зато сполна вознагражден
живой души негромким пением.
Давно уже домашен мой ночлег,
лучусь, покуда тлеет уголек,
и часто, недалекий человек,
от истины бываю недалек.
Сонливый облик обормота
предъявит Божьему суду
моя высокая дремота,
надменно чуждая труду.
В одинокую дудочку дуя,
слаб душою и выпить непрочь,
ни от Бога подачек не жду я,
ни Ему я не в силах помочь.
Моя уже хроническая праздность,
владычица души моей и тела,
корнями утекает в безобразность
того, что сотворяют люди дела.
Излишних сведений кирпич
меня не тянет в каждый спор,
но жажда истину постичь
меня сусанит до сих пор.
Чтобы глубоким мыслителем
слыть у наивных людей,
быть надо краном-смесителем
нескольких крайних идей.
Я стал отшельник,
быт мой чист
и дышит воздухом интимности,
и жалко мне врагов моих,
беднягам хочется взаимности.
Век живу я
то в конфузе, то в контузии —
от азарта, от надежды, от иллюзии;
чуть очухиваюсь —
верен, как и прежде,
я иллюзии, азарту и надежде.
Проснувшись
в неосознанной тревоге,
я воду пью, рассеянно курю,
и вовсе я не думаю о Боге,
но с кем-то безусловно говорю.
Был я слеп,
опрометчив, решителен,
скор и падок на дело и слово;
стыд за прошлое мне утешителен
и для глупостей новых основа.
Я давно уже заметил, насколько
человек умом и духом непрочен,
полагаться на себя можно только,
да и то, если признаться, не очень.
Из лени, безделья и праздности,
где корни порока гнездятся,
рождаются разные разности,
а в частности — песни родятся.
Нигде, по сути, не был я изгой,
поскольку был не лучше и не хуже,
а то, что я существенно другой,
узналось изнутри, а не снаружи.
Человек, обретающий зрелость,
знака свыше не ждет и не просит;
только личной анархии смелость
в Божий хаос порядок привносит.
Жду я мыслей,
как мух ожидает паук, —
так они бы мне в дело сгодились!
А вчера две глубоких
явились мне вдруг —
очевидно, они заблудились.
Сухой букет желаний —
вот утрата
из частых по житейскому течению.
Я столького всего хотел когда-то!
А ныне — очень рад неполучению.
Я не лучшие,
а все потратил годы
на блаженное бездельное томление,
был послушен я велению природы,
ибо лень моя — природное явление.
Творец упрямо гнет эксперимент,
весь мир деля на лагерь и бардак,
и бедствует в борделе импотент,
а в лагере блаженствует мудак.
Я книжный червь и пьяный враль,
а в мире празднуют верховность
широкоплечая мораль
и мускулистая духовность.
Мне как-то понять повезло,
и в памяти ныне витает,
что деньги тем большее зло,
чем больше нам их не хватает.
На то, что вышел из тюрьмы,
на то, что пью не по годам, —
у Бога я беру взаймы,
и оба знаем, что отдам.
В ночи на жизнь мою покой
ложится облачным пластом,
он изумительно такой,
каков, быть может, в мире том.
Лижут вялые волны былого
зыбкий берег сегодняшних лет,
с хилой злобностью снова и снова
люто плещут в лицо и вослед.
Все пока со мной благополучно,
профилю не стыдно за анфас,
мне с самим собой бывает скучно,
только если спит один из нас.
А люблю я сильнее всего,
хоть забава моя не проста, —
пощипать мудреца за его
уязвимые спору места.
Ни тучки нет на небе чистом,
а мне видна она вполне,
поскольку светлым пессимистом
я воспитал себя во мне.
На днях печалясь, невзначай
нашел я смуты разрешение:
я матом выругал печаль,
и ощутилось облегчение.
На будущие беды мне плевать,
предвидеть неизбежное — обидно,
заранее беду переживать —
и глупо, и весьма недальновидно.
Насмешливость лелея и храня,
я в жизни стал ей пользоваться реже:
ирония — прекрасная броня,
но хуже проникает воздух свежий.
Тертые, бывалые, крученые,
много повидавшие на свете,
сделались мы крупные ученые
в том, что знают с детства наши дети.
Процессом странствия влеком,
я в путешествие обычно
весь погружаюсь целиком,
а что я вижу — безразлично.
Люди нынче жаждут потреблять,
каждый занят миской и лоханкой,
смотрится на фоне этом блядь —
чистой древнегреческой вакханкой.
Мне снился сон: бегу в толпе я,
а позади — разлив огней,
там распростертая Помпея,
и жизнь моя осталась в ней.
А если все заведомо в судьбе
расписано, играется с листа,
и мы — всего лишь гайки на резьбе,
то лень моя разумна и чиста.
Не мы плетем событий нить,
об этом знал и древний стоик,
а то, что можно объяснить, —
уже усилия не стоит.
Прислушавшись
к оттенкам и нюансам,
улавливаешь Божью справедливость:
мы часто терпим горести авансом
за будущую алчную блудливость.
Неужели где-то в небе
с равнодушной гениальностью
сочиняется та небыль,
что становится реальностью?
Я мыслю без надрыва и труда,
немалого достиг я в этом деле,
поскольку, если целишь в никуда,
никак не промахнешься мимо цели.
Давно и в разном разуверясь,
но, веря в Божью широту,
еще сыскать надеюсь ересь,
в которой веру обрету.
По воздуху, по суше и воде
добрался я уже до многих стран,
еще не обнаружил я нигде
лекарство от душевных наших ран.
И все течет на самом деле
по справедливости сейчас:
мы в Бога верим еле-еле,
а Бог — совсем не верит в нас.
В судьбе
бывают мертвые сезоны —
застой и тишина, тоска и муть,
и рвемся мы тогда, как вор из зоны,
а нам давалось время отдохнуть.
Тоска, по сути, неуместна,
однако, скрыться не пытаясь,
она растет в душе, как тесто,
дрожжами радости питаясь.
Мне дней земных мила текучка,
а рай — совсем не интересен:
там целомудренниц толкучка
и не поют печальных песен.
В шарме внешнем нету нужности
одинокому ежу,
красоту моей наружности
я внутри себя держу.