И это точь-в-точь как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили, и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, всё остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдаётся со всей своей армией, хе-хе-хе!»
Итак, под разумом имеется в виду тип «игривого ума», падкого на «отвлечённые доводы рассудка» – тип одномерного, схоластического, пустого ума. Если так понятый «ум» делать врагом, то роман во многом оказывается прав. Но другого ума в романе попросту нет, следовательно, «отвлечённый ум» – это весь ум, по Достоевскому, ум как таковой.
И вот здесь-то уже роман обнаруживает свою концептуальную пустоту.
5. Утерянное поколение
В женщине ровно столько достоинства, сколько вкладывает в нее находящийся рядом мужчина.
Это означает: женщину надо воспитывать. Как бог – основательную черепаху: любовно, долго, терпеливо. Надо научиться получать удовольствие от того, что рядом с тобой живет женщина – существо без достоинства, но с желанием приспособиться под тебя, стать бессознательным транслятором сознательно выработанных тобой установок. Да, если угодно, она – из твоего ребра. Нет, ребро – это больно. Ну, скажем, из твоих желаний. Тоже больно, но уже терпимо.
Такой тандем – красивый союз, претендующий на разумное существование.
Все остальное – карикатура на союз мужчины и женщины.
Вот это я понимал точно. Но что мне следовало делать с Мариной?
Здесь мой ум заходил за разум. Просто ощущалось скрежетание извилин – и никого результата.
Я никогда не унижался до несгибаемой принципиальности, этой каменной цитадели пустых людей. Поэтому не выставлял Марине никаких предварительных условий. Моя тактика заключалась в том, чтобы она сама выбрала нужную дистанцию между собой и мной (между натурой и культурой, если отбросить скромность: вот почему важно было, чтобы не я отмерил дистанцию рукой-владыкой, а она определилась естественным образом).
Но с точки зрения Марины, между нами не должно было быть ровным счетом ничего, никаких материй, даже слова «дистанция», не говоря уже о психологическом содержании этого понятия. Я и она должны были стать одним целым, чтобы произвести на свет дитя.
Этим целым мы становились охотно и регулярно. По нескольку раз в день.
Медовый месяц настиг нас в начале осени, хотя весь он был как один день жаркого лета.
– Порядочность мужчины не в том, что женщина по своей воле легла с ним в постель, а в том, чтобы не испортить ей жизнь, – сказал я – и именно этой фразой, кто бы мог подумать, открыл сезон любви.
Ничего более умного за это время я не сказал, и даже не подумал. А вот Марина…
Это был бенефис ее тела и ее воли к жизни.
– Вот и не порти мне жизнь. Целуй сюда.
Она подставила мою любимую свою левую грудь – и не угадала. Я сильно вцепился ей в волосы, глубоко, под самые корни, запустив пятерню.
Ее реакция меня удивила, восхитила, умилила – и окрылила. Я делал ей больно, а она сатанела от страсти, превращая темные стороны моей натуры в светлые, но очень сильные желания. Она покорялась мне так, как может покоряться женщина своему единственному в жизни мужчине – завоевателю и повелителю. Ее достоинство было в абсолютном подчинении. На меня же ее беззащитность накладывала обязательства. В конечном счете – она повелевала мной… Кто бы мог подумать.
Потом она целовала все мое тело и приговаривала:
– Люблю – не могу.
И – добывала из меня потаенную энергию, о которой я сам до этого времени не имел представления. В результате – доставалось и ее волосам, и груди, и ягодицам, и всему, что попадало мне под руку.
Когда я (привычка анализировать – вторая натура) в деталях расписывал ей свои самые рискованные ощущения, она прерывала меня теплыми поцелуями:
– К черту подробности…
– Но черт сокрыт именно в подробностях. Не питай иллюзий…
– Не буду питать. Целуй сюда…
Я, не мелочась, зацеловывал ее всю. Сначала она прятала от меня колени, голени, потом я приучил ее к тому, что мужчина, безбожно таскающий ее за волосы, имеет право целовать ее ноги. Единственное, к чему она не подпускала – к пальцам и ступням ног. Может, мужчина, павший так низко, что забирал ее всю безраздельно, – может, мужчина, способный выделывать такие кульбиты был слишком высокой планкой для нее?… Может, это и на нее накладывало обязательства, которым она внутренне сопротивлялась, – так же, как и я?
Однажды, когда я задумался о чем-то своем, темненьком, она, казалось бы, безо всякой причины сказала, глядя в потолок:
– С того дня, как я стала твоей, я ни разу не была с мужем.
Я думал как раз о том, что все ее прелести были доступны не только мне; муж ведь тоже приложил руку, чтобы она расцвела как женщина. Неужели она и ему раскрывалась так, как мне? И по прежнему раскрывается. Мысль эта время от времени становилась невыносимой – и я темнел. А расспрашивать ее об интимной жизни с мужем – какое унижение! Сама же она молчала, обходя эту тему; уж не потому ли, что тема существовала не только в моем воображении? Раз обходит – значит, есть что обходить? И неужели она не чувствует, что я очень хочу, но не могу позволить себе задать терзающие меня вопросы, которые формулировались в минуты темного просветления следующим образом: надеюсь, ты именно со мной увидела небо в алмазах, радость моя? Значит – я твой мужчина ? Если это так, то отдаешь ли ты себе отчет в том, что в нашей жизни происходит – длится на наших глазах – чудо?
Неужели она не чувствует присутствия чуда? Исчадие ада…
Эй, кто-нибудь, пусть она не окажется обычной женщиной – с двойным дном, с уймой мелких кармашков, в которых она сама путается и где не предусмотрено ни малейшего отделения хотя бы для капельки достоинства…
Это был единственный пунктик, который пугал меня и омрачал наше будущее с ней. Лишал меня необходимой уверенности.
И вот она произнесла фразу «с того дня, как я стала твоей, я ни разу не была с мужем», которую я раз десять прокрутил в своем воображении, прежде чем спросил:
– Почему ты раньше ни разу не сказала об этом?
– А я должна была? Не вижу в этом ничего исключительного. По-другому я не умею.
Потом добавила:
– Ты у меня третий мужчина. Я никому так не раскрывалась, как тебе. Мне никогда не хотелось всех этих… штучек. Я даже стеснялась этого и… не думала в эту сторону. Я сама от себя многого не ожидала из того, что мы с тобой с такой легкостью вытворяем: это ты мне помог узнать себя.
– И при этом раскрылся сам. Оказывается, мне нравятся женщины… Нет, бессмысленно говорить во множественном числе. Мне нравится женщина, которой не нравится, когда мужчина ругается матом, но при этом она способна вытворять такое, отчего краснеет специально обученный боцман.
– Целуй сюда…
– О, бедный боцман…
Это был прорыв в наших отношениях (хочется обратить внимание: у мужчины прорыв – это смерч от головы к сердцу, и далее вплоть до кончиков пальцев на ногах; у женщины – ветерок от кончиков пальцев к сердцу, и далее, резко теряя силу, куда-то вверх, предположительно – в область головы). Мне стало стыдно за свою, казалось бы, небезосновательную ревность, и я, подлизываясь, стал целовать ей ступни, а потом обрабатывать кончиком языка каждый пальчик на ногах (кстати, педикюр у нее был отменный). Я даже не заметил, что она не сопротивляется. Зато заметил другое: в то время, как я рушил барьеры, ее пальчики правой руки (какой маникюр!) ворожили над областью «маринской впадиной», самым глубоким местом на Земле. Стоны ее становились все более короткими и сдавленными – верный признак того, что скоро разыграется буря. И шторм последовал незамедлительно.
Она оказалась необычной женщиной, совершенно необыкновенной. Разве можно было не обожать такую женщину! Я и обожал ее, завидуя самому себе – своему мужскому языку, мужским рукам, и далее по списку.
Боже мой, а как изумительно дико она кричала! Я сладко колдовал над ее отзывчивыми женскими аргументами, барражировал над выпуклостями и впадинами, доводя Маринку до изнеможения. И чем меньше оставалось у нее сил, тем сильнее она кричала. Вопли прелестницы заполняли всю небольшую комнату, состоявшую из разобранного дивана и наших разбросанных вещей! Теоретически мне было несколько неудобно перед ее внимательными соседями, а практически – было наплевать на всех.
Мне зверски нравился ее запах. Чтобы не расставаться с ним, я ложился у нее между бедер и проваливался в дрему на несколько изумительно долгих секунд. Потом она поворачивалась ко мне спиной, подтягивала ноги к животу, нежными манипуляциями заставляла мое тело следовать линиям ее тела, прячась в меня, словно плод во чреве, – и вкладывала свою грудь мне в ладонь.
Вот скажите мне после этого – какая у нее была грудь?
Грудь отдельно, женщина отдельно – все это не имеет отношения к любви. Это совсем другая анатомия.
…И наступало позднее утро. Комната была пропитана запахами любви. Скоро мы пойдем, наконец, мыться. Но сначала я проделывал свой неизменный экзерсис – выдавал сеанс стойкой утренней страсти (ее сонная покорность пробуждала меня окончательно!), после которого отодрать Маринку от подушки было невозможно еще добрый час. Приходилось с удовольствием заниматься тем, что называется «кофе в постель»…
Но это потом, а сейчас, в начале экзерсиса:
– Кто так сладко стучится ко мне? – мурлыкала она, раскрывая все, кроме глаз – Кто так настойчиво рвется к нам в теремок? Кто? А? А-а-а-а… А-а!
Она сводила меня с ума своим шепотом, а потом и бесстыдными криками. И неизвестно чем больше.
Боюсь, мы служили соседям слишком громким и, опасаюсь, не слишком актуальным будильником.
Однажды, открыв глаза и обнаружив себя на Марине в такой неуклюжей позе, что и ребенку стало бы ясно: дяде просто не хватило сил устроиться поудобней, я спросил:
– А кто был твоим первым мужчиной? Вторым был муж, правильно? Третьим – я. А кто был первым?