ГЛАВА ПЕРВАЯ
Аксанову разрешили отпуск. В ожидании, когда разгрузят пароход, он днями бродил по берегу, поднимался в горы, смотрел на море и много думал. Он перебрал свои прожитые годы, понял и по иному оценил холодное, сжатое письмо Ольги. Конечно, другого ответа он не заслужил. Аксанов сам виноват, что заронил в сердце девушки неуверенность и сомнения, не проявил чуткого и бережливого отношения к ее чистому и впервые пробудившемуся чувству. Он теперь готов был исправить ошибку — и вновь добиться прежней дружбы с Ольгой.
Вначале, как только приехал в гарнизон, Аксанов думал: будет трудно в тайге. Сейчас привык к гарнизону, все здесь было знакомо и дорого; он чувствовал себя нужным и близким людям. На глазах Аксанова в тайге заложили город, начали оборонную стройку.
Он вспомнил, что недавно по дремучей тайге, неисхоженному можжевельнику, пробиралась геологическая партия, изучающая побережье. А в Москве, в кабинетах Госплана, уже делались наметки строительства железной дороги, порта мирового значения, рыболовных заводов и поговаривали о подвесной дороге через Татарский пролив, соединяющий материк с Сахалином…
Аксанову казалось, что за эти полтора года и люди изменились: окрепли физически, стали смелее, выносливее. У многих появилась заметная медлительность, свойственная людям тайги. И все это Андрей пытался объяснить тем, что люди здесь часто шли на ощупь, у них была передовая линия борьбы с суровой стихией.
Разгрузка парохода продолжалась два дня. Потом Аксанову предстояло дней пять проплыть морем и не меньше проехать по железной дороге до своего родного края.
В день отъезда Аксанов встретился с Шаевым. Как всегда, помполит торопливо шагал, помахивая фуражкой. Заметив командира взвода, он набросил фуражку на голову и ответил на приветствие кивком, не по-уставному.
— Значит, завтра едешь? — спросил Шаев и проникновеннее произнес: — Завидую, от души завидую тебе… Сколько тебя ждет интересных встреч.
Помполит был в хорошем настроении, и все лицо его светилось радостью.
— Пересечь полстраны — это, братец ты мой, больше, чем прочесть десяток самых интересных книг о нашей жизни и людях. Когда я в пути, то всегда испытываю волнение… Да-а! Ты с Урала? — вдруг спросил Шаев. И Аксанов ответил:
— Челябинец.
— Челябинец! — с каким-то удивлением повторил помполит. — Знавал их по гражданской. В Самарском отряде их было много. Смелые и боевые ребята: если гулять, так гулять, с врагом биться, так до последнего патрона, а потом врукопашную до победного конца…
Шаев сверкнул глазами.
— Будешь проезжать Волочаевку, поклонись памятнику павшим бойцам. Это должно стать правилом каждого из нас. Боями на сопке Июнь-Карани началась история нашего полка…
Тон, каким произнес помполит последние слова, невольно заставил Аксанова подтянуться. Он готов был уже сказать «есть», но Шаев взял его под руку и мягко спросил:
— Поди, с зазнобушкой мечтаешь встретиться?
— Угадали, товарищ комиссар…
— Немудрено угадать — все на лице написано, — добродушно сказал он. — Хороша дивчина — женись, а нет — не спеши. Даже в сердечных делах нужна трезвость и выдержка. Ну, пожелаю тебе всего лучшего.
Они крепко пожали друг другу руки.
Разговор с помполитом как доброе напутствие Аксанов запомнил надолго и не раз вспоминал с благодарностью.
Поезд мчался через мосты и туннели. Рябоватые дальневосточные сопки убегали назад. В окне мелькали станционные постройки, села, поля. Теперь каждая минута приближала Аксанова к Уралу, к родным, к Ольге.
«Какая она теперь?» — думал он и все чаще возвращался в мыслях к девушке, к их прошлому. Десять лет назад Аксанов встретил маленькую с шоколадного цвета глазами Олю Байкалову. Они учились в одной школе. Черноголовый подросток со своей резковатой грубоватостью чем-то сразу стал мил для Оли Байкаловой, ловившей на себе пристальные взгляды Аксанова. Так зародились еще неясные — любовь и волнения, надежда и мечты у смуглолицей школьницы.
Аксанов, окончив девятилетку, ушел работать на завод. Новая жизнь захватила его, понесла, но Ольгины глаза да свисающие черные косички запомнились.
Потом была другая жизнь. Байкалова после окончания школы работала учительницей в степной деревне. Ночами под окном она слышала крики, а однажды, разбив стекло, в комнату влетел кирпич. Ольга, забившись в угол кровати, плакала. Ей было страшно. И тогда из глубины ночи всплывал он, черноголовый, грубоватый, втянувший ее в общественную работу, без которой жизнь в деревне казалась неполной и скучной. И Байкалова мысленно обращалась к нему, Андрею, старалась как бы услышать от него совет, поддержку. В такие минуты сильнее щемила тоска и горше казались слезы…
Дальше случилось так. После трех лет их разлуки Байкалова вернулась в тот город, где они учились. Оба они значительно повзрослели. У Аксанова от переносицы взметнулась стрелкой первая морщинка, морщинка раздумий. Это бросилось в глаза Байкаловой. Как они встретились, она не помнит. Ее сердце потянулось к Андрею с новой силой.
Там, в тишине сада и полумраке, Аксанов пришел к ней, смял ее, маленькую и нежную, в своих крепких объятиях и ушел, оставив Ольгу одну в жизни…
Андрей Аксанов тоже помнит. Он ушел. Ольга была хороша, но она не могла его увлечь настолько, чтоб изменить свою жизнь: жениться на Ольге. Он, захваченный работой на заводе, думал о предстоящей учебе в вузе. Аксанов хотел быть инженером. Это требовало жертв… Призыв в армию заставил Андрея на время забыть об учебе.
Три года армейской жизни были уже позади. Он ехал в отпуск посмотреть, что сделано без него в родном городе, что стало с Ольгой за эти годы.
«Та ли она сейчас?» И это больше всего волновало и беспокоило Аксанова.
А паровоз мчит состав вдаль, одевает кудрями дыма рябоватые сопки. Бегущие колеса выстукивают однообразную песню, а им вторит гудение рельс.
Аксанов сдержал слово. Когда проезжали Волочаевку, он вышел из вагона, устремил взгляд на сопку Июнь-Карани, снял фуражку и мгновенье постоял недвижно, чтя память тех, кто погиб в боях. Памятник величественно возвышался на сопке, залитой яркими лучами майского солнца.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Большой открытый перрон вокзала, ярко освещенный, заполнили суетливые пассажиры. Напрасно Аксанов искал сестру и брата, товарищей. Родных и знакомых не было. По перрону спешили носильщики, бегали с чайниками пассажиры. Андрей сдал вещи в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. За сквериком позванивал трамвай. Раньше трамвая не было. Аксанов не узнавал своего города. Прильнув к стеклу, он видел, как слабый свет трамвайных вагонов выхватывал из полумрака многоэтажные корпуса, там, где раньше ютились низенькие деревянные домишки. Почти беспрестанно слышались гудки автомобилей.
Аксанов вышел в центре города, у площади Революции. «Продмаг открыт до часа ночи», — прочитал он. — Значит, еще рано? Дома не спят. Наверное, они не получили телеграммы? Возможно, опоздали на вокзал? — размышлял он. — Выйдут встречать, а я уже буду дома. Придет ли Ольга?» Он тоже дал ей телеграмму. Андрей пытался представить, какой была бы их встреча на вокзале.
С замиранием сердца он поднялся по железным ступенькам крыльца и остановился. В комнате горел яркий свет. Высокий, с лысиной, мужчина сидел на стуле. Он курил. Это был дядя Максим. Приподнявшись на носках, Андрей через занавеску, затягивающую окно, рассмотрел, что стол был заставлен тарелками с едой. «Значит, ждут», — и он тихо постучал в дверь.
В квартире сразу забегали. На занавеске, как на экране, Андрей видел всех. Дверь открыл братишка.
— Андрюша! — закричал он и бросился к нему.
— Здравствуйте! — стараясь быть спокойным, произнес Андрей.
— Вот ты какой! Капля воды — отец! Сколько радости-то теперь было бы, — сказал дядя и чмокнул Андрея в губы.
Сестра нерешительно стояла в стороне.
— Ну, здравствуйте!
Андрей разделся и прошел из кухни в комнату. Он с умилением рассматривал картины, висевшие на стене. Они были его работы. Вон на той, где изображено море, неправильно даны скалы. Теперь он нарисовал бы камни на берегу по-другому. Там не хватало сепии. Андрей знает теперь, какими должны быть краски моря и его берега!
— Мать на работе?
— Что-то запаздывает. Должна вернуться. Наверно, с работы на вокзал забежала…
Сестренка крутилась у стола. Она зачем-то переставляла тарелки, чайную посуду, хотя все было на своем месте. Это заметил Андрей. «Тоже волнуется от радости. А я? Разве картины рассматривать надо?»
— Ну, как живем-то? — стараясь не волноваться, спросил Андрей. Сердце его все еще билось, и ему казалось, что это видят и слышат все. Он одернул гимнастерку и присел. К нему пододвинул стул дядя.
— Живем ничего. Хлеб-соль есть. Рабочему человеку больше ничего и не надо. Заработки ноне не плохи.
«Говорит совсем спокойно», — опять подумал Андрей, а дядя спросил:
— Ты совсем, аль на побывку?
— В отпуск. На месяц без дороги.
— Благодать. А как там Василь Константиныч Блюхер поживает? Не довелось встречать? Вот человек, скажу тебе, — душа-а!
Дядя Максим торопливо погладил лысину, важно расправил седые торчащие усы.
— Не встречался, значит, а меня должен помнить Василь Константиныч-то. Я его по восемнадцатому году знаю. Тяжелое времечко было — вокруг дутовское казачье, Челябинск захватить могли. Так вот, на помощь нам Ленин из Самары вооруженный отряд подослал с комиссаром Блюхером…
Дядя Максим важно кашлянул, посмотрел улыбчивыми глазами на Андрея.
— Нам, деповским, кто партейный был, строгое задание — встретить отряд и провести поезд на Челябинск. Ну, в Златоусте сменяем бригаду. Я разыскиваю комиссара, Василь Константиныча, и говорю ему: так, мол, вот так — дела плохи, за Миассом казаки. Почесал он затылок и говорит: «Обманем. Повезете нас как демобилизованных, с фронта, значит». И приказал на вагонах и платформах мелом расписать: «Демобилизованные». — Дядя Максим откинулся назад на стуле. — Обманули ведь казаков! Пропустили наш поезд до Челябинска. А нам больше и ничего не надо. Блюхера-то предревкомом назначили. Заглядывал частенько к нам, в депо, по разным делам. Снова встречались. Советовался. Верно говорят: кто спрашивает — находит дорогу. А потом Василь Константиныч дутовцев громил. Показал им, почем сотня гребешков…
Дядя Максим заразительно рассмеялся, потом вдруг смолк и сделал озабоченное лицо.
— А у тебя там, на Дальнем Востоке-то, стычек не было?
— Все было, дядя! — неохотно отозвался Андрей. Ему хотелось поговорить о другом. Варенька взглянула на брата, прислонившегося затылком к дверному косяку, и уловила его настроение.
— Дядя Максим, дай отдохнуть ему…
— А мы сейчас передышку устроим.
Дядя Максим открыл бутылку, лукаво посмотрел на нее, хитровато подмигнул, придвинулся к столу и теплее сказал:
— Ну-ка, проверим красноармейскую выносливость.
— Заранее сдаюсь…
— Не научился? — удивился дядя Максим. — Плохо, плохо! А я думал, красный командир компаньоном будет, — с легкой обидой произнес он.
— Разве встречи ради.
— Варюха! — оживленно сказал дядя. — Замени-ка рюмки-то стаканчиками…
Андрею не терпелось спросить об Ольге. Он посмотрел на сестру и понял, что она тоже хочет рассказать о ней, но выжидает удобного случая. Но Андрей спросил:
— Как работаешь-то, дядя?
— Как? Работал 35 лет смазчиком, теперь отдохнуть не мешает. На пенсии. Триста целковых в месяц получаю от Советской власти.
Андрей поинтересовался:
— А как с партией-то у тебя?
— У меня? — дядя Максим сморщился. — Неважно! Прорабатывают на собраниях. Читать газеты и политграмоту заставляют, а у меня глаза, Андрюха, дурят. А у тебя как?
— А я принят в члены, — с гордостью поведал Андрей.
— По такому случаю грех не выпить, — дядя Максим протянул стакан, чтобы чокнуться.
Раздался стук в дверь. Торопливой походкой вошла мать и просто спросила:
— Не приходил?
— Не приезжал, — протянул братишка, сделав грустное лицо.
— Не случилось ли чего в дороге? — озабоченно проговорила она и, заметив шинель на вешалке, припала лицом к серому сукну.
Андрей вышел навстречу. Мать бросилась к нему и замерла на груди.
Андрей провел мать к столу, усадил на стул.
— Я-то, старая дура, трухнула. Дорога. Все передумаешь…
Семья уселась за стол.
— Ну, выпьем за встречу! — произнес дядя Максим. — Вот так, командир, пьют! — он выпил, крякнул, перевернул стакан вверх дном и постучал по нему пальцем, понюхал ломтик черного хлеба, закусил соленым огурчиком.
— Прошла, как надо, словно поезд по «зеленой улице», без задержки, — и опять рассмеялся.
Андрею необычайно вкусным казалось все, что он пробовал: соленые огурцы, капуста, помидоры, пироги, пельмени.
— До чего вкусно все, — глядя на мать, проговорил он, — соскучился я по домашней еде…
— Завтра оладушек напеку твоих любимых, — заботливо ответила мать, не спуская с сына полных нежности глаз.
— Не терплю, Андрюха, остановки в пути, — сказал дядя Максим. — Нальем по махонькой, — и, не дожидаясь, закинул голову назад, опрокинул стаканчик с водкой. — Под праздник угодил. Тракторный скоро пускаем. Построили не завод, а махину — глазом не окинешь, разве с аэроплана…
Старик быстро захмелел.
— Андрюха, а Василь Константинычу от меня привет не забудь. Это человек! Ну, блюхеровец мой, подтяни-ка, — и он затянул песню, больше всего нравившуюся ему:
Реве-е-ла-а буря-а, дождь шу-умел,
Во-о мраке-е мо-олния-а блиста-ала…
Дядя Максим угомонился как-то сразу. Попросил, чтобы ему постелили на лавке. Укладывая его, Андрей накрыл старика шинелью.
— Про Василь Константиныча не забудь…
— Не забуду, дядя.
…На Андрея долго и влюбленно смотрели теплые материнские глаза. Она рассказывала о многом, хотя говорила сбивчиво, односложно, отрывистыми фразами.
Постель Андрею мать накрыла на своей кровати, а сама легла на диване. В доме давно спали, а у матери все еще не иссякали разговоры.
— Ольга нынче кончает университет. Изредка забегает, когда приезжает на каникулы. Хорошая девушка, умная, — шептала мать. — Стара я уже. Маленьких ребятишек на улице увижу, — сердце от радости замирает. Бабушкой быть надо, внучат иметь…
Андрей слышал, как она тяжело вздыхала, хотела спросить у него что-то, но не решалась. «О-ох, и хитрая же ты, мама!» — хотелось сказать ему.
Засыпая, Андрей слышал, как сквозь сон братишка кому-то рассказывал:
— Дальневосточник-брат приехал… Большим взводом командует… Японцев не боится нисколько…
Андрей улыбнулся словам братишки. В голову лезли разные мысли. Они были по-таежному дремучи. Его сковывал крепкий, здоровый сон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Дядя Максим был прав: пуск тракторного завода действительно превратился в большой праздник. Тысячи челябинцев, не только рывшие котлованы и укладывающие кирпич за кирпичом в стены гигантских корпусов, но и те, кто на заводах других городов изготовлял станки и оборудование, чувствовали себя именинниками.
Андрей с волнением читал «Челябинский рабочий». Газета посвящалась пуску тракторного — событию, справедливо названному «триумфом генеральной линии партии». Чувство, не сравнимое ни с чем в жизни, захватило впечатлительного Аксанова: в этот день с самого утра он находился в каком-то торжественном угаре.
«Большевики Челябинска сегодня пускают величайший в мире тракторный завод», — сообщали газетные строчки, набранные крупным жирным шрифтом.
В газете публиковались приветствия строителям и монтажникам, давались их портреты. С теплым словом обращался к ударникам стройки Демьян Бедный:
Еще одна в родном краю
Твердыня новая в строю.
Труду, упорству и талантам,
Бойцам, ударникам, гигантам —
Героям тракторных побед —
Демьяно-бедновский привет!
В то время как Аксанов с увлечением читал газету, появился дядя Максим. Он укоризненно покачал головой, платком протер потную лысину, вкрадчиво и таинственно сообщил:
— На праздничек-то пожаловал Михаил Иванович Калинин…
— Когда? — удивился Андрей.
— Не спи долго. Встречал. Старик успел, а молодой прозевал. Как же это, ай-яй!
— Почему же не предупредил меня? — с обидой сказал Андрей.
— Да я и сам-то толком не знал, — дядя Максим откинулся. — Гляжу, идут люди с флагами на вокзал. Ну и я увязался. — Он опять склонил голову над газетой, лежащей на коленях у Аксанова. — Молодец Василь Константиныч! — ткнул пальцем и взял газету.
Дядя Максим отошел к окну и полез в карман за очками. Он подолом рубахи протер стеклышки в тонкой металлической оправе, потом аккуратно приладил душки за ушами, сел на стул и, не читая, заметил:
— Знает, где корни пустил. Не забыл нас — строителей мирового гиганта.
— Какой же ты строитель, дядя Максим?
— Самый первый, Андрюха. Лопатой землю не рыл, не хвастаюсь, а поездов столько с разными материалами Тракторострою доставил, что не счесть.
Старик опять ткнул пальцем в газету.
— Приятно узнать, что пишет-то Василь Константиныч, — и стал громко, с выдержкой читать приветствие Реввоенсовета ОКДВА ударникам Тракторостроя.
— «…ЧТЗ — пущен. В короткий срок выстроен и оборудован по последнему слову техники завод мощных тракторов. — Дядя Максим склонил голову и посмотрел поверх очков на Андрея. — Пуск ЧТЗ знаменует дальнейший расцвет СССР — могучей, индустриальной страны, независимость от капиталистического мира…»
Дядя Максим передохнул.
— Верно, Василь Константиныч, нос буржуям утерли. Был бы жив товарищ Ленин — порадовался бы за нас. Мечтал о ста тысячах тракторов, чтобы крестьян повернуть за комунию. А теперь они будут.
— Читай дальше, дядя Максим, — попросил Андрей.
— «…В то же время ОКДВА ясно представляет себе, какую громадную силу содержит социалистическая индустрия — в том числе тракторные заводы и особенно ЧТЗ — в деле обороны страны.
В случае военного нападения извне ЧТЗ превратится в могучую крепость обороны, даст Красной Армии надежную технику для отражения врага».
Дядя Максим отложил газету на подоконник.
— Правда твоя, Василь Константиныч. Так и будет, — сказал он уверенно. — А не подойти ли, Андрюха, на праздничек, не послушать ли Калинина? Большого человека послушаешь, — сам подрастешь…
День был солнечный, безоблачный, со свежим ветерком. Трамвайная линия, построенная месяц назад — к Первому Мая, соединяла гигант индустрии с центром города.
Трамвай не успевал перевозить желающих попасть на торжества: люди висели на подножках, чудом прицеплялись сзади, но упорно ехали на ЧТЗ. Делегации заводов и учреждения шли организованно — колоннами, украшенными портретами и транспарантами, расцвеченными алыми стягами с золотистой бахромой и кистями. Не умолкали песни, звучала музыка самодеятельных оркестров.
Улица Спартака, прямая и казавшаяся бесконечной, пролегая то городом, то заводским поселком, по-праздничному приоделась. На домах были флаги, на заборах расклеены плакаты, лозунги. Вдоль шоссе, ведущего к заводу, большие панно отображали путь побед, пройденный строителями. Приподнятость духа, радость отражались на лицах людей, медленным потоком идущих к ЧТЗ.
В три часа заводская площадь была запружена делегациями. Все бурлило, ликовало здесь. Люди будто сильнее почувствовали свою близость, родство душ, спаянных общим чувством торжества.
Аксанов вместе с дядей Максимом и Варенькой, поизмятые в трамвайной давке, облегченно вздохнули, когда вывалились вместе с другими из новенького, пахнущего краской вагона. Но в воротах завода их снова притиснули, и вся эта человеческая живая волна вынесла их к большущей деревянной трибуне. На шпиле ее алел флаг, по бокам ровными рядами сбегали стяги помельче. В солнечных лучах они походили на продолговатые языки пламени. Площадь и проезды тоже были залиты кумачом, ласкаемым ветром.
Раздались звуки фанфар. В образовавшемся живом коридоре, четко выбивая шаг, ближе к трибуне подошли бойцы местного гарнизона.
Вот послышались крики «ура», вспыхнули бурные аплодисменты. Снова образовался живой коридор. К трибуне подъехало несколько машин. Михаил Иванович Калинин бочком вышел из автомобиля, быстрым движением руки поправил клетчатую кепку и мелкими кивками и поворотами головы, приветствовал рабочих, неистово бьющих в ладоши, неумолчно кричащих «ура». Калинин поднял левую руку и, опираясь правой на тросточку, прошел к трибуне.
Оркестр, заглушая рукоплескания и возгласы, заиграл «Интернационал». Движение толпы стихло. Все смолкли. Звуки гимна владычествовали над людьми.
Аксанов глядел на Калинина. Михаил Иванович стоял, слегка подавшись вперед, сняв кепку. Ветерком взлохматило его седые волосы на голове.
Калинин стоял недвижно. Лицо его чуть задумчивое, добродушное, такое простое и располагающее, казалось, было одухотворено радостью и счастьем тех, кто тысячью глаз устремился в эту минуту к нему. Он, должно быть, чувствовал этот внимательный взгляд людской массы, привык уже к дыханию и взору толпы. Лицо его светилось негасимой, благодарной улыбкой.
Непритязательная, темно-серая рубашка, перехваченная в поясе узким ремешком, потертая кожаная тужурка с широкими хлястиками на рукавах ничем не выделяли Михаила Ивановича из общей массы, а лишь подчеркивали близость с нею. Таким и представлялся Андрею облик Всесоюзного старосты — выходца из народных низов.
— Нашинский, — услышал он гордый возглас и понял, что мысли дяди Максима были о том же, о чем думал и он в эту минуту. — Рабочих кровей человек.
Смолк духовой оркестр. Из репродукторов, установленных вокруг трибуны, послышалось внезапное покашливание, смешанное с гудением, а потом зычный голос председателя Уралоблисполкома. Митинг открылся.
Аксанову был хорошо слышен как естественный голос оратора, так и усиленный репродукторами, на какое-то мгновенье запаздывающий и звучащий, как эхо в тайге.
— Классовый враг и оппортунисты не смогли помешать ударникам, самоотверженно бьющимся за социализм. Ими выполнен пролетарский долг перед государством. Завод построен. Завод начал работать. Ваша задача — быстрее освоить новое производство, овладеть техникой…
Слушая оратора, Андрей невольно оглянулся на панно, приковавшее его внимание. Фигура рабочего с устремленной вперед рукой смотрела сейчас с высоты здания цеха на участников митинга и тоже призывала к овладению техникой. «Да, это — теперь главное в жизни коллектива завода». Аксанов знал, что американская фирма «Катерпиллер» отказала в технической помощи, рассчитывая, что без нее русские не смогут создать производство мощных тракторов. И вот завод, равного которому нет в мире, построен и начал производить эти мощные тракторы. Очередное русское чудо!
Дядя Максим слушал внимательно. Довольный, он покручивал усы, часто поворачивался к Андрею и многозначительно подмигивал: мол, просчиталась Америка со своими спецами. Он достал папироску, закурил и, оттопырив нижнюю губу, пускал в усы клубы табачного дыма.
Слово предоставили Калинину. Он подошел к микрофонам, установленным в кольцеобразных держателях, положил на трибуну руки и наклонился вперед. Какое-то время он молча оглядывал участников митинга, будто, собирался с силами. Потом Михаил Иванович откинулся назад.
— Вы закончили строительство и пустили один из крупнейших гигантов сельскохозяйственного машиностроения. Сегодняшний день для всех — большая радость. Вместе с вами радуются трудящиеся всего Советского Союза.
Дядя Максим подтолкнул локтем Андрея, а сам, не спуская глаз с Калинина, беззвучно шевелил губами, как бы повторяя про себя слова оратора.
— Не случайно, что на открытии этого завода присутствуют тысячи челябинских рабочих, сотни рабочих и крестьянских депутатов со всего Советского Союза, присутствуют представители Красной Армии и других общественных организаций…
Аксанову показалось, что Михаил Иванович взглянул именно на него, произнося эти слова.
— Что это значит? — задушевно спросил оратор. — Почему открытие завода принимает такой торжественный характер? — Михаил Иванович помолчал, выждал и помолодевшим голосом ответил: — В первую очередь, это происходит потому, что построить такой первоклассный завод вообще трудно, в особенности трудно построить такой завод в Советском Союзе: мы достигли громадных успехов, но еще недостаточно технически вооружены…
Донеслось нарастающее гудение самолетов. В небе появились тяжелые многомоторные самолеты и развернулись по кругу над заводом. В реве воздушных моторов совсем стал неслышен голос Калинина.
— Вынесло их не ко времю, — заворчал дядя Максим, — окаянные, мешают слушать, — и поднес к уху ладонь.
Михаил Иванович прервал речь, недовольно вскинул голову, посмотрел в небо, придерживая кепку рукой, а потом наклонился ближе к микрофонам и продолжал свою мысль о том, что новая техника требует четкости и организованности.
Рев моторов не смолкал. От самолетов что-то оторвалось, и вот, как снежные хлопья, в воздухе закружились сброшенные листовки.
— Листовки, листовки! — восторженно закричали школьники.
Казалось, нарушилась торжественность момента, но это только казалось. Михаил Иванович лукаво рассмеялся, потеребил клинообразную бородку.
— Мы еще не научились сочетать стройную организацию, дисциплину с передовой техникой. Зачем далеко ходить. В воздухе наша авиация демонстрирует свои достижения, но вместе с тем шумом своих моторов мешает дам слушать, а мне говорить.
Сбросив листовки, самолеты прошли чередой над заводом, и вскоре гул их совсем затих.
— Я думаю, что те кадры, которые будут осваивать этот завод, рабочие, преимущественно молодежь, технический персонал, партийцы, приложат все усилия к тому, чтобы выполнить волю нашей партии — в этом году дать стране две тысячи гусеничных тракторов! — с уверенностью заключил Михаил Иванович, и слова его слились с искренними приветствиями и исступленными восклицаниями собравшихся.
— Ура-а! Калинину! — сняв кепку и размахивая ею, вместе со всеми азартно кричал дядя Максим. — Да здравствует Всесоюзный староста! Ура-а!
Калинин поднял руки, похлопал ими над головой и осторожно отошел от трибуны. Аксеновым овладела неудержимая радость, захватившая сейчас многотысячную толпу людей, взбудораженную и согретую проникновенной речью Калинина.
— Праздничек-то, праздничек-то какой, Андрюха! — счастливо сказал дядя Максим, когда смолкли набегающие волной бурные взрывы рукоплесканий.
У микрофона появился директор завода. Он зачитал рапорт Центральному Комитету партии о завершении строительства завода и вступлении его в строй действующих предприятий. Аксанов заметил, как двое рабочих, стоящих в первых рядах, еще выше подняли древки, натягивая алое полотнище. «Воля партии и правительства выполнена, — прочитал Андрей, — Челябинский тракторный гигант пущен в срок!»
Вдруг опять раздался моторный гул. Открылись ворота механосборочного цеха, и оттуда вышла стройная колонна серых тракторов, стрекоча гусеницами по металлическим плитам. Когда первая машина с флагом поравнялась с трибуной, лучший ударник, сидевший за рулем, на мгновение обернулся, окинул взглядом участников митинга и подал знак трактористу второй машины, что он поворачивает свою головную.
Мимо трибуны прошли, прошумели тринадцать первых мощных челябинских тракторов «Сталинец-60». Вслед им грянул оркестр. Музыка победного марша слилась с человеческими рукоплесканиями.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Город кипел весельем, несмотря на поздний вечерний час. Вся страна праздновала сегодня большую победу, о которой невольно заговорил весь мир: об этом оповестило радио в последних известиях. Кругом было столько неистраченной силы и энергии, веры в свое дело, что Аксанову казалось — они неиссякаемы и вечно молоды в народе.
Вместе с Варенькой он побывал в парке культуры и отдыха. В чудесном, пахучем, сосновом бору, среди заброшенных каменоломен, овеянных романтикой, Андрей еще больше ощутил праздничное настроение людей, величие того события, которое произошло в городе. В канун великой революции в каменоломнях тайно собирались рабочие-железнодорожники, бывал тут и дядя Максим. Сейчас парк, как и весь город, был иллюминирован тысячью разноцветных огней. И Аксанов видел, что у всех на душе, как и у него, было светло и радостно.
Он возвращался домой приятно усталым, счастливым: вдоволь потанцевал с сестрой, успел переговорить обо всем, что больше всего волновало. Варенька, простодушно-доверчивая и откровенная, спрашивала его о дружбе с Ольгой, искренне удивлялась, как это Андрей мог допустить, чтобы отношения между ними испортились, стали натянутыми.
— Она такая хорошая, — доказывала Варенька. — Правда. А вы, все ребята, вечно требуете чего-то невозможного, непонятного…
Совсем неопытная, никого еще не любившая, Варенька несколько наивно представляла отношения между молодыми людьми, проще, чем они складывались в жизни. Ее представления больше всего складывались по прочитанным книгам, они вызывали в ней восторг, восхищение, мечты, наполняя сердце девушки трепетным волнением.
Андрей не хотел огорчать сестры, разочаровывать ее представления. Да и сам-то он тоже довольно смутно разбирался в сложности людских чувств и их отношений, больше рассуждал о них, чем пережил, испытал.
— Варя, — отвечал он, — мы с Ольгой давно не виделись, у нее была одна жизнь, у меня — другая. Может, она встретила и полюбила кого-нибудь, нашла в нем больше достоинств, а третьим я не хочу быть, понимаешь, не хочу.
— Ну что ты выдумываешь? — невозмутимо продолжала сестра. — Я уверена, Ольга любит тебя по-прежнему. — Она плотнее прижалась к брату и совсем доверительно сказала: — Мы с нею об этом говорили…
— Когда?
— Года два назад.
— За два года могло все перемениться.
— А Ольга все же любит тебя, честное слово, — с прежней уверенностью повторила Варенька.
Андрей махнул рукой, подумал: «А может быть, сестра и права?»
Остаток пути до дома они шли молча, занятые думами об Ольге.
Незаметно прошел отпуск. Надо было покидать отчий край и ехать в родную ОКДВА. Аксанов рассчитал все по дням и даже по часам. Задерживаться уже было нельзя, и он оформил проездные документы так, чтобы еще успеть заехать на пару дней в город, где училась Байкалова. Ему не терпелось повстречаться с Ольгой. Что бы ни ожидало его при свидании, Андрей хотел увидеть Байкалову, узнать, какой она стала теперь.
В родном доме обо всем было переговорено, выслушано. Аксанов успел за это время побывать с дядей Максимом на рыбалке в заповедных местах на Миассе и на озере Кисегач. Все это было хорошо в первые дни приезда, а потом начало утомлять Андрея. Он все больше и больше думал об Ольге. Разговор с Варенькой не прошел бесследно и подогрел желание встречи.
Аксанов не признавался, но он стал скучать о своем радиовзводе, о красноармейцах, о Ласточкине, Милашеве, Светаеве, Шехмане и все острее чувствовал, что ему недостает общения с ними.
Дядя Максим подметил это настроение.
— Тянет, успел душой прирасти к взводу-то. Это-то похвально, Андрюха.
— Угадал, Дядя Максим.
— А я по глазам вижу, заскорбел ты. Я тоже такой — дома вроде хорошо, а меня завсегда в поездку тянуло. Бывало, засвербит на душе, а возьмешь сундучок-то в руки — легче вздохнется. Такова уж наша мужиковская натура — не бабья, к печи не прилеплены. Гулять — гуляй, а дело, молодец, не забывай, — учит мудрость.
Дядя Максим краешком уха слышал вздохи матери о Байкаловой, ловил на лету кое-какие слова, но разговора с Андреем на сердечную тему не заводил. Старик придерживался своей житейской философии: любо — сойдутся, а нет — вздохами не поможешь.
Андрея он считал серьезным и вдумчивым и был уверен, что не надо ему ни подсказывать, ни учить, все образуется само по себе, как надо молодым людям.
Сборы в дорогу были недолгие. Мать напекла Андрею самого вкусного и любимого — пирожков со свежей морковью и с черемухой, зажарила курочку и дала уйму всяческих советов, будто сын впервые пускался в такую дальнюю дорогу. Андрей принимал советы матери, как должное, заверял, что обязательно так и сделает.
На вокзал провожали всей семьей, кучкой стояли у вагона, махали руками и платками, когда тронулся поезд. Дядя Максим, шагая по перрону за вагоном, твердил:
— Будет встреча с Василь Константинычем — низко кланяйся от меня…
Аксанову было грустно расставаться с родными, но впереди открывалось много заманчивого, волнующего: встречи с Ольгой, с друзьями, возвращение в таежный гарнизон.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Снова вагонная сутолока. Снова проносящиеся мимо железнодорожные будки и полустанки, окрашенные в цвет охры, леса и горы, поля и бескрайние степные просторы, стоянки на узловых станциях, шумных, вечно заполненных пассажирами, удары дребезжащего колокола и кондукторские свистки.
Аксанов больше всего находился на площадке тамбура, где предупредительные трафареты воспрещали пассажирам стоять и переходить из вагона в вагон во время движения поезда. Здесь воздух был свежее, чем в вагоне. Лишь изредка сюда врывались клубы паровозного дыма — чадного и угарного.
О чем бы ни думал Андрей, мысли его вращались по замкнутому кругу — отчий дом, Ольга Байкалова и таежный гарнизон.
Он почти не замечал окружающего. Из забытья его выводил неожиданный толчок вагона при внезапном торможении или встречный поезд, проносящийся мимо с шумом и свистом.
В Иркутск поезд пришел утром. Аксанов забежал к военному коменданту вокзала, сделал остановку, сдал вещи в камеру хранения и направился в город. На землю упала обильная роса. Дома, ряды тополей вдоль тротуара, аккуратно подстриженные, серебристо поблескивали в лучах яркого солнца. Город казался принаряженным. Над рекой заметно таял легкий, прозрачный туман, у берегов копошились рыбаки с рулетками в руках, ловя на блесну умного и осторожного хариуса, любящего быстрину и прохладу Ангары.
Аксанов шел по набережной. Его лицо обдавало утренней свежестью, от волнения разгорелись щеки. Он посмотрел на часы и ускорил шаги. В этой половине города еще было тихо и безлюдно. По дороге легкой рысцой проехал извозчик, звучно простучали по торцу колеса и подковы лошади, и снова на улице стало тихо.
Аксанова обогнал запоздавший на лекцию студент, в потрепанном пиджачке, с натянутой на уши кепкой, и скрылся в калитке университета. Андрей остановился и долго читал объявления, написанные от руки, расклеенные на телеграфных, столбах, а сам думал: «Может быть, лучше вернуться, пока не поздно». Встреча с Ольгой пугала его и радовала.
Аксанов оглянулся, одернул складки гимнастерки у ремня, но войти в калитку университета не решался. Ему сделалось неловко за свою нерешительность, и он еще раз согнал складки гимнастерки назад и направился к зданию. В длинном полутемном коридоре, вымощенном большими неровными каменными плитами, он заметил женщину.
— Вызовите мне… Байкалову, — любезно обратился к ней Аксанов.
Женщина, обтиравшая пыль со стены, остановила внимание на кобуре, повернулась на табуретке:
— Пройдите в ректорскую, — и указала на боковой коридор.
…Снова набережная. Улица не кажется теперь пустой и бесшумной. С реки доносятся гудки, отходящего с пристани парохода.
— Когда я проходил тут полчаса назад, подумал: не вернуться ли мне? — сказал Андрей. На него непонимающе и удивленно посмотрела Ольга.
— Да, да! — подтвердил он. — Признаться, была такая мысль. — Андрей заглянул в карие глаза Ольги. — А сейчас мне от твоей улыбки тепло и хорошо.
Байкалова молчала. Она тоже была взволнована и не знала, с чего начать разговор. Щеки ее покрыл румянец. Она прижалась к Аксанову. Он держал ее крепко под руку. Она чувствовала, как упруги его мускулы. «Сильный, мускулистый, — думала Ольга. — Скажу ему правду — отвернется». И радость ее становится боязливой, приятное чувство ожидания и встречи сменяется болью. А он идет вперед крупными и легкими шагами. В ногу с ним шагает Ольга. Ему хорошо, и больше ничего не нужно. Вот так бы идти вместе всю жизнь!
Андрей опять заглянул в глаза Байкаловой. Ольга сначала закрыла их, а потом улыбнулась.
— Что с тобой? — спросил он.
— Я хотела сказать тебе, Андрей, у меня за эти годы была своя жизнь… — Байкалова не нашла нужных слов и молча на него посмотрела.
— У меня тоже пополнилась биография…
Ольга, охваченная волнением, прижалась плотнее к нему.
— Не рассказывай. Потом.
Она боролась со своим желанием сказать все сейчас, тогда станет сразу легче и можно будет взглянуть на Андрея открытыми, небоязливыми глазами. И в то же время Ольга боялась потерять его и уже заранее чувствовала себя одинокой, раздавленной чем-то невозвратным.
— Что с тобой? — снова повторил Аксанов, не понимая грустного выражения Ольгиных глаз.
— Лучше бы ты не приезжал… — высказала она вслух свою мысль.
Андрей остановился и заглянул в растерянное лицо девушки.
— Я не понимаю тебя, Ольга.
— Мне нездоровится, Андрей, — слукавила Байкалова и еще плотнее прижалась к нему. — Пойдем быстрее.
Студенческое общежитие находилось в бывшем монастыре. Молодые люди медленно взобрались на гору.
— Устала я.
Глядя на раскрасневшееся лицо с тонкими бровями, густыми ресницами и вздернутой пухлой губкой над полуоткрытым ртом, Андрей сказал:
— Ты не изменилась, Ольга, ты такая же милая.
— Не говори мне этого, — оборвала сердито Байкалова.
Он понял, что сказал лишнее, и ему стало неудобно.
Они взошли по массивным ступенькам крыльца из плит серого камня, поднялись по деревянной лестнице на второй этаж.
В комнате Аксанову стало не по себе: стесняли и душили стены с крутыми сводами, уходящими в церковный куполообразный потолок. Он оглядел голландку со сломанной дверкой, подернутую копотью, чуть побуревшие, развешанные по стенам над кроватями лубочные картинки и фотографии; заметил на табуретке корки черствого хлеба, прикрытые газетой, разбросанные книги на столе, осколок зеркала и коробку пудры, и ему стало обидно за комнату девушек-студенток.
Аксанов опустился на табуретку и глубоко вздохнул. От вешалки к нему шла Ольга. Она шагала всей ступней, бережно неся округлившуюся фигуру. Это бросилось в глаза Андрею и кольнуло каким-то предчувствием недоброго. Лицо ее горело, кудряшки коротко подстриженных волос сбились на лоб. Задумчивые тени на лице говорили о глубоком волнении. Аксанов пристально смотрел на Байкалову. Ольга подошла совсем близко. Мягкие ладони ее рук привычно, как когда-то, погладили его руки, цепкие пальцы нежно легли на плечи.
Аксанов быстро привстал.
— Ты новая и прежняя, Ольга, — заговорил он. — Прежнюю, я люблю, ей верю, новую принимаю боязливо. — Андрей мягко коснулся рукой щеки Ольги.
Она опустила голову и, отойдя от Андрея, села на кровать.
— Да, я не та, Андрей. Эти годы дали глубокую трещину в моей жизни. Ты пришел слишком поздно со своим письмом… — Ольга запнулась и долго молчала. Было тяжело произносить самое страшное. — Ты прав, старая Ольга для тебя ближе и милее, а новая?
Голова Байкаловой упала на подушку. Аксанов вмиг очутился у кровати. Он услышал, как тяжело дышала Ольга, почувствовал, как мелко вздрагивала ее рука, которую он держал.
— Только не плакать. Договорились?
Андрей понял: в жизни Ольги произошло что-то страшное для него, непоправимое. Занятый этими мыслями, он молчал. Ольга решилась теперь же обо всем сказать. Она приподнялась, с грустью посмотрела на Андрея.
— Я полюбила другого и обманулась в нем, — твердо и решительно выговорила она.
Аксанов резко отстранился. Он пришел в себя не сразу.
— Ольга, — тихо проговорил Андрей, — как же это получилось?
— Не все ли равно для тебя, — тихо отозвалась она. Байкалову душили слезы. Ее охватила жалость и горячая обида на себя и на Андрея. Она бросилась лицом в подушку.
— Ольга… — подавленно и опустошенно произнес Андрей и выбежал из комнаты.
Байкалова вскочила с кровати, сбросив на пол подушку. Она хотела крикнуть: «Остановись, выслушай меня и скажи, виновата ли я?» — но только бросилась к двери, потом повернулась и подошла к окну.
В городе продолжалась своя жизнь. Дымили фабрично-заводские трубы. С запада надвигалась свинцовая туча. От нее ползли по городу длинные тени. Будет дождь. Может быть, потому ей особенно душно в эту минуту. Ольга взглянула вниз. По тротуару торопливо шел Андрей, энергично размахивая руками.
— Милый, если бы ты знал: одна я виновата во всем, одна я…
Теперь она вволю могла поплакать, облегчить свои душевные страдания.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пароход неслышно шел вниз по течению. Теплый вечерний воздух был насыщен медово-сладким запахом. Его источали берега Амура. Широкая река казалась спокойной и величавой. Левый берег тянулся нескончаемыми лугами, окаймленными вдали синеватой лентой хребта. Правый утопал в душистой цветущей зелени. В воздухе носились тучи мелких мошек, речных мотыльков и стайки комаров. Иногда над пароходом пролетали чайки, и, заметив всплеснувшуюся рыбу над спокойной гладью, стремительно снижались за добычей.
Размеренно шлепали лопасти пароходных колес. Уже поблекли яркие краски на западе. Берег затянулся сумерками, стал лиловым. В воздухе почувствовалась прохлада. В быстро наступивших сумерках река словно сузилась.
На фокмачте вспыхнула сигнальная лампочка, зажглись боковые красные и зеленые огни. От бортов на воду легли и переливчатой чешуей отражались квадраты освещенных окон. Мигающее отражение звезд засверкало в зеркальной реке.
На верхней палубе собрались пассажиры. Одни вполголоса беседовали между собой; другие прогуливались, наслаждаясь упоительно-ароматным вечерним воздухом; третьи, облокотившись на стропы, любовались спокойным Амуром. Около капитанского мостика стояла молодая женщина. Накинув на плечи жакет, она задумчиво смотрела вперед. Вдали, на правом берегу, показались огни. Пароход подходил к новостроящемуся городу Комсомольску.
На палубе началось оживление. Около женщины остановился Аксанов. Он заприметил ее утром, но женщина вскоре ушла в каюту. Что-то знакомое было в ее облике. Облокотившись на стропы, Андрей бессмысленно смотрел в сумерковую даль и напрягал память, пытаясь вспомнить, где он мог видеть раньше эту женщину.
Потом его вдруг осенило, и Аксанов нашел некоторое внешнее сходство этой женщины с Байкаловой. Да, было что-то общее у них в посадке головы, в ее поворотах, во всей четко очерченной фигуре.
Об Ольге, после встречи с нею, Андрей заставлял себя не думать. Он сжимал нервы и сердце в кулак, чтобы не выдать ничем своих тяжелых переживаний. Но попробуй освободись от них, если даже незнакомая женщина, встреченная на пароходе, напоминала Андрею все об одном и том же — об Ольге.
Однако не только внешнее, уловимое Аксановым сходство было в этой незнакомой женщине. Нет, что-то более знакомое, а что́ — он так и не мог припомнить.
Андрей взглянул на задумавшуюся женщину, пытаясь заговорить с нею, произнес:
— Как легко дышится.
Женщина молчала. Она не слышала его слов.
— Совсем недавно здесь ничего не было, — продолжал он, думая, что она пристально всматривается в огни Комсомольска, — кроме небольшого рыбацкого села Пермского. Я знаю, как рождался город.
Женщина оглянулась и, как показалось Аксанову, быстро смерила его острым взглядом и удивленно спросила:
— Вы, кажется, говорили о Комсомольске?
— Да-а! Я знаю историю этого города.
Она кивнула головой в знак того, что готова слушать. Аксанов обрадовался. Разговор о Комсомольске отвлекал его от размышлений о себе.
— Здесь тоже был фронт, но без орудийных залпов и винтовочных выстрелов. Здесь не ходили танки, не разрывались снаряды, а земля вся изрыта. Год назад сюда прибыло 800 комсомольцев с инструментом, продовольствием, материалами. Не прошло и дня, как раскинулись палатки, родился полотняный город со своими названиями улиц — Одесская, Ленинградская, Московская, Киевская…
— Откуда вы все это знаете? — искренне удивилась женщина.
— Командиру стыдно не знать того, что делается под носом. У него лучше спрашивать, что он не знает. Вы перебили меня. Можно рассказывать дальше?
— Продолжайте, пожалуйста.
Аксанов был благодарен незнакомой женщине.
— Это был фронт: сражения, победы, жертвы. Враг отступал не сразу, а медленно, упорно сопротивляясь и не желая сдавать своих, веками принадлежащих ему позиций. Врагом была дикая, неприступная тайга. Кто мог думать, что человек примет бой в краю, где в мае еще зима, лето чахлое, сырое и людьми распоряжается цинга? Комсомольцы, обогревшись ночами у костров, днями шли в атаку по колено в воде и принимали бой: корчевали, рыли заступами вечномерзлый грунт, взрывали камень, дробили и закладывали фундамент города. Их подгоняла мечта, они видели свой город с гранитными набережными, хотя кругом были пни, котлованы, груды щебня и камня. Чего не сделает мечта и желания человека? Как не вспомнить прекрасные слова Чернышевского о том, что будущее надо любить, как настоящее, стремиться к нему, работать на него и приближать его…
Он передохнул и указал рукой на мелькающие огни Комсомольска.
— Здесь, как на фронте, были свои дезертиры. Пользуясь темнотой ночи, они устраивали побег, бросали комсомольские билеты, оставляли линию огня. Там, где бывает фронт, бывают жертвы, герои и трусы. Комсомольцы сражались, как герои…
Молодая женщина, смотря на приближающиеся огни ново-то города, зачарованно слушала вдохновенный рассказ командира. Она будто видела Комсомольск, каким его представляли строители-комсомольцы, и думала о будущем этого города. Командир замолчал.
— Говорите же, — сказала она слегка раздраженно, — я хочу слушать.
— Вы не в Комсомольск? — спросил он.
— Это к вашему рассказу не относится.
Аксанов извинился. Она подумала, что незаслуженно обидела человека.
— Мне нужно знать об этих местах. Что вы можете рассказать о районе Комсомольска?
— Собственно, что вас интересует? — насторожился Аксанов.
— Все.
— Однако вы очень многим интересуетесь, — он вежливо улыбнулся и пошутил: — Много будете знать — скоро состаритесь.
Женщина тряхнула головой, поправила:
— Вы хотели сказать, многое нужно знать нам, чтобы много и иметь…
Аксанову стало неудобно за свою шутку. Он опять переспросил:
— Вы не в Комсомольск?
— Нет. В этих краях мне предстоит работать; край-то природно богат, но технически отсталый. Сколько возможностей таится в нем?
— Вы не геолог?
— Безразлично. А хотя бы?
— Тогда вы не ошиблись. Район не исследован — это верно, район богат — это правильно, район технически отсталый — это факт! Прошлый год мне пришлось знакомиться с одной работой. И знаете, много любопытнейшего мог бы открыть геолог… — Аксанов уловил, как возросло внимание женщины. — В одном из южных направлений топотряд обнаружил подземные ключи с синевато-жирным блеском воды…
— Это признаки нефти, — нетерпеливо вставила женщина и резко повернулась к собеседнику.
— Вот видите. А дальше эти ключи образовывали ручьи, и внизу, по течению, были замечены желтоватые налеты, похожие на ржавчину…
— Окись железа.
— Я не знаю этого, но скажу, вода была с запахом, ну… — Он запнулся, стараясь найти подходящее сравнение.
— С запахом горящей спички? — подсказала женщина. — Это признаки сернистых соединений.
— Да, да! Надо думать, вы геолог?
Женщина громко и непринужденно рассмеялась, глубоко вздохнула.
— Поймали.
Они замолчали. Аксанов был доволен. Впервые за всю дорогу он разговорился, и ему стало сразу легче.
Незнакомка подставила голову тихому ветру и закрыла глава. Скоро она будет опять счастлива. Ее встретит Федор. Как она соскучилась, истосковалась по «неуклюжему великану». Так Аня в шутку звала мужа. Грудь ее высоко поднималась от нахлынувшего волнения. За годы учебы в университете ей так надоело одиночество, «безмужняя жизнь».
— Федька милый! — прошептала она.
— Что? — нерешительно спросил командир.
— Это я о Федоре, моем муже. Познакомимся.
Произошло это настолько быстро, что Аксанов сразу не сообразил, как лучше поступить в этом случае, и смущенно произнес:
— Аксанов.
Женщина, словно проверяя себя, осмотрела фигуру командира.
— Анна Портнягина.
— Черт возьми! — совсем растерялся Аксанов. — Неужели передо мной жена Светаева?
Портнягина несколько смущенно и в то же время гордо подтвердила.
— Не ожидали?
Аксанов хлопнул себя ладонью по лбу. Вот откуда знакомые черты лица: Светаев показывал ему фотографию жены.
— Вот это подарочек привезу Федору.
Пароход пришвартовался к берегу. С борта на песок сбросили деревянный трап-сходни. Здесь еще не было благоустроенной пристани. Отлогий берег весь завален грузом: бочками с цементом, ящиками, пиломатериалами.
Огни города сверкали вдали. Казалось, это светила тайга, окутанная сумерками теплого вечера. Оттуда доносились стук и грохот бетономешалок, шум и скрежет огромного строительства.
На утро пароход остановился в Мариинске. Пассажиров, прибывших в Де-Кастри, ожидал катер, чтобы перебросить их через широкое, мелководное озеро Кизи. Оно было грязновато-мутное, перекатывало желтые волны. С противоположного берега, куда лежал путь, дул ветер, гоня нависшие серые тучи.
Настроение у Портнягиной чуточку испортилось, она приуныла. Аксанов успокаивал:
— Тут иногда бывает, повернет ветерок с Охотского моря — и вот такая сырость…
На ногах у Портнягиной были белые брезентовые туфли. Она приоделась в светленькое платье, а тут вдруг дождь, грязь. Нет, ей не хотелось бы встречаться с мужем в такую слезливо-кислую погоду после столь длительной разлуки!
Последнюю ночь на пароходе Аня почти не спала: размышляла о Федоре. Каждый из них за это время о многом передумал, за многое переволновался. Заживут они теперь совсем молодоженами. Она почти ощущала горячие объятия мужа и смущенно чувствовала себя и теперь во власти его нежности.
Пассажиры погрузились быстро. Катер покачивало, как щепку на волнах. Портнягина сидела охваченная размышлениями. Она ясно представляла долгожданную встречу с мужем. Не хотелось ни о чем говорить. Федор, ее Федор, при встрече всегда целовал ее в щеку, в лоб, а потом касался губ. Как хорошо постоянно, чувствовать возле себя любимого человека, быть вместе с ним, а не испытывать мучения разлуки, за время которой о чем только не передумаешь и, конечно, больше о плохом. Все вызывает сомнения, все кажется нарочито сделанным, как бы назло, даже доброе дело человека.
Вскоре катер доставил их к полустанку Кизи. Они торопливо сошли на береговые мостки и устремились с чемоданами к небольшой избушке. Отсюда можно было поговорить по телефону с гарнизоном, вызвать подводы.
Аксанов свободно и легко вздохнул. Подступающая к озеру тайга дохнула на него запахом сырости и хвои. Аксанов раскинул руки, втянул в легкие чистый воздух, к которому примешивался тонкий запах дымка и пригоревшей гречневой каши, разогреваемой в красноармейском котелке.
Из избушки вышел дежурный связист и, увидев Аксанова, лихо козырнул.
— С приездом, товарищ командир взвода.
— Спасибо, Смагин.
Красноармеец подскочил к нему, чтобы взять чемодан и свертки. Андрей указал на Портнягину.
— Помоги жене редактора.
Аксанов позвонил в штаб полка, попросил выслать подводы и срочно передать Светаеву, чтобы выезжал встречать жену.
Прошло два часа. Тучу прогнало. Небо очистилось. Трава засверкала. И приумолкнувшие кузнечики, пригретые солнцем, весело застрекотали. Озеро тоже заметно приутихло. Спокойные волны почти бесшумно набегали на берег, оставляли пену и, шипя, гасли на песке.
Аксанов успел переговорить с красноармейцами, узнать ротные новости и как бы окунуться в знакомую, близкую ему жизнь.
По дороге загромыхали двуколки. Андрей вместе с Портнягиной устремились навстречу. Светаев их увидел, соскочил и побежал к ним.
— Аня, дорогая, как же так, без телеграммы? — проговорил Федор, обнимая и целуя жену.
— Зачем телеграфировать, связист сопровождал.
— Ну, здравствуй, Андрей, — освобождаясь от объятий жены, сказал Светаев.
— Здравствуй, редактор таежного гарнизона, — ответил Аксанов, — принимай активного военкора, — и они крепко пожали и потрясли друг другу руки, а потом по-мужски, неуклюже чмокнулись и дружески обнялись.