем.
Карались смертью не возгласы «Да здравствует Франциск Второй!» как выражение своего мнения, а возгласы «Да здравствует Франциск Второй!» как сигнал к грабежам, поджогам и насилию.
Чем, по-вашему, следовало ответить жителям целых провинций, как это было с жителями Абруццо, взывавшими о помощи против папских зуавов, против римских банд?
Прийти им на помощь!
И, когда вы увидите сожженные дома, повешенных или заколотых людей, разве не возникнет у вас желания отомстить убийцам и поджигателям за поджоги и убийства?
Самое печальное, монсеньор, но не для сутаны, которую носите вы, ведь сутана французского духовенства белее и чище других, а для рясы тех монахов и облачений тех аббатис, монастыри которых недавно были р а с пуще н ы — я не могу подобрать другого слова, — состоит в том, что эти люди присоединились к бунту, убийствам, безбожию и самому гнусному разврату.
Желаете доказательств, монсеньор? Конечно, нам затруднительно марать бумагу копированием подобных посланий, но, когда обвиняешь, приходится доказывать.
Вот письмо, оригинал которого находится в моем распоряжении; оно было найдено на теле падре Рокко Типальди, монаха-цистерцианца, захваченного с оружием в руках и расстрелянного в Скурколе 23 января нынешнего года.
Оно написано аббатисой соседнего монастыря и украшено изображением сердца, пронзенного двумя стрелами, с именем Иисуса посередине; аббатиса — последовательница святой Марии Алакок, основательницы монастырей Святейшего Сердца Иисуса.
Будь у меня под рукой художник, я поручил бы ему сделать точную копию этого письма посредством автографии, но в крайнем случае могу отправить подлинник во Францию.
Возлюбленному моему во Иисусе Христе.
До меня дошли слухи о Вашем отъезде.
Если только слухи о том, что он должен произойти, так ранят мне сердце, то нельзя и представить, что случится, когда для нас настанет минута прощания.
Вам не дано знать, какими узами Вы удерживаете мое сердце, а я точно так же не могу понять, отчего мое сердце настолько воспылало к Вам; такого чувства я не испытывала ни к кому, кроме Вас. Это влечение никогда не угаснет в моей душе; будьте уверены, что, хотя Вы и разлучитесь со мной, я всегда буду подле Вас и никогда не смогу забыть Ваше милое лицо. Я чересчур хорошо знаю, насколько Ваше доброе сердце любит меня и насколько Вы привязаны ко мне. И я верю, что Вы точно так же никогда не забудете меня. Я верю в это, ибо мне давно удалось понять, что Ваше милое сердце, искреннее и любезное, смогло полюбить меня настоящей любовью. Так что Вы должны верить мне, и я сделала бы все что угодно, лишь бы удержать Вас. Но, запертая в четырех стенах, я беспомощна. Как я страдала, не в силах осуществить то, что мне хотелось бы сделать, однако Вам хорошо известно мое положение и Вы простите меня за то, что я не помогла Вам должным образом. Надеюсь, что завтра мне удастся хотя бы обнять Вас. Вам следует прийти в половине одиннадцатого, так, чтобы никто Вас не увидел, и мы сможем обменяться поцелуями и… Кроме того, Вам следует сказать мне, правда ли, что Вы уезжаете; скажите мне это сразу же, не наносите этого удара в последний момент, и тогда у меня будет по крайней мере возможность облегчить свое сердце слезами, а иначе я тут же сойду с ума. К чему так страдать на этом свете? Будем уповать на то, что, любя так друга друга теперь, мы окажемся однажды в раю, по-прежнему вместе, и никогда более не разлучимся.
А пока поверьте, что я вся в Вашей власти… и примите от меня самые дружеские приветы, какие я посылаю Вам от всего сердца, а заодно многое другое…
Но пора заканчивать… доброй ночи, спите спокойно и верьте мне.
Безмерно благодарная Вам и безмерно любящая Вас…»
Как вы понимаете, монсеньор, чувство такта заставило нас убрать подпись.
Падре Рокко Типальди был расстрелян, но достойная аббатиса жива и в Неаполе у нее есть родственники.
Но погодите, монсеньор, в письме есть постскриптум:
«Р.S. Из двух девочек, которых Вы мне прислали, одна была больна! Прошу Вас прислать мне трех других, юных, красивых, а главное, здоровых».
Согласитесь, монсеньор, что, не будь в этом письме упоминаний о больных и здоровых девочках, под ним вполне могла бы стоять подпись Элоизы.
Таковы, монсеньор, бандиты, которые кричат: «Да здравствует Франциск Второй!» и которых расстреливают не потому, что они кричат: «Да здравствует Франциск Второй!», а потому, что они грабят, убивают и устраивают поджоги.