Сказать, что нам было хорошо…
Первый раз нам было неплохо. Ничего феерического – но с отчетливым ощущением, что у нас все будет иначе, чем было в первый раз. С ощущением большой перспективы.
Так оно и случилось (забегая на сутки вперед).
Не описать уже раздевшуюся женщину было бы неприлично. И нелогично. Все равно, что не замечать труп посреди комнаты (в хорошем – литературном – смысле этого слова). Разделась – описывай. Я не питал иллюзий по поводу исключительности ее данных. Скорее блондинка. Стройная. Хорошая фигура. Рост – как у меня, 171. Средняя внешность – можно было бы сказать и так. Но это значило бы ничего не сказать. Меня все устраивало настолько, что внешность ее сразу стала для меня исключительной. Правда, выяснилось это уже через сутки, после того, как мы второй раз оказались в постели.
Она же была голой? Следовательно, перехожу к подробностям. Я не очень понимаю, когда говорят «красивая грудь». Словно грудь существует сама по себе, отдельно от женщины – от ее воспитания, образования и темперамента. Даже если это и так, то «красивая грудь» и «грудь моей женщины, способная творить чудеса, когда уже кажется, что все иные сексуальные подсистемы выключены», – так вот, красивая грудь и грудь моей женщины, говорю я, это разные вещи. У Марины была красивая грудь, жаловаться и ей, и мне было бы грех; но в сочетании со всем остальным…
Разве это поддается описанию? Увы, поддается. Все на свете поддается описанию, вот в чем проблема писателей. «Не поддается» – это прием такой; значит, либо я кокетничаю, либо скромность демонстрирую, либо описывать нечего (а писатель об этом не догадывается), либо это и есть, собственно, описание. В зависимости от ситуации и контекста это может значить все что угодно. На то и читатель, чтобы ничего не понимать. Особенно в моем романе, который не для всех . То есть для себя самого. И мне подобных.
Просто чтобы описать грудь, надо описать все: все наши отношения до конца, и настоящие, и будущие, всю мою жизнь, жизнь моей страны, все тело и душу Марины. Словом – все. От рождества Христова. Это, кстати, касается не только груди, а – всего.
Хороший любовник не тот, кто знает, что полагается делать с женщиной, а тот, кто знает, что надо делать именно с этой женщиной именно в этот момент. Понимаете? Иногда я ласкал ее грудь кончиком языка (теперь я забегаю на год вперед), иногда я терзал ее своей ладонью, иногда касался сосков бедром, иногда…
Постель для тех, кто любит, – это ведь симфония. Все меняется, все течет, все подвижно, все стонет. Здравствуй, река. Попробуй, угадай, как сегодня карта ляжет. Иногда грудь играет первую скрипку (хотя конкуренция у нее – сами понимаете…), иногда ей можно доверить партию флейты-пикколо, а иногда грудь оказывалась в руках самой Марины, которая верещала по русалочьи, пока я общался с ее попой, и что там у них происходило, у Марины с грудью, – мне в точности неизвестно. Хороший любовник предпочитает не вмешиваться в подобных ситуациях. Деликатность прежде всего.
В этот раз описание неописуемого я почему-то начал с груди. Так получилось. В следующий раз доберусь и до «маринской впадины», если, конечно, не задержусь на моих любимых бедрах (могу ведь и уснуть на них) и преодолею упругую мягкость живота (котики мои морские!). А есть еще бока (ах, как она реагирует, когда я впиваюсь в них сильными пальцами – ни дать ни взять вылитый эвенк на собачьей упряжке, колесящий по всем северам!), которые мне нравятся не меньше груди. Славные бока.
А волосы? Длинные, густые.
О волосах хороший любовник…
Кажется, я уже говорил: самое сложное – это вовремя остановиться с женщиной. Так вот: стоп.
На следующий день после того, как я по-настоящему вкусил Марину (мы были вместе семь часов – далеко не рекорд, кстати), моя жена, ничего не зная об этом, подала, однако же, на развод. Что не стало эпилогом наших отношений. Более того, в каком-то смысле это был всего лишь пролог.
Обрушилось лето. Почему-то прямо – с полнолуния. Наверно, не календарное, а душевное, фактическое лето.
Полная Луна в тяжкой невесомости застыла над Землей. Создавался эффект нависания над душой – эффект присутствия кого-то, если не живого, то понимающего. Понукающего. Постороннего, испытывающего тебя сквозь набрякшие приспущенные веки. Невольно подергивало желание ежиться; трудно было удержаться от соблазна то и дело оборачиваться на луну, заглядывая ей в глаза .
Которых, как известно, у луны – нет.
2. Лето
Итак, Марина стала моей.
Мы переживали тот период любви, следующий сразу за нарядной конфетно-букетной стадией, который определяет все дальнейшие отношения влюбленных. Горячие слова, раскаленные чувства, поцелуи с пылу с жару, градус накала – невероятный. Собственно, полчища ромео, донов и жуанов останавливаются где-то на этой страстной стадии. Ибо дальше, кажется всем писателям и читателям, неинтересно.
Я так не думаю. Не думаю я так. Я мыслю, так сказать, cogito, совершенно иначе.
Согласен: потом чувства-страсти как-то бледнеют, и повторить то, что было, не получается. Задираешь голову на покоренную вершину – и не веришь сам себе. Ущипнешь себя раз, другой – не верится. С тобой ли это было? Согласен: кажется, что любовь ушла. Исчерпала свой ресурс. Пора переходить к следующей – не стадии уже, любви. Пылким галопом по многочисленным Европам. (Вот тут бы самое время прикусить язык, который после Европы потянуло на рифму. Можно ведь так неполиткорректно нарифмовать… Стоп.)
А любовь не ушла. То, что было, никуда не исчезло, оно осталось точкой отчета и вечным неразменным капиталом. Просто вспышка эмоций вначале была подобна солнечной буре, нервирующей вселенную своими протуберанцами.
После этого – ровное горение. Нормальное чередование циклов.
И ровное горение, обратим внимание, – это логическое продолжение протуберанцев, а не угасание.
Экзистенциальные всплески могут быть только кратковременными. Иначе не выживешь. Быстро сгоришь дотла. Да и потом… Постоянно жить на вулкане в режиме паранойи – скучно, куда скучнее, чем спокойно наблюдать вулкан со стороны (будучи всегда немножко в нем). Бурная любовь – краткая любовь. И если она продолжается, если от природы чувств дано столько, что с ними не справился кратер, то любовь становится обидно похожей на вялотекущий процесс.
Не верьте своим глазам, не видавшим любви. Средняя температура чувств любящей пары, которая складывается из самой высокой и «обычной», той, что в пределах нормы, всегда выше средней семейной по стране. Любовь не уходит. Она греет всю жизнь.
… И это тоже надо испытать в жизни. Если уж говорить о гармонии.
Казалось бы, сама стадия любви должна была сделать меня счастливым вопреки всем обстоятельствам. Так оно и было. Но!
Не спешите меня поздравлять. Про мужа забыли? Я – нет.
Дело не в том, что он был вообще, где-то там; дело в том, что он был для меня досадным ограничителем. Я почему-то не мог выражать свои чувства, которые стремились к безбрежности, в полном объеме. Мне всегда мешало наличие другого человека рядом с моей Мариной.
Конечно, я говорил об этом Марине. Ее реакция, как мне казалось тогда, была странной. На самом деле, как я понимаю сейчас, более чем естественной. Она смотрела на меня, гладила меня по щеке и говорила: «Подожди. Не торопись. Я все устрою. Ты должен верить мне».
А мне было обидно. И оскорбительно оттого, что Марина обидно не чувствовала моей обиды. Уровень и формат наших отношений (любовь, напомню) предполагал одну вещь: иного мужа, кроме меня, у Марины быть не могло. А он почему-то был, продолжал существовать и, складывалось впечатление, никуда не собирался исчезать.
Моя интуиция просто горевала: я опасался, что любовь устанет и обидится – из-за того, что естественным образом выражать себя ей запрещено. Мои чувства деформировались, корежились, словно несчастные дети компрачикосы, которых выращивали в бочках-маломерках, чтобы у них появлялся горб и прочие уродства. Нормальные дети никому не интересны, уродцы же умиляют всех, возбуждая сострадание.
Произошло парадоксальное: чем сильнее становилась моя любовь к Марине (а после наших бесстыдных свиданий я обожал ее до боли и до смерти) – тем невыносимее становилась каторга выходных. В понедельник – пепел в душе. Во вселенной гас свет.
В один из таких понедельников…
Нет, сначала о пятнице, той, что была накануне.
Пятница была незабываемой. Все. Никого не подпущу к моей Марине.
Все. Забудьте.
В один из гнуснейших в моей жизни понедельников я не выдержал и заявился к ней домой, чтобы выяснить отношения с мужем Гошей (кличка – не поверите – Го. Просто – Го). Произошло то, что неплохо описано в русской народной сказке про царевну-лягушку. Иван (кажется, так звали главного положительного героя, не Иван-дурак, а Иван-царевич) поторопился – перестал слушать ее неубедительное бормотание с неизменным ключевым словом «завтра» и сжег ее бугристую, отвратительно мокрую лягушечью шкурку (я, кстати, отлично его понимаю). Я, добрый молодец, легкомысленно усвоил, что сказка ложь, да в ней намек, из которого не грех бы извлечь урок (так сказать, поучиться на ошибках других); но я и не предполагал, что намек реален до такой страшной степени.
Ох, уж эти сказки… Наши университеты. Каждая есть ложь (молочная река – мэйнстрим) с кисельной правдой по берегам. Мне и сегодня кажется, что приличные роман или сказка отличаются от жизни только одним: сначала события происходят в романе-сказке, а затем в жизни. Но это к слову, опять же.
Марина с Гошей собирались разводиться через неделю. И, что принципиально, не из-за меня – не из-за возлюбленного, по одной версии, и любовника жены, по другой. Как я сейчас понимаю, Марина не подло, а тактично и тонко вела игру с человеком, который ревновал ее ко всем, и в первую очередь – к себе. Вот почему не вести игру в ее ситуации было невозможно. Любовь (будь проклят этот тяжеловесный стиль божественных длиннот, регулярных отступлений!) вообще штука не очень чистая – и потому чрезвычайно сладкая. Нектар на основе яда. Выбор в любви осуществляется по законам рынка. Бескорыстные сердца, изнывающие буквально неземной любовью, играют на слабостях друг друга, выбирают, взвешивают, торгуются – после чего не без мук совести (последствия счастливого детства и нормальной юности) кутаются в белоснежное платье, которое окружающие, по правилам игры, принимают за символ чистоты. Рынок – борьба интересов! – универсальный механизм человеческих отношений, поскольку в их основе лежат брутальные экономические отношения. К концу романа (уже написанного) я усвою это окончательно и бесповоротно. А вот на данном этапе своей жизни я все еще кол