изменяют душевный настрой,
и мои погрустневшие книги
пахнут прелой осенней листвой.
Мечта сбылась: мои тома,
где я воспел закалку стали,
у всех украсили дома,
и все читать их перестали.
Я в тексты скрылся, впал и влез,
и строчки вьются, как тесьма,
но если жизнь моя — процесс,
то затухающий весьма.
Смешно подведенье итога,
я был и остался никто,
но солнечных зайчиков много
успел наловить я зато.
Господь вот-вот меня погасит,
зовя к ответу,
и понесусь я на Пегасе
с Парнаса в Лету.
Евреев большинство еще и нынеблуждает, наслаждаясь, по пустыне
В пыльных рукописьменных просторах
где-то есть хоть лист из манускрипта
с текстом о еврейских бурных спорах,
как им обустроить жизнь Египта.
Евреев выведя из рабства,
Творец покончил с чудесами,
и путь из пошлого похабства
искать мы вынуждены сами.
Да, искрометностью ума
по праву славен мой народ,
но и по мерзости дерьма
мы всем дадим очко вперед.
С банальной быстротечностью
хотя мы все умрем,
еврейство слиплось с вечностью,
как муха — с янтарем.
Что ты мечешься, Циля, без толку,
позабыв о шитье и о штопке?
Если ты потеряла иголку,
посмотри у себя ее в попке.
Мы вовсе не стали похожи,
но век нас узлом завязал,
и с толком еврей только может
устроить славянский базар.
Ход судьбы — как запись нотная,
исполнитель — весь народ;
Божья избранность — не льготная,
а совсем наоборот.
Нас мелочь каждая тревожит,
и мы не зря в покой не верим:
еврею мир простить не может
того, что делал он с евреем.
Без угрызений и стыда
не по-еврейски я живу:
моя любимая еда
при жизни хрюкала в хлеву.
Евреи не только
на скрипках артисты
и гости чужих огородов,
они еще всюду лихие дантисты —
зуб мудрости рвут у народов.
Еврей тоскует не о прозе
болот с унылыми осинами,
еврей мечтает о березе,
несущей ветки с апельсинами.
Россию иностранцы не купили,
и сыщутся охотники едва ли,
Россию не продали, а пропили,
а выпивку — евреи наливали.
То ветра пронзительный вой,
то бури косматая грива,
и вечно трепещет листвой
речная плакучая Рива.
Гордыня во мне иудейская
пылает, накал не снижая:
мне мерзость любая еврейская
мерзей, чем любая чужая.
В заоблачные веря эмпиреи
подобно легкомысленным поэтам,
никто так не умеет, как евреи,
себе испортить век на свете этом.
Одна загадка в нас таится,
душевной тьмой вокруг облита,
в ней зыбко стелется граница
еврея и антисемита.
Во всякой порче кто-то грешен,
за этим нужен глаз да глаз,
и где один еврей замешан —
уже большой избыток нас.
Чему так рад седой еврей
в его преклонные года?
Старик заметно стал бодрей,
узнав про Вечного жида.
В узоре ткущихся событий
не все предвидеть нам дано:
в руках евреев столько нитей,
что нити спутались давно.
В евреях действительно
много того,
что в нас осуждается дружно:
евреям не нужно почти ничего,
а все остальное им нужно.
Если бабы с евреями
ночи и дни
дружно делят заботы и ложе,
столько выпили
крови еврейской они,
что еврейками сделались тоже.
Евреи в беседах пространных —
коктейлях из мифа и были —
повсюду тоскуют о странах,
в которых рабы они были.
Сосновой елью пахнет липа
в семи воскресных днях недели,
погиб от рака вирус гриппа,
евреи в космос улетели.
Для всей планеты мой народ —
большое Божье наказание;
не будь меж нас такой разброд —
весь мир бы сделал обрезание.
В евреях оттуда, в евреях отсюда —
весьма велики расхождения,
еврей вырастает по форме сосуда,
в который попал от рождения.
Спешите знать: с несчастной Ханной
случился казус непростой
(она упала бездыханной),
и Зяма снова холостой.
Евреи не витают в эмпиреях,
наш ум по преимуществу — земной,
а мир земной нуждается в евреях,
но жаждет их отправить в мир иной.
Обилен опыт мой житейский,
я не нуждался в этом опыте,
но мой характер иудейский
толкал меня во что ни попадя.
Еврейское счастье превратно,
и горек желудочный сок,
судьба из нас тянет обратно
проглоченный фарта кусок.
Родился сразу я уродом,
достойным адского котла:
Христа распял, Россию продал
(сперва споив ее дотла).
Выбрав голые фасоны,
чтоб укрыться в неглиже,
днем сидят жидомасоны
в буквах М и в буквах Ж.
Повсюду пребывание мое
печалит окружающий народ:
евреи на дыхание свое
расходуют народный кислород.
Еврей живет на белом свете
в предназначении высоком:
я корни зла по всей планете
пою своим отравным соком.
Пока торговля не в упадке,
еврей не думает о Боге,
Ему на всякий случай взятки
платя в районной синагоге.
В еврейской жизни театральность
живет как духа естество,
и даже черную реальность
упрямо красит шутовство.
Среди еретиков и бунтарей —
в науке, философии, искусстве —
повсюду непременно част еврей,
упрямо прозябавший в безрассудстве.
Большая для мысли потеха,
забавная это удача,
что муза еврейского смеха —
утешница русского плача.
С тех пор, как Бог небесной манной
кормил народ заблудший наш,
за нами вьется шлейф туманный
не столько мифов, как параш.
Забавно, что, слабея и скудея,
заметно остывая день за днем,
в себе я ощущаю иудея
острее, чем пылал когда огнем.
Всегда евреям разума хватало,
не дергаясь для проигрышной битвы,
журчанием презренного металла
купить себе свободу для молитвы.
Вспоминая о времени прожитом,
я мотаю замшелую нить,
и уже непонятно мне, что же там
помешало мне сгинуть и сгнить.
— Как чуден вид Альпийских гор! —
сказал Василию Егор.
— А мне, — сказал ему Василий, —
милее рытвины России.