Оказывается, я все еще находился в той стадии, когда ищешь счастье вне себя. Да и бывает ли по-другому?
Вот останусь один (то есть без Марины : впервые выговорил такое) – и на меня снизойдут покой и воля, так сказать, замена счастью. Суррогат?
А может – логическое продолжение счастья? Покой и воля как форма счастья. А?
Что если покой и воля – это и есть мое счастье сегодня? Смотри, не ошибись, орелик.
А вдруг не снизойдут?
Страшно было терять любовь. Что-то подсказывало мне, что терял я слишком много. Был уверен в этом. Если любовь к способной на любовь женщине уходит – виноват мужчина. Это точно ошибка. Пустота, возникающая оттого, что от тебя уходит пустая женщина, бывает невосполнимой. Собственно – смертельной раной. Берегись…
Два чувства сражались во мне, одном человеке. Иногда я просыпался, открывал глаза – и просто наполнялся ощущением счастья. Уже предчувствие полноты жизни делало меня счастливым. Я, Марина и наш ребенок: вот формула удачи. Все так незатейливо.
А иногда, в иное утро, мечта моя (розовый младенец, а также все сопутствующее – счастливые глаза Марины, ее благодарная улыбка) разрасталась до таких размеров, что начинала давить на жизненно важные центры. То, что я имел в жизни, мне уже не хотелось; а то, чего мне хотелось (розовый младенец плюс мое родное одиночество), было недостижимо.
Я боялся остаться один. Накатывал страх: собственный эгоизм казался мне безмерным. Я боялся себя. Все казалось зыбким и ненадежным. Я забывал на вкус ощущение счастья.
И когда я окончательно запутался – темень египетская, а не жизнь – вдруг пришло новое понимание, а вместе с ним и ощущение новой силы. Ведь все мои страхи и мечты, если их перемножить и поделить, и есть вариант гармонии. То, что вчера было хаосом, сегодня стало гармонией.
Почему? Потому что я как был порядочным человеком, так и остался; как был думающим – так и законсервировался в этом состоянии. А гармония не берется ниоткуда, она рождается именно из хаоса – с помощью разума и высокого чувства. Из ничего и будет что-нибудь никчемное. Из мыслей и страданий – понимание и удовлетворение.
Этот кошмар и есть счастье. Все прочее – удовольствие. Конечно, хочется, чтобы в жизни было и удовольствие, хочется. Но тот, кто гонится за удовольствием, – несчастный человек.
Как не расплескать вот это понимание, по капельке набежавшее в хрустальную чашу. Вот она, эта чаша, полновесный чемпионский кубок. Он дается не за победу в турнире на рапирах (г. Минск, заброшенный сарай, 200… г.); эта номинация называется «познай себя» (всегда и везде). У Гоши на этот мировой форум даже заявки не приняли бы. Через секунду и чаша, и ее содержимое могут испариться, превратиться в эфир – и ты уже остался без понимания, экс-чемпион. Никто. Через какое-то время из эфира, из влаги тумана конденсируются капли смысла, наполняющие чашу, – и ты должен пользоваться моментом, пока есть силы.
И единственный способ хранить чашу всегда полной, чтобы в любой момент можно было передать ее другим, – сделать чашу романом. Роман не пишется, а сочится. В романе смыслы живут в эфирном состоянии, а также в жидком, и даже в твердом, металлическом. Роман – это вселенский аккумулятор всех существующих в природе и культуре смыслов. Чаша смыслов. Бездонная.
А почему чашей необходимо непременно делиться с другими?
Потому что в ней присутствует истина. Я считаю, что истина всего важнее на свете; но истину нельзя проповедовать, в ней нельзя убеждать, ее нельзя делать инструментом принуждения, ибо тогда она в ту же секунду перестает быть истиной. То, в чем убеждаешь с пеной у рта, неуловимо меняет свой состав – и вот уже перекисший нектар обладает свойствами яда. Истина и пена у рта – совмещаются с изрядной долей комизма. Дубина истины: представляете?
Истиной можно только делиться: это способ существования истины в мире людей.
Я и делюсь. Чем больше отдаешь – тем больше тебе остается. Выгодно делиться.
Это тоже закон жизни, закон всемирного тяготения. Правильная, разумная, трудная жизнь не просто достойна романа, она в обязательном порядке завершается романом – чтобы войти в состав других трудных жизней и немного их облегчить. Или – усложнить: как получится.
Вот это и есть подлинная глобализация, способ соединения подвижников в прочную цепь, состоящую, в сущности, из эфира. В этом, если угодно, общественное измерение личной жизни, жизни личности.
Стоп: Личности.
Невозможно объяснить. Можно только зафиксировать. Кому надо – поймут. Понимание, трогательно соединенное с чуткой и ранимой душой, живут на виду у всех – в роковом, но гордом одиночестве.
Жить, держаться на виду у всех – на это надо много сил, Марина.
Как-то так получалось, что я обязан был писать роман. А Марина и розовый младенец?
Не знаю, не знаю… Ибо удержать любовь без розового младенца – невозможно; однако розовый младенец никак не совмещался с романом, по замыслу, совсем не розового цвета.
Не знаю…
Проклятый сон: о чем он был? Что я видел во сне? Что-то связанное с Мариной.
Когда я выписывался из больницы, в полдень, врач удивленно сказал мне:
– У вас странное имя – Гармония.
– Меня зовут Герман, – скромно потупил я очи.
– Но тут написано – Гармония. Вот, читайте. Почерк, правда, неразборчивый. Кто вас доставил в больницу? С чьих слов записаны ваши данные?
– Гармония – мое второе имя, – ответил я нагло и удалился восвояси.
Понимаю: с точки зрения литературного мастерства последняя фраза должна быть ударной – и она у меня получилась; это удача, фразу нельзя трогать ни в коем случае. Испортишь концовку главы.
Однако в мой роман несанкционированно вмешалась жизнь, не спросившись меня, автора. Утром того дня, когда я выписывался из больницы, ко мне пришел мой сын Илья и сказал:
– Папа, у нас беда. У мамы обнаружили рак желудка. Это случилось в тот день, когда ты исполнял свой танец с саблями.
– С рапирами, сынок.
– С рапирами, извини. Она все время плачет. И просит, чтобы ты вернулся домой. В семью. Она плачет с того самого дня, как ты ушел.
– Ты не в курсе, нас еще не развели?
– Не развели. Заявление о разводе мама забрала на следующий день после того, как его подала.
– Понятно, – сказал я. – Чего же тут непонятного? Ясно, как божий день. А ты хочешь, чтобы я вернулся, сын?
Он поднял на меня глаза, всегда немного грустные, и ответил:
– А ты сам как думаешь? Легко без отца? С умирающей матерью?
ЖИЗНЬ ВМЕСТО ДИАЛЕКТИКИ
(роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)
7
«И во всём этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность, таинственность, как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений».
Изрядно сказано. Как бы ничего утверждать нельзя с полной уверенностью, однако есть основания полагать, будто какие-то силы не дремлют. (Мы же отметим и такую «как бы странность»: «всё это дело» уже рассматривается и с позиций обновлённого, раскаявшегося Раскольникова. Это придаёт повествованию пикантность скрытой поучительности, ауру притчевости.) Как бы то ни было, преступление было совершено не случайно (иначе роман был бы другим). В закономерности преступления (предрасположенность к которому – чрезмерное увлечение мыслями и теориями) заложена закономерность наказания, что, собственно и отражено в названии романа. Концепция «преступления» нам более-менее ясна. В чём же содержится суть наказания? Или: как вечная душа берёт реванш у всего лишь «новомодного» неверия?
Легко сопоставить проблематику и логику разворачивания «вопросов» в «Войне и мире» и «Преступлении и наказании», чтобы убедиться, что они при всём своём духовно-поэтическом несходстве находятся в одной культурной траншее, по одну сторону баррикад: их объединяет то, что у них общий враг. Раскольников начал свой путь, словно Сонечка, с лепета молитв, продолжил как величайший грешник и закончил (в романе) как родственник и, если так можно выразиться, единомышленник Христа. Версия «возрождения» заслуживает внимания не потому, что она истинна (она, как мы сказали, неглубока и бессодержательна), но потому, что она неприлично типична, то есть универсальна. Это типичная версия «верующих» и «презирающих» (вследствие панической боязни и чувства неполноценности) рассудок.
Прежде, чем мы рассмотрим данную версию через детали, позволяющие концентрировать в себе целое, отметим тот немаловажный нюанс, на который мы обратили внимание анализируя «Войну и мир». Уже само прогрессивное понимание человека как сложнейшей информационной системы, в которой информация логическая соотносится с чувственно-эмоциональной, инстинктивной и даже физиологической (вспомним: Раскольников в распивочной, куда он спустился после «пробы» в гадчайшем расположении духа, выпил стакан холодного пива – и буквально преобразился, духовно-психологически преобразился: «Всё это вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря – и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! »), требует уточнить: что имеет в виду автор «Преступления и наказания» под «рассудком» (разумом, умом, мыслью, интеллектом, сознанием)? Он имеет в виду примерно то же самое, что и автор «Войны и мира», высказывая свои соображения устами весьма неглупого Порфирия Петровича. Во втором раунде интеллектуально-психологического поединка сей «буффон» размышляет: «(…) вы, батюшка Родион Романович, уж извините меня, старика, человек ещё молодой-с, так сказать, первой молодости («старику», напомним, тридцать пять лет; уж не бодростью ли души меряет свой век умный, «кой-что знающий» Порфирий? Не ум ли, настоящий, не игривый ум, состарил его? – Г.Р.), а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодёжи. Игривая острота ума и отвлечённые доводы рассудка вас соблазняют-с.