Я так и не решил: эпиграф перед нами или нет.
Поэтому в данной ситуации я отвлеку внимание читателя вот на что: гораздо интереснее сам факт появления стихотворения. Я и стихи: это вам как? По-моему, примерно то же, что эпиграф к роману. Бабочка и пижама.
С другой стороны, стихи уже появились, нравится это кому-то или нет.
Ладно бы, это была единственная лирическая слабость в тот день. Следом, как говорится, появилось на свет еще одно стихотворение – и я опять посмотрел на себя с некоторым почтением, рожденным, впрочем, из вещества иронии.
Сегодня тринадцатое число.
Осень. Скучновато и сыро.
Я считаю, что мне в жизни повезло:
Я только слышу о войне, я живу среди мира.
Выползу в магазин. Куплю пельменей.
День проведу терпимо и сносно.
Я человек вполне осенний:
Буду думать о тебе и блуждать в трех соснах.
Чтобы мечтать, надо быть сумасшедшим.
Я не таков. Вот тапочки, вот одеяло.
Я живу не будущим, а прошедшим.
Мне и в прошлом тебя,
И себя
Не хватало.
13.09.07
Что-то сошлось в тот осенний день, тринадцатого числа месяца сентября. Что-то сдвинулось в мироздании, тектонический хруст раздался на пересечении космических трасс. Знаю я эти лирические штучки: это не стихи, а симптом какого-то катаклизма.
Но я не насторожился, хотя не могу сказать, что печально сник; я приготовился к неизбежному. Пожалуй, именно так. Едва ли не впервые моим неявным девизом стал не боевой гортанный клич «Посмотрим, кто кого!», а «Будь что будет» (произносится сквозь стиснутые губы, на выдохе, словно стихи). Я еще не сдался, но уже допустил мысль о том, что я могу и не победить. Что это: пораженческие настроения или проявление своеобразного снобизма?
Еще через тринадцать дней произошли события, подтвердившие, с одной стороны, предположение, что стихи появились не на пустом месте, а с другой – повернувшие мою жизнь в такое русло, что стороны света удивились и расступились, а свидетели и судьи потеряли дар речи…
В общем, обойдемся без эпиграфов. Вопреки распространенному мифу о том, что главные, сплошь радостные события (виноват: таинства!) в жизни человека, достоверно описать почти невозможно, – родился, крестился, женился, родил детей, умер и лег под крест, – на самом же деле описывать легко и приятно: события сами по себе выразительны, выигрышны и эффектны, ибо берут за душу, за живое; пройдись по таинствам – и сразу появляется библейская величавость. А вот находиться внутри душевных событий человеку думающему бывает неописуемо тяжело. Иногда ведь антисобытия типа «не крестился» или «не женился» (иными словами, пошел противу правил), то есть события, которые являются строительным материалом личности, – не менее, а даже более содержательны, нежели ожидаемое восхождение по вехам туда, под крест (стиль досточтимой жизни). Жизнь сложилась, если тебя уважают; а удалась – если самому нравится. Удалась, значит, не сложилась…
Впрочем, я предпочитаю более оптимистическую формулу: не сложилась – значит, удалась.
Добро пожаловать в событие, увиденное изнутри моими глазами. Это оказалось возможным потому, что я стал вести дневник. Да, я мог бы описать и приукрасить изложенное в нем безыскусным слогом. Но я растерялся, это во-первых; а во-вторых, я вовсе не собирался кому-либо показывать свой дневник – именно этим он и ценен. Я перестал «писать», создавать текст, но написанное мной просится в роман. Пусть язык документа вплетается в стиль искусства: разве существуют другие способы создания гармонии?
На свете есть вещи, перед которыми искусство должно снимать шляпу и делать глубокий реверанс – именно потому, что факт может стать фактом искусства.
ЖИЗНЬ ВМЕСТО ДИАЛЕКТИКИ
(роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)
10
Вкратце философия Раскольникова, напоминающая ребус Великого инквизитора, сводится к следующему.
Сам Родион изложил её ещё в первом своём (из трёх) психологическом поединке с Порфирием Петровичем при обстоятельствах весьма и весьма неординарных. Следователь безо всяких доказательств, сразу, непосредственно, определил преступника – и дальнейшая его, следователя, проблема заключалась в чисто профессиональной доводке дела до соответствующего конца: суда, приговора и проч.
Раскольников в смысле интуиции тоже был не лыком шит и мгновенно учуял, что Порфирий Петрович «знает»: «"Знает!" – промелькнуло в нём как молния».
Разговор (диалог, если угодно) шёл начистоту, задиристо, с взаимными провокациями, шёл не в юридическом, а в философско-психологическом ключе. Русский, душевный разговор, начался вызовом и превратился в поединок. Раскольников не считал нужным скрывать то, что, по сути, являлось мотивами, и даже философией преступления. Почему? Раскольников не признавал себя преступником, он был выше самой ситуации «преступник – следователь – преступление». Ось человеческих координат, ось кристаллизации всех мотивов поведения была принципиально иной, сверхчеловеческой.
О проработанности «вопроса» свидетельствует наличие некой "статейки" Раскольникова (подписанной, впрочем, одной буквой; с дальним прицелом?) с немудрёным названием, по словам Порфирия Петровича, «"О преступлении"… или как там у вас». Статейка свежая, двухмесячной давности. Тогда ещё статья не задумывалась как идеологический фундамент преступления, но в свете последних событий она стала именно программой Раскольникова. Хотя насчёт «не задумывалась» как сказать… Уже мысль, сама по себе мысль, академически-невинные комбинации смыслов потенциально преступны, ибо, как смертельный вирус, оживают в изменившейся среде. Подумал – ещё не сделал; но не подумаешь – не сделаешь.
Дело в том, что – раскроем секрет повествователя, о котором он и сам, возможно, не очень осведомлён, – сознание Раскольникова, равно как и автора с повествователем, отличается подлинной религиозностью, что предполагает постоянное пребывание на границе бытия, здесь и сейчас – с небытием, с вечностью. Такая пограничность делает границы сфер бытия и небытия условными, проницаемыми, а сами сферы – сообщающимися. Маргинальность, развернутость и открытость одновременно в разные миры – вот психология религиозности. И это ощущение невозможно передать, не прибегая к психологии. А психология сама по себе маргинальна: она чревата сознанием, но предпринимает всё, чтобы вытравить из себя сей нежелательный плод, делая вид при этом, что она заботится прежде всего о сознании… «Живая душа» боится только одного: подлинной диалектики, то есть «живого мышления».
Теперь понятно, что психологизм «генетически» связан с религиозностью, первый является способом реализации второго. Вот откуда эти зыбкие семантические планы и ракурсы: вроде бы написал статью – но как бы забыл о ней; вроде бы подписал – но буквой; вроде бы и не замышлял ничего – ан старуха-то убита… Вот пусть разум, с его одиозной логической трёхходовкой, попробует разобраться в этих лабиринтах «живой души», в душных потёмках чужой psyche. «Игривенькая», «психологическая-с» «идейка» Порфирия Петровича в том и состояла: «"Ведь вот-с, когда вы статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, – ну хоть на капельку, – тоже человеком "необыкновенным" и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?"
– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников».
А сейчас самое время предоставить слово самонадеянному разуму. Уже в статейке «намёком, неясно», по словам вдумчивого и заинтересованного читателя Порфирия Петровича, проводится мысль, что все люди «как-то» разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Последние «имеют право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия», – в том случае, если цель оправдывает средства. А цели такие – в принципе возможны. Значит возможны и ситуации не преступления даже, а всего только перешагивания через препятствия.
Главная мысль Раскольникова («я только в главную мысль мою верю» , иными словами мысль без веры – ничто): люди по закону природы (пока что неизвестному) делятся на два разряда: на «низший», на «материал», массу и толпу, и «собственно на людей», которых «необыкновенно мало рождается, даже до странности мало». Низшие, обыкновенные для того только и существуют, чтобы породить «великих гениев, завершителей человечества», оправдание, цель и смысл существования «материала». Люди из разряда «высшего» – по определению, «по природе своей» преступники, ибо призвание их в том и состоит, чтобы переступить то, что мешает прогрессу. Таким образом, речь не идёт о преступлении ради преступления, а о преступлении с прогрессивным и даже с либеральным оттенком. Преступник становится преступником – во имя «материала», в конце концов, а потому, по трезвом размышлении, являет собой нечто вроде качества, образованного в результате диалектического скачка. Родился не преступником – ради «массы» идёт на преступление. Речь идёт о разумном преступлении, о совестливом преступлении – словом, не о преступлении в обычном смысле этого понятия.
Это – собственно теория, согласно которой гений и злодейство – две вещи неразделимые. А дальше начинаются психологические идейки, вытекающие из смелой, гениальной, может быть, генеральной теории. Порфирий Петрович: «Ну как иной какой-нибудь муж али юноша вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия…»
Раскольников и здесь всё продумал: «ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей». И они действительно ошибаются. Но это уже, так сказать, издержки того самого закона. И если «обыкновенный», вдруг возомнивший, что он Наполеон, ошибётся, то пусть страдает, пусть испытывает муки совести. «У кого есть она (совесть – Г.Р.), тот страдай, коль сознаёт ошибку. Это и наказание ему, опричь каторги».
А это уже главная мысль романа, как любило выражаться марксистское, доперестроечное литературоведение.