Гароэ — страница 16 из 38

Очень скоро они оставят его одного, чтобы он мог поразмыслить над тем, что покидает, а через пару часов придут люди, которым поручено его мумифицировать. Они заберут тело, чтобы подготовить его, как он уже подготовил свою душу.

Гарса, которая всю ночь провела возле родственников покойного, наконец вернулась к шлюпке, и тогда Гонсало Баэса, заметив восхищение и смущение, с которым на нее смотрели как доминиканец, так и переводчик, поспешил представить ее как свою невесту, умоляя первого поженить их как можно скорее.

– Поженить? – переспросил тот, словно это была самая нелепая просьба, которую ему доводилось когда-либо слышать. – Кому пришло это в голову?

– Тому, кто хочет провести остаток жизни с любимым человеком… – прозвучал бесхитростный ответ. – И тому, кто хочет заручиться Господним благоволением, уладив свое положение.

– Но я не могу! – тут же запротестовал монах.

– Почему?

– Потому что ты служишь в действующей армии, и поэтому, как я предполагаю, тебе необходимо испросить разрешение у вышестоящего командира, – таков был обескураживающий ответ. – Что сказал бы капитан Кастаньос, если бы узнал, что ты вот так просто взял и женился?

– Разве мнение какого-то капитана важнее воли Господа? – поинтересовался лейтенант. – Позвольте вам напомнить, что я совершаю грех и мое самое большое желание – уладить это дело с Господом.

– Я могу тебя исповедовать.

– Зачем же, если я уверен, что сегодня ночью вновь согрешу? – тут же последовал ответ, не лишенный логики. – Если у согрешившего нет намерения исправиться – а я вас уверяю, что с моей стороны его нет, – любая исповедь не будет иметь смысла.

Бедный брат Бернардино, оторопев, несколько мгновений стоял в растерянности, явно не зная, что делать. Практичный Бруно Сёднигусто, воспользовавшись моментом, ласково подхватил его под руку и отвел на несколько метров в сторону, вкрадчиво приговаривая:

– Послушайте, святой отец! Хотя я очень уважаю лейтенанта Баэсу, мне как-то без разницы, грешит он или нет. Однако кое-что я представляю себе очень ясно: стоит только ему заявиться в лагерь с эдакой раскрасавицей любовницей, капитан Кастаньос, которого я знаю как облупленного, уж точно своего не упустит и, да извинит меня ваше превосходительство за прямоту, непременно попытается переспать с Гарсой, либо по-хорошему, либо по-плохому. – Он увлек монаха еще на несколько метров по берегу, подальше от чужих ушей, и добавил: – Лейтенант, само собой, этого не потерпит, потому что он от нее без ума, а значит, у нас возникнут серьезные проблемы… Вы меня понимаете?

– Понимаю, сын мой, понимаю… Боюсь, понимаю!

– А вот если лейтенант появится под руку с законной супругой, капитан ничего не сможет поделать, поскольку, кого Господь соединил, того никто не может разлучить.

– Но что скажет мое начальство, если сочетаю их браком, ведь невеста даже не христианка?

– Крестите ее!

– Вот так сразу?

Саморец, махнув рукой в сторону океана, насмешливо сказал:

– Уж воды-то наверняка хватит, а когда через восемь месяцев, а то и через год мы вернемся в Севилью, вы сможете объяснить своему начальству, что поступили так во избежание смертоубийства или ради спасения христианина, погрязшего в грехе.

– Ты ставишь меня перед сложным выбором, сын мой… – с горечью посетовал доминиканец. – Я не вполне уверен, но что-то мне подсказывает, что нельзя крестить и обвенчать идолопоклонницу в один и тот же день, это выходит за рамки моих полномочий.

– Ну так крестите ее сегодня и обвенчайте их завтра, – глазом не моргнув, предложил саморец.

– У тебя все просто.

– Нет, отец мой, вы заблуждаетесь: я-то как раз предвижу сложности, потому что, если капитан будет своего добиваться – а я уверен, что будет, – прольется море крови. Солдаты, возможно, останутся в стороне, но я уверен, что сержанты будут за него, а мы с галисийцем – за лейтенанта. Что, по-вашему, страшнее: выволочка, которую может устроить вам епископ, или полный провал нашей миссии на острове?

– Не преувеличивай, сын мой! Не преувеличивай!

– Я не преувеличиваю, отец мой. Не преувеличиваю. Вы хорошо знаете капитана Кастаньоса?

– Достаточно, чтобы признать, что ты совершенно прав. Да хранит меня Господь! Я обвенчаю этих двоих, даже если остаток жизни мне придется провести поваром в монастыре.

* * *

– Я так и не узнал, что сказал ему Бруно Сёднигусто, но в тот же день добрый монах крестил Гарсу, а на следующее утро нас обвенчал, устроив незатейливую и живописную церемонию. В каком-то отношении нелепую, но я почувствовал себя в преддверии рая, поскольку мои желания и моя совесть пришли в согласие, что бывает не так-то часто.

– И не говори, дорогой друг! И не говори! – охотно согласился монсеньор Алехандро Касорла. – Что касается меня, не думаю, что я ощутил это хотя бы пару раз за последние годы. А все потому, как мне кажется, что не отчеканили еще такой монеты, чтобы орел политики и решка совести не глядели в разные стороны.

– Тем не менее, как я убедился, ты не прочь подкинуть монету снова и снова, не зная, какой стороной она к тебе повернется… – упрекнул его хозяин дома.

– Кто тебе сказал, что я этого не знаю? – с вызовом ответил тот. – Редко когда такое случается, чтобы орел политики, победно сияя, не придавил решку совести к полу, но ведь сейчас не время погружаться в абсурдные философствования. Ведь ты обещал мне, что во время ужина расскажешь о загадочных водорослях, а мы уже приступили ко второму блюду… – Прелат без всякого стеснения облизал пальцы и с улыбкой добавил: – И признаюсь, язык можно проглотить!

– Кролик в сальморехо, как его готовит Файна, славится на весь остров, – заметил генерал. – И ты прав в отношении орхила.

– В отношении чего?

– Орхила – под таким названием известен этот лишайник, водоросль или что там дьяволу, который его создал, было угодно.

– Создателем всегда является Господь, а не дьявол.

– Но не в этом случае, уверяю тебя, поскольку я пришел к заключению, что орхил виноват в большей части напастей, свалившихся на обитателей этих островов, начиная с незапамятных времен.

Нижняя челюсть монсеньора Алехандро Касорлы слегка опустилась вниз, рот полуоткрылся, что ясно свидетельствовало о том, что он пребывал в сильном замешательстве после того, как услышал столь нелепое утверждение.

Он несколько секунд молчал, демонстративно, чуть ли не с пренебрежением уронил вилку на стол и, наконец, воскликнул с явной досадой:

– Ради всего святого, Гонсало! Ты спятил? Как ты мог подумать, что я поверю в твой рассказ о пребывании на Иерро, если сейчас ты несешь несусветную чушь: будто какая-то травка, о которой никто слыхом не слыхивал, выступает в этой истории в роли главного злодея?

– Сожалею, что ты так это воспринимаешь, но тебе придется согласиться с тем, что любая история имеет свою подноготную… – невозмутимо ответил его собеседник. – И хотя то, что я собираюсь тебе изложить, это всего лишь мои собственные соображения, они небеспочвенны: как-никак я провел на островах больше тридцати лет, говорю – один из немногих – на языке туземцев и посвятил много времени изучению их обычаев.

– Несомненно, но все же в отношении этого самого орхила или как там он называется, думаю, ты преувеличиваешь.

– Может, ты изменишь мнение, если я скажу, что так или иначе он явился причиной смерти моей жены и ребенка, которого она ждала.

– Этого я не знал, – извинился собеседник, явно смутившись. – Мне жаль, что я тебя расстроил.

Гонсало Баэса протянул руку и похлопал ею по руке своего друга, ответив ему с некоторым подобием улыбки:

– Ты меня вовсе не расстроил, поскольку не мог подозревать о существовании какой-либо связи между одной из примитивнейших форм жизни, произведенной природой, и самым совершенным созданием той же природы… – Антекерец несколько мгновений сидел, не шелохнувшись, уставившись в самый темный угол просторной столовой, и наконец проговорил – больше для себя, чем для человека, разделявшего с ним трапезу: – Я все еще не понимаю, как это могло случиться…

Воцарилось неловкое молчание: один из сотрапезников, казалось, погрузился в море горечи, а другой не знал, как ему поступить, поэтому сидел тише воды ниже травы, пока хозяин дома, словно вернувшись из другого мира, не решил заговорить:

– Секрет орхила заключается в том, что без него нельзя обойтись при производстве одного невероятно дорогого и ценного вещества.

– Это что, афродизиак?

– Нет.

– Эликсир вечной молодости?

– Тоже нет.

– Яд, который нельзя обнаружить?

– Ничего такого драматичного… – невозмутимо ответил Гонсало Баэса. – Просто-напросто из орхила добывают краску пурпурного цвета, а пурпур – символ власти, поскольку только императоры, короли и кардиналы имеют право окрашивать свои одежды в такой необычный и дорогостоящий цвет.

– Какая глупость!

– Абсолютная глупость, – вынужден был признать отставной генерал. – Известно же, что животные имеют весьма ограниченную способность к мышлению, тогда как мы, люди, можем стать необычайно умными или необычайно глупыми. – Он пожал плечами, словно этого было достаточно для подтверждения правильности его слов, и добавил: – То, что кто-то может считаться более важным, чем остальные его сородичи, только из-за цвета одежд, неоспоримо доказывает, что человеческая глупость не имеет пределов.

– С этим я согласен, но не пойму, какое отношение это имеет к несчастьям островитян.

– Имеет, и самое непосредственное… – возразил ему старый друг. – Судя по тому, что мне удалось выяснить, почти две тысячи лет назад финикийцы обнаружили, что Канарские острова являются тем местом в мире, где больше всего орхила, поскольку он растет только на утесах, о которые неистово бьются атлантические ветры.

– Как это обнаружилось, если, насколько я понял, они пускались в плавание только по Средиземному морю?

– Не имею ни малейшего представления, но известно же, что у них были поселения в Андалусии, так что рано или поздно они должны были проникнуть в океан. Зато мне доподлинно известно, что финикийские торговцы завезли на острова сотни рабов и создали колонии, занимавшиеся добычей орхила и производством краски. Вполне возможно, что в период упадка торговли о них забыли, и те, кого мы называем гуанчами (хотя я настаиваю на том, что слово использовано неверно), ведут свое происхождение от них.