– Это зима возвращается или весна так не уверена в себе? – спросил я то ли у лужи, то ли у голубя, то ли у женщины. А возможно, и у самого себя.
Она подняла на меня глаза пронзительно голубого цвета (кусочки далекого неба, словно звезды молодых васильков, сорвались вниз и мило разместились на светлом овале ее лица).
– Весна – трудное время, – почему-то сказала она.
– Пожалуй, – легко согласился я. И неизвестно зачем добавил со вздохом: «Пожалуй».
Возле наших ног уже по-хозяйски копошились и деловито гулили два голубка, нагло уверенные в том, что доставляют женщине исключительное удовольствие, жадно заглатывая желтоватый кекс – ее подношение. У меня нога не поднялась отогнать хамоватых пернатых на приличное расстояние. Но я отомстил им способом еще более изощренным. Человеческим.
– Не кажется ли вам, что голуби сильно мутировали? – начал я издалека, пытаясь уловить пока что неясную для самого себя мысль. – Природа не терпит пустоты, но она не терпит и постоянства, этой формы фарисейства и пустоты. Природа, даже когда отдыхает, она все рано движется. Голуби, вроде бы, не делая ничего особенного, как бы резвяся и играя, превратились в некое подобие летающих крыс, пардон. Клювы у них стали хищными, глаза вороватыми, повадки – несносными, в оперении стали преобладать серые тона. Кстати, они все еще улюлюкают или уже пищат? Столетия жизни вблизи тучных помоек развратили некогда, возможно, приличных, то бишь трудолюбивых, птах. Белых, черных и сизых. Я к тому, что образ жизни накладывает на нас, детей, увы, природы, отпечаток. Боюсь, что и я сейчас сильно смахиваю на серого голубя. Мне не хватает любви.
Она смерила меня глазами – и я, внезапно потеряв точку опоры, провалился в голубой океан, цепляясь за отвесные стены айсбергов. Чертов Архимед и предположить не мог, что иногда точка опоры, меняющая местами лужу и облака, – где-то в глазах женщины. Прочитай он то, что здесь написано, и, боюсь, его бы хватил удар, и великий первооткрыватель утопил бы свою метафизику в своей же ванне. Где плавало упавшее ему на голову яблоко сорта «эврика». Судя по всему, вовсе не из эдемских садов: «эврика» была плодом незрелым и оттого чувствительно тяжеловатым.
Вечером мы гуляли по городу. Полная луна напоминала светящийся неоновый шар, который покинул кривой фонарный столб, украшение грязной улицы, тяжело отлетел ввысь и теперь играл в прятки с легкими, но неуклюжими облаками.
Звали ее Марина. Я удивился. Оказывается, я был почти уверен, что ее зовут Оксана. Сана: мне хотелось солнца?
– Марина… – говорил я, пробуя ее имя на вкус, цвет и запах. – Марина. Марина?
Кажется, мне нравилось. Морские дали, тайны и глубины. Свежесть, опять же. Почему нет? Что предвещало мне это имя? Тут я терялся в догадках.
Ей, кажется, нравилось мое нескрываемое любопытство. А также то, что потом будет определено ею как поэтическая наглость.
– Вот мы и пришли, – сказала она. – Муж, наверное, уже волнуется.
– Вы любите кекс? – спросил я, не реагируя на известие о внезапно объявившемся невесть откуда муже. Муж. Объелся груш. Фу. В такой вечер это звучало пошло.
– Люблю.
Улыбкой она дала понять, что оценила мое отношение к ее мужу, туманному персонажу, незримо вставшему между нами. Тоже мне, облако в штанах. В косую клеточку дождя. Муж как явление природы.
– Тогда я приглашаю вас на чай с кексом.
Я не сбавлял оборотов. Подумаешь – муж. Уж!
– С удовольствием. Когда?
– Всегда.
– Всегда – это вечность. А если поконкретнее? Женщины обожают конкретные предложения. (Знал бы я тогда, какую ключевую и роковую фразу обронила в ту секунду женщина с голубыми глазами в черном пальто! Просто прелесть. Обронила во тьму. Женщины заслуживают памятников за то, что они не понимают, какие глубокие и умные вещи произносят их голоса и губы.)
– Зачем же откладывать освоение вечности? Завтра же и начнем.
Ее улыбку можно было истолковать по-разному, например, так: не знаю, что вы демонстрируете, уверенность или неуверенность, однако я, почему-то, склонна поддержать вас в этом сумасшедшем проекте – чай с кексом.
Ну и чудно. Для нечаянного знакомства весьма неплохой результат. Где-то даже выдающийся.
– Любите ли вы Достоевского? – бросил я удаляющейся спине в пальто теплого черного цвета.
– Достоевского? – вполоборота, с легким наклоном головы и легчайшим недоумением. Она великолепно владела языком поз, жестов, интонаций – всем тем, чем владеет богато одаренная женщина. Сердце мое екнуло: эта – по мою душу.
– Да, был такой писатель.
– А какое отношение имеет Достоевский к чаю с кексом?
– Возможно, что совсем никакого, – неуверенно ответил я. – Совершенно никакого.
– До встречи, – был ответ из темноты.
И дальше – ритмичный стук каблуков.
Догадывалась ли она, что ритм – это проявление силы и весны?
Было похоже на то, что меня поставили на место, с которого я, собственно, и не сходил.
Я поднял голову вверх. Темно-синяя звезда тревожно отливала блеском каленой клинковой стали. Наше чувство родилось под темной звездой. Имя которой было – Пентагон.
Всю дорогу, пока я шел домой, вокруг меня пели и стонали птицы. Просто орали, разрывая скучно жужжащую вечернюю городскую тишину. Может, они пели и раньше, только я этого не замечал.
Дома я включил телевизор (чтобы создать видимость занятости и не разговаривать с женой) – и первое, что я услышал, была фраза героя какого-то глупейшего, образцового по глупости американского фильма, которую ковбой (cowboy – коровий мальчик; по мне куда благозвучнее и честнее «сукин сын») брякнул с дешевой самоуверенностью, присущей успешным людям цивилизации: «Удача – мое второе имя!» Разумеется, с ним тотчас же случилась дежурная неудача, которая только раззадорила неунывающего дегенерата, большого поклонника биг-маков, кока-колы и демократической партии. Можно было не сомневаться: к концу фильма мачик возьмет свое. На то и happy end для мачо.
«Интересно, а что можно считать моим вторым именем?», – подумал я. Удачу?
Как бы не так. Не она сделала меня.
Мудрость? Суховато и, пардон, мелковато будет для жизни. Кроме того, фальшиво и напыщенно.
Любовь? Однобоко, однако.
Что же?
Книга третья. Любовь
1. Полет над землей – из огня да в полымя
К чувству любви непременно добавляется чувство печали – и не оттого, что любовь рано или поздно пройдет, нет; оттого, пожалуй, что женщина рано или поздно обнаружит свою природу, за которую так непросто уважать человека. Женщина умеет только приспосабливаться, что вызывает восхищение, но не уважение.
А нет уважения рано или поздно уходит и любовь.
Любовь держится иллюзиями, будто женщина сама по себе является носительницей достоинства.
Однако это не так. Женщина, увы, пуста. И так не хочется, расставшись с ней, возвращаться в свое одиночество, в свою мужскую пустоту – уже другого рода.
Но, видимо, таков удел умных людей, который обрекает их на то, чтобы обзавестись достоинством, ведущим в пустоту…
Пустота – вот вещество, которое тебя окружает.
…Но это дойдет до меня гораздо позднее, где-то к концу романа (который я тогда еще не начинал писать), когда я буду готов к началу новой жизни. И я вдруг осознаю (забегу-ка я далеко вперед, в самый конец: что мне мешает?), что мои правильные представления о женщине не совсем верны. Не совсем. Истина еще более глубока и запутана – что не отменяет ее фундаментальной простоты. Но это уже несколько другая история.
А в тот момент я даже не понимал, что досаждает мне серым оттенком – мелким гвоздиком в роскошных сапогах-скороходах – именно чувство печали.
При чем здесь сапоги-скороходы?
А при том, что я полетел, воспарил (мир – подо мной), наплевав при этом на все глубокомысленные чертежи Архимеда, доказывающие, что невозможное – невозможно, и презрев его паскудный закон всемирного тяготения. Или меня понесло. Раньше в подобных случаях было принято говорить – «у меня за спиной выросли крылья». Возможно, я сказал бы то же самое, если бы не мое врожденное недоверие ко всему летающему, порхающему, возносящемуся, особенно – к ангелам (Боже мой, посмотрите на меня: как мутировали люди! Раньше такое об ангелах можно было услышать разве что на самых задворках провинциального пекла, из уст вконец оскотинившихся демонов). Как только я слышу слово «ангел» (произносится, само собой, с придыханием и, в идеале, сопровождается мелькнувшей слезой во взоре – детской, детской!), мне хочется пожать руку несуществующему бесу, который, судя по всему, топает по земле в кержацких сапожищах, месит вековую грязь, честно отрабатывая свой ржаной хлеб с мякиной. По-моему, ангелы гораздо опаснее голубей; в лучшем случае эти белокрылые мутантики выродились в амурчиков (у них отрос сбоку бантик, то самое «черте что»), в худшем – в свою противоположность. Подать дырявые сапоги летающим легионам легенд, строго по размерам. Ать, два. Чтоб, не дай Бог, не натерло ножку. Не потому ли на земле так много зла, что вокруг снуют мириады этих легкокрылых созданий, которые при случае не прочь примерить сапожки в гармошечку а ля рус, тянущие – закон всемирного тяготения из каких-то соображений не отменяет сам Господь Бог – вниз?
«– Мама, кто такие ангелы?
– Это, доченька, такие маленькие, беленькие существа. С крылышками. Летают.
– Не кусаются?»
Устами дитяти… Слышал самолично.
Кстати, о законе всемирного тяготения. В принципе не имею ничего против. Он есть: тянет же. И тяготит, зараза. Однако почему никто не говорит о всемирном тяготении в том смысле, что бедного человека мир тянет в разные стороны, довлеет над ним с разных полюсов, концов и начал, и всемирное тяготение превращается в подлый всемирный, всеобщий раздрай? Призвание, женщины, алкоголь, деньги… Счастье, смысл жизни, истина… Достоинство, творчество, семья…
Чем всемирное тяготение лучше всемирного раздрая? Нас тянет к Земле, Землю вместе с нами – к Солнцу, Солнце вместе с нами и Землей – к Черной-Пречерной Дыре, Мать Ее Так. Вот, если угодно, современная модель всемирного тяготения – всех ко всему: Архимеду и не снилось. Почивал себе на трех китах. Ему хватило романа с яблоком, чтобы заполнить свою жизнь. Лишнее – отлить.