лжно зиждиться на милосердии, осмелятся прибегнуть к тому, чтобы назначить цену за свободу и продиктовать жесточайшие и беззаконные условия человеку, которого держат в тюрьме. Я еще не знал, что в Риме, когда у властей есть желание достичь какой-нибудь нечестной цели, могут применять физическое и моральное принуждение, заставляя подписать договор в присутствии жандармов и используя их в качестве свидетелей, а то и писарей.
Я в это не верил, и я ошибся.
Теперь я знаю, что все произошло именно так, и вот что добавил человек, предоставивший мне эти подробности.
Первый договор, вполне честный, действительно существовал: он был предложен министром финансов Феррари и новым директором ссудной кассы Монте ди Пьета, адвокатом Массани, по личному приказу Его Святейшества и без консультаций с кардиналом Антонелли. Этот договор выражал изначальную и честную волю Его Святейшества. Приобретая коллекцию, папа желал посоперничать в понимании искусства и в щедрости со своими предшественниками, Львом X и Юлием II. Он желал обогатить Ватикан новыми сокровищами. Но Пий IX не хотел и не мог хотеть грабительства, насильственного присвоения и навязанного посредством принуждения, тюремного заключения и кандалов договора; ни как понтифик, ни как светский государь он не мог хотеть этого и не хотел. О договоре, по приказу папы составленном его министром, сообщили прежде всего маркизу Кампане; документ, копии которого разошлись по всему Риму и текст которого был воспроизведен в номере «Омнибуса» от 22 мая 1859 года, удостоверял, что коллекция перешла в качестве залога в руки правительства, предоставившего маркизу Кампане Jus redemendu[53]. Другими словами, это была сделка, которую у нас во Франции называют продажей с правом выкупа в установленные сроки. Разоренный тратами, на которые он шел, чтобы пополнять свою коллекцию, маркиз Кампана не надеялся выкупить ее за счет собственных денежных средств. Однако он знал ее огромную ценность. Он понимал, что не составит труда отыскать покупателя, готового предложить за нее от шести до семи миллионов, возможно даже восемь миллионов, и в этом случае ему удастся не только возместить ссудной кассе Монте ди Пьета те пять миллионов, какие составляют его долг, но еще и получить разницу между продажной ценой и названной суммой.
Упомянутый договор, составленный министром финансов Феррари и устраивавший всех, был представлен маркизу Кампане, который одобрил его, но подписать не смог, поскольку то был черновой набросок документа, а не его окончательный вариант. Точно так же, как он был представлен маркизу Кампане, одобрившему его, договор представили Его Святейшеству, которому оставалось лишь дать свое согласие. Нотариус, директор ссудной кассы Массани, управляющий имуществом маркиза и несколько других лиц ознакомились с документом: он был приемлем для всех; на сей раз, по какой-то случайности и вопреки своему обыкновению, папа действовал по собственному почину; но в тот момент, когда ему предстояло подписать договор и он, так сказать, уже держал в руке перо, Его Святейшество заколебался. Папа не чувствовал в себе ни силы, ни мужества для того, чтобы без посредничества кардинала Антонелли совершить столь важный поступок. Его Святейшество не то что не любит кардинала, Боже упаси нас возвести на него клевету, но побаивается его.
— Ознакомьте кардинала с этим документом, — промолвил он.
С этой минуты все было кончено.
Кардинал Антонелли, в ярости от того, что у папы вдруг шевельнулась в голове робкая мысль вырваться из-под его власти, строго отчитал министра финансов и наложил вето на договор, полностью противоречивший его собственным тайным замыслам. Министр финансов ушел, проклиная папу, который скомпрометировал его в глазах государственного секретаря, подлинного светского государя Рима. По мнению кардинала, тот пожелал освободиться от его всемогущей власти, а это было преступление, которого его преосвященство не прощает.
Получив полную свободу распоряжаться судьбой договора купли-продажи, кардинал принялся за работу; он целиком изменил его условия и честный договор превратил в кабальный, неспособный выдержать критику ни со стороны законов, ни со стороны здравого смысла. Не имея возможности в полной мере отговорить папу от покупки коллекции, он превратил эту покупку в чистый грабеж, устроил так, что у опекуна оказалось больше прав, чем у настоящего собственника, и, стремясь во что бы то ни стало растоптать человека, осмелившегося бороться против него, пустил в ход тюремное заточение и жандармов, нисколько не беспокоясь о том, что такое чудовищное злоупотребление властью наносит ущерб достоинству папского правительства.
Новый договор был представлен маркизу Кампане. Маркиз пытался сопротивляться, отказывался подписывать его, но, перед лицом угрозы остаться в тюрьме до конца жизни, проявил слабость, и документ, заключавший в себе одновременно разорение коллекции и разорение его самого, был подписан.
Правда, лучшие адвокаты Рима уверяли его, что он подписывает абсолютно ничтожный с точки зрения закона договор, который в суде будет непременно аннулирован.
В итоге маркиз скрепил договор своей подписью, рядом с ней поставили свои имена жандармы, достойные свидетели кражи, которую пытались замаскировать видимостью законности, и тюремные ворота перед ним открылись.
Едва выйдя на свободу, маркиз Кампана решил протестовать. Он намеревался немедленно удостоверить, что всего лишь уступил насилию или, по крайней мере, запугиванию.
Однако его боязливые друзья посоветовали ему подождать.
По их мнению — а они исходили из вероятности событий, которые, отвечая требованиям нравственности, казались им неминуемыми, — так вот, повторяем, по их мнению, вот-вот должно было наступить грандиозное политическое потрясение, способное оздоровить правление, являющееся господством полиции, но не законов.
К тому же сама власть упреждала его страхи: маркиз Кампана получил вполне определенное обещание, что его коллекция ни в коем случае не покинет Рима и, напротив, верховный понтифик почтет за честь достойным образом разместить ее в Ватикане.
И в самом деле, все заставляло поверить в это: Его Святейшество получил официальные поздравления от художественных и научных корпораций Рима, поспешивших отправить к нему депутации с изъявлениями благодарности, от Академии археологии и Академии Святого Луки; все европейские газеты, в особенности «Armonia»[54], орган папского правительства, расхваливали щедрость Пия IX, одарившего Рим великолепным музеем. Уже велись споры вокруг прекраснейших замыслов относительно его размещения. Стоял вопрос о том, чтобы разместить его прямо в Ватикане, построить нечто вроде хрустального дворца в огромном дворе Бельведера; был план отделить этрусскую коллекцию от греческих и римских коллекций, и несколько самых выдающихся археологов Рима уже всерьез занялись этим: для того, чтобы принять ее, выбрали огромный дворец святого Иоанна Латеранского, но даже его сочли недостаточно большим для подобной цели.
Пребывая в этом убеждении, тешившем его самолюбие художника и его гордость коллекционера, маркиз Кампана забыл о том, что ему пришлось претерпеть, и о средствах, которые были использованы для того, чтобы заставить его отказаться от принадлежавших ему сокровищ. Дворцы для армии собранных им статуй, порфировые и мраморные залы для этих бледных теней античности — то была мечта всей его жизни.
И эту мечту, наконец, он вот-вот увидит сбывшейся. Вопрос отстаивания своих прав и защиты своих денежных интересов сделался второстепенным. Он готов был подождать и ожидал справедливости со стороны понтифика, который, будучи одновременно священником и монархом, вдвойне обязан быть справедливым.
Пробуждение было неожиданным и ужасным.
Прекрасную коллекцию маркиза, разодранную на части, продали за сто двадцать пять тысяч пиастров!
Мало того, понадобилось еще изгнать ее из Рима и сослать в Россию!
По правде сказать, когда в середине XIX века видишь, как в Риме, городе-хранителе искусств, совершается подобный акт вандализма, не имеющий примера в прошлых веках; когда видишь, как папское правительство, естественный защитник всех художественных сокровищ, принимает участие в подобной гнусности; когда видишь, как преемник Юлия И, Льва X и Пия VI обкрадывает тот самый Рим, который его предшественники обогащали, причем обкрадывает самым наглым образом, предосудительным и с точки зрения искусства, и с точки зрения морали, поневоле задаешься вопросом: не причастно ли к подобной жестокости безумие, а если безумие здесь ни при чем, то откуда берется эта жестокость?
Приверженцы правительства назовут причиной текущие нужды, насущные потребности, недостаточность обязательных пожертвований Святому престолу, огромные военные расходы монсиньора де Мероде.
Допустим; но тогда тем больше оснований продать коллекцию Кампаны целиком за семь или восемь миллионов, вместо того чтобы продавать лучшую ее часть за сто двадцать пять тысяч пиастров.
И пусть не говорят, что упомянутая сумма в семь или восемь миллионов была выдумкой; предложение о покупке сделали господа Джисмонди и Буэ, представители некой компании, и названная ими вначале сумма в семь миллионов вполне могла возрасти до восьми миллионов.
Именно так все и обстояло, и мы могли бы назвать прелатов и кардиналов, знавших о начавшихся переговорах, которые были так грубо прерваны из-за предпочтения, отданного России. Правда, государственный секретарь, обеспокоенный этим предложением, которое расстраивало его варварские замыслы, пустил в ход все возможные средства, чтобы сделка провалилась; по слухам, ему даже удалось подкупить одного из участников переговоров.
Кардинал Антонелли пошел еще дальше: понимая, какое прискорбное впечатление, даже в разгар политических тревог, произведет на римлян продажа за бесценок столь великолепной коллекции, он посоветовал русскому посреднику поторопиться, но упаковкой проданных ему предметов заниматься в ночное время и за закрытыми дверями. Все, что оставалось маркизу, изгнанному в Неаполь, это протестовать. И он протестовал официально.