в контексте целого романа – это составит тему отдельного исследования. Тут и вечер, и окраина городка, кабак, пьянство, кладбище, насилие, кровь, убийство… Нас же заинтересует прежде всего «маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка», которая, надрываясь, тянет телегу с пьяными мужиками и бабами. «Лядащая кобылёнка», не в силах тянуть пьяную ораву, к тому же погоняющую и засекающую клячу кнутами до смерти, от бессилия начала лягаться. Кругом хохот. Кобылёнку свирепо «принимают в шесть кнутов» («по глазам хлещи, по глазам!»), а потом добивают «длинной и толстой оглоблей».
Бедный мальчик, который во всех подробностях наблюдал эту дикую сцену, «с криком пробивается (…) сквозь толпу к савраске, обхватывает её мёртвую окровавленную морду и целует, целует её в глаза, в губы…» Поведение бедного Роди не слишком напоминает действия того, кто вскоре, проснувшись, топором расправится с беззащитными женщинами, не правда ли?
Какая связь между сегодняшним сном и завтрашним убийством?
«"Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон! "
Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
"Боже" – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?" (Именно, именно так всё и произойдёт! Сегодня это назвали бы феноменом самореализующегося прогноза. – Г.Р.)
Он дрожал как лист, говоря это.
"Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь ещё вчера, вчера, когда я пошёл делать эту… пробу , ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я ещё до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчётах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я же всё равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю! Чего же, чего же и до сих пор…" (Весь этот монолог воспринимается существенно иначе, если иметь в виду, что он таки «решится»… – Г.Р.)
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашёл и сюда, и пошёл на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. "Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!"
Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения !»
Не правда ли, неожиданный поворот событий?
Такого Раскольникова Роди мы ещё не видели, и наличие такого Раскольникова делает последующее зверское убийство, как ни парадоксально, как бы и «предстоящим исполнением», как бы фазой большого замысла, для которого и «берегли» «великое сердце» Родиона.
А если нет – роман можно заканчивать. Психика, словно загнанная клячонка, сопротивляясь в отчаянии, совершила свой последний подвиг: остановила «заколдованного» Родю у последней черты.
Всё ясно, как божий день: даже если преступление («проклятая мечта») – благо, душа не принимает, просто не в состоянии принять убийство как способ предотвращения другого убийства. Всё: свобода, облегчение, отречение. Чары ума бессильны.
Роде-то, положим, всё как бы ясно – но не другим потенциальным «умникам», ради вразумления которых и писался предостерегающий, евангелический по архетипу «рассказ». Ради них Раскольникова отправили на Голгофу. Впрочем, самому Родиону тоже всё было ясно до поры до времени…
Что же могло произойти за столь короткое время, – считанные часы! – чтобы душа вновь оказалась готовой к преступлению?
А ничего не произошло. Воскрешение души оказалось всего лишь последним содроганием кобылёнки. Метастазы логики настолько глубоко поразили даже «детские» очаги души, что достаточно было «в высшей степени случайной встречи на Сенной», чтобы чары вновь опутали нетвёрдую душу доброго Роди. Стоило ему «вдруг, внезапно и совершенно неожиданно» (мастерство оттеночных градаций в романе – на уровне эксцентрики) узнать, «что завтра, ровно в семь часов вечера» Лизаветы, старухиной сестры не будет дома, «и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна », как сон (жизнь!) был забыт, а явь (чары!) затуманила рассудок. «До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошёл к себе, как приговорённый к смерти. Ни о чём не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно».
Вот это и есть высшее психологическое мастерство как способ лепки персонажа. Подлинное воскресение души возможно только через подлинное страдание, следовательно, через подлинное преступление. Искушение Родиона Раскольникова, испытавшего однажды обаяние смерти, не могло развеяться само по себе, всего лишь контрдвижением души. Если ты не Сонечка, надо жизнью воспитать вкус к страданию, перестать бояться его и через него идти к воскрешению.
Итак, через преступление – к воскрешению. Иной, усечённый путь, – это всего лишь жалкий экстерн вместо подлинных университетов, всего только слова, слова. Необходим же титанический, непередаваемый словами труд души как самый главный аргумент против козней разума.
И Родион Романович Раскольников вступил на Голгофу.
Добро пожаловать вслед за ним, читатель.
3. Поединок
В тот роковой вечер понедельника, неуловимо перешедшим в полночь, мы с Гошей решили драться на дуэли. Вернее, это он так решил, а я не нашел в себе сил отказаться. На рапирах. И вовсе не потому, что это оружие было вывешено на стену в первом акте, то бишь, в первой книге, и, следовательно, по законам искусства в середине третьей книги неотвратимо наступил момент, чтобы его снять и пустить в дело. Вовсе нет. Просто так бывает в жизни.
Есть такой подлый финт – убивать благородством. И Гоша владел этим финтом виртуозно. Бесподобно.
– Убить тебя и костей не найти в молочной реке – банально; съесть – неромантично, да и противно, – размышлял он после того, как поведал мне сагу («шнягу», на жаргоне человека бывалого, к которому (жаргону) он прибегал с исключительным художественным тактом, без перебора – чтобы эффектно подчеркнуть экзотику и уникальность случившегося там или сям) о северных привидениях, с которыми ему пришлось сражаться уже в Минске, в собственном доме. – А делать с тобой что-то надо. Ты ведь любишь Марину?
– Ага, – согласился я.
– Ну, вот, видишь. А я ее сегодня изнасилую. По праву мужа. Ты ведь не сможешь этого мне простить, рыцарь печального образа?
– Давай драться сейчас, economicus.
– Сейчас – не время. Мы банально пьяны, как сукины дети, поэтому это тоже неромантично. Пьяный дебош? Увольте, коллега. Предпочитаю на трезвую голову и с чистой совестью.
– А завтра что изменится?
– Завтра у тебя появится повод, а у меня уже есть причина.
– Какая причина?
– Ты ведь бросил мне вызов, не так ли?
– Возможно. Но я что-то не заметил этого.
– Ты начинаешь извиняться?
– Боже упаси! Я тебя изуродую, как бог черепаху. Несомненно. Как дам тебе по ауре – из тебя дух вон. Но вызов… Ты недостоин вызова.
– Вот это и есть вызов. Ты забыл испугаться меня.
– Разве?
– Поверь мне.
– Ладно, тебе виднее.
– Неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы моя женщина нашла мужчину сильнее меня, даже если такие существуют? Я выжгу вокруг себя пространство в радиусе семи миль. Я не оставлю ни одного свидетеля против себя на этой земле. Вам не быть вместе. Ты понял?
– Не совсем.
– Завтра поймешь. Клянусь своей красотой, – без улыбки изрек нечто бордельное г. Го.
После чего мы скрупулезно обговорили детали поединка – я и не подозревал, что существенных мелочей так много. Место, секунданты, регламент, правила боя, записки «в моей смерти прошу никого не винить» (и далее – «шняга» от руки о мотивах идиотического самоубийства; «шнягу», кстати, я отказался писать наотрез), родственники, близкие и еще куча всякой дребедени. Сколько же условностей в жизни человека! И даже в его смерти. А все потому, что человек – существо социальное. Нет, биосоциальное. И только во вторую очередь и только в редких случаях – духовное.
– Так не сдрейфишь, корнет?
– По-моему, это было бы даже глупее, чем драться на дуэли.
– Ну, вот, молодец, молодец. Только завещание написать не забудь.
– Я завещаю нашим с Мариной детям мою шпагу и от мертвого тебя уши.
На что он мне гадко ответил:
– Спокойной ночи.
И, любезно проводив до двери, интимно вопросил: «Завтра?»
Наутро первой моей головной болью была собственно головная боль, а второй – секундант. Где взять мне близкого, верного человека, который был бы готов бесстрастно взирать на мою погибель (по трезвом размышлении «от мертвого тебя уши» казалось мне пижонским перебором, а «унести ноги» – несбыточной мечтой)?
Секундантом, по традиции, мог бы стать настоящий или не очень настоящий друг; все таки провожать в последний путь исколотого имярека – врагу не пожелаешь; а где мне было взять персону, хотя бы отдаленно напоминающую настоящего друга?