Нет, я на время не в обиде,
что источилась жизни ось,
я даже рад, что все предвидел,
но горько мне, что все сбылось.
Мой дух неярок и негромок,
но прячет каплю смысла зрелого
самодостаточный обломок
несуществующего целого.
Напрасно мы то стонем бурно,
то глянем в небо и вздохнем.
Бог создал мир весьма халтурно
и со стыда забыл о нем.
С наслаждением спать я ложусь,
от уюта постели счастливый,
потому что во сне не стыжусь,
что такой уродился ленивый.
Тому, кто себя не щадит
и стоек в сей гибельной странности,
фортуной дается кредит
заметной душевной сохранности.
На нас, мечтательных и хилых,
не ловит кайфа Божий глаз,
а мы никак понять не в силах,
что Он в упор не видит нас.
Сегодня спросили: а что бы
ты сделал от имени Бога?
Я в мире боюсь только злобы,
и я б ее снизил намного.
Былое нас так тешит не напрасно,
фальшиво это мутное кино,
но прошлое тем более прекрасно,
чем более расплывчато оно.
Для жизни полезно явление
неясной печали тупой,
то смутное духа томление,
которое тянет в запой.
В какие упоительные дали
стремились мы, томлением пылая!
А к возрасту, когда их повидали,
увяла впечатлительность былая.
Выделывая па и пируэты,
немало начудил я интересного,
земные я не чту авторитеты,
но радуюсь молчанию небесного.
Мне сладок перечень подсудный
душегубительных пороков,
а грех уныния паскудный —
дурь от нехватки сил и соков.
Душа моя заметно опустела
и к жизни потеряла интерес —
похоже, оставлять собралась тело
и ей уже земной не нужен вес.
Всегда на самочувствие весеннее,
когда залито все теплом и светом,
туманное влияет опасение,
что все же будет осень вслед за летом.
По существу событий личных
в любых оказываясь точках,
душа болит в местах различных
и даже — в печени и почках.
Тише теперь мы гуляем и пляшем,
реже в судьбе виражи,
даже иллюзии в возрасте нашем —
призрачны, как миражи.
В тесное чистилище пустив
грешников заядлых и крутых,
селят их на муки в коллектив
ангелов, монахов и святых.
Творец жесток,
мы зря воображаем,
что благостна земная наша тьма,
мы многое легко переживаем,
но после — выживаем из ума.
Не просто ради интереса
я глаз держу настороже:
святой, пожавший руку беса, —
святой сомнительный уже.
Затем на небо нету моста,
чтоб мог надеяться простак,
что там совсем не все так просто,
а просто все совсем не так.
Я в молодости жить себе помог
и ясно это вижу с расстояния:
я понял, ощутив, как одинок,
пожизненность такого состояния.
Весьма порой мешает мне уснуть
волнующая, как ни поверни,
открывшаяся мне внезапно суть
какой-нибудь немыслимой херни.
В душе моей многое стерто,
а скепсис — остатки загваздал;
я верю и в Бога, и в черта,
но в черта — сильнее гораздо.
Многих бед моих источник —
наплевавший на мораль
мой язык — болтун и склочник,
обаяшка, змей и враль.
Душа, когда она уже в полете
и вся уже вперед обращена,
вдруг чувствует тоску по бренной плоти
и болью ностальгии смущена.
Творцу живется вряд ли интересно,
от нас Ему то муторно, то дурно;
а боги древних греков, как известно, —
те трахались и сами очень бурно.
Творец отвел глаза напрасно,
когда мы падали во тьму;
что Бога нет, сегодня ясно
и нам не меньше, чем Ему.
Подрезая на корню
жажду веры острую,
порют мутную херню
все Его апостолы.
Уже не глупость, а кретинство —
любое пылкое учение
про гармоничное единство
и лучезарное сплочение.
Я слухом не ловлю,
не вижу взглядом,
но что-то существует с нами рядом,
невнятицу мне в душу говоря
словами из иного словаря.
Время льется то жидко, то густо,
то по горло, то ниже колен,
а когда оно полностью пусто —
наступает пора перемен.
На вопрос мой даруя ответ,
песня чья-то звучит надо мной,
и опять проливается свет
на изгаженный век наш чумной.
Несчетных звезд у Бога россыпи
и тьма кружащихся планет,
и для двуногой мелкой особи
душевных сил у Бога нет.
Тоска моя не легче, но ясней:
в душе иссяк терпения запас,
трехмерность бытия обрыдла ей,
и боль ее окутывает нас.
Теперь, когда я крепко стар,
от мира стенкой отгорожен,
мне Божий глас народа стал
докучлив и пустопорожен.
Слушая полемик жаркий бред,
я люблю накал предубеждения,
ибо чем туманнее предмет,
тем категоричнее суждения.
Повсюду нынче злобой
пахнет скверно,
у Бога созревает новый план,
Его ведь консультируют, наверно,
Аттила, Чингисхан и Тамерлан.
Заглядывая в канувшее прошлое,
я радуюсь ему издалека:
уже оно красивое, киношное,
и даже театральное слегка.
Нет, я не зябко и не скудно
жил без единого кумира,
но без него ужасно трудно
во мгле безжалостного мира.
Мечта — весьма двусмысленный росток,
и Бог, хотя сочувствует мечтам,
скорее милосерден, чем жесток,
давая расцвести не всем цветам.
Я у философа Декарта
прочел и помню с той поры,
что, если прет худая карта,
разумней выйти из игры.
Наш каждый возраст — как гостиница:
мы в разных думаем о разном,
и только легкость оскотиниться
живет везде живым соблазном.
Все слухи, сплетни, клевета
и злой молвы увеселения —
весьма нужны, чтоб не пуста
была душа у населения.
Наш мир уже почти понятен,
загадки тают, словно снег,
из непостижно белых пятен
остался только человек.
Когда весь день бывал я весел
и не темнело небо синее,
то я намного меньше весил —
не вес ли клонит нас в уныние?
Я, даже не смыкая век,
лежать люблю — до обожания,
ведь сам по сути человек —
продукт совместного лежания.
Хоть мысли наши Господу угодны,