По каждому из миллионов блестящих темно-зеленых листьев тихо скатывалась капля воды, отскакивала от следующего листа и падала на какой-то из располагавшихся ниже. Это непрерывная дробь звучала, словно упоительная симфония, показавшаяся испанцам самой дивной музыкой – так бы сидели и слушали хоть сотни лет.
Они просто не верили своим глазам: дерево плакало слезами радости.
Оно росло на вершине горы, на высоте тысяча метров над уровнем моря, невидимое с берега, но открытое северным ветрам, дующим с океана. Неисчислимые листья гигантской липы улавливали влагу, приносимую туманами, которые почти ежедневно овладевали вершинами. И как только вновь выходило солнце, она превращалась в миллионы капель, которые под конец образовывали крохотные водопады, стекающие внутрь подземных водосборников; целые поколения островитян с бесконечным терпением трудились над тем, чтобы выкопать их в каменистой почве.
– Вот это действительно чудо, куда там святому Панкратию, который ни разу не соизволил ниспослать мне хотя бы жалкое мараведи![17] – не удержался от комментария зачарованный Бруно, рухнув рядом со своим обессилевшим и мокрым от пота командиром, растянувшимся на густой траве, которая росла вокруг покрытого мхом ствола. – Вы ожидали увидеть что-либо подобное, лейтенант?
– Нет, мне такое даже присниться не могло.
– Можно считать это чудом?
– Насколько мне известно, чудеса случаются лишь время от времени и далеко не каждый день, – весьма здраво рассудил антекерец. – Предполагаю, что это скорее что-то вроде росы.
– В наших краях роса появляется только на рассвете, а не во всякое время, – возразил саморец.
– Но ведь это же Иерро, дорогой Бруно. Последний остров! Я уже привык к тому, что здесь происходят необъяснимые явления. Даже дерево плачет! – Он широко улыбнулся, прежде чем добавить: – Надеюсь, мой сын, который будет носить его имя, не будет столько плакать.
– Моя бабка говорила, что это хорошо, когда ребенок выплачет все свои слезы в колыбели. Что мы теперь будем делать?
– Пить в разумных количествах, делиться водой с островитянами и поклянемся своими матерями, что никогда не выдадим главный секрет тех, кто сохранил нам жизнь, когда она была у них в руках.
– Сдается мне, что последнее будет трудно выполнить, – заметил собеседник. – Провалиться мне на этом месте, если эта честная компания не мечтает рассказать в таверне у себя в деревне, как они были свидетелями настоящего чуда на другом конце Мрачного океана. Уж я бы не удержался!
– Я тебе выколю глаза и отрежу язык.
– Прошу прощения, мой лейтенант, только если я в чем и уверен, так это в том, что лишь «дикари» способны хранить такого рода секреты. Нам, «цивилизованным», нравится распускать язык, когда он чешется, зачастую и тянуть за него не надо, ведь нас хлебом не корми – дай только возможность утереть нос всем остальным: мол, я это знаю, а они – нет.
– Я порой удивляюсь, как так получилось, что ты, такой ушлый, дослужился только до сержанта, да и то потому что я тебя произвел, так как мне деваться было некуда.
– Неужто требуется еще какое-то доказательство моей изворотливости? – ухмыляясь, ответил Сёднигусто, к которому, судя по всему, окончательно вернулось его своеобразное чувство юмора. – Что, у лейтенанта меньше проблем, чем у меня, сержанта?
Его спутник не мог не признать, что смышленый парень, как всегда, прав. Чин лейтенанта, не слишком высокий в табели о рангах, доставлял ему одни хлопоты и, как видно, будет доставлять и дальше. Хотя на сей раз опасность миновала и в этот несчастливый день его люди не погибли все до единого, будущее по-прежнему представлялось весьма неопределенным.
Чудесное дерево действительно давало превосходную воду, однако лейтенанту достаточно было прикинуть на глазок вместимость водосборников – они были почти пусты, – чтобы прийти к выводу: сколь бы многочисленными ни были слезы, их никак не хватит, чтобы удовлетворить все потребности в период засухи.
Он поискал глазами Гарсу, нигде не обнаружил, но даже не успел встревожиться, поскольку неожиданно появился (как всегда, точно вырос из-под земли) неуловимый Ящерица, который бросился ему в ноги, норовя поцеловать сапоги.
– Хоть каплю воды, мой лейтенант! – прорыдал он. – Повесьте меня, но не дайте умереть в муках.
Гонсало Баэса разрешил дать ему воды, и несчастный дезертир, как только ему удалось восстановить силы, сознался, что все это время прятался на берегу, питаясь крабами и ящерицами, но что даже тот источник, к которому можно было пробраться во время отлива, истощился. Бродя по горам, он увидел, как они поднимаются по склону, и решил последовать за ними, хотя знал, что рискует быть схваченным.
– Дело дрянь, мой лейтенант, – сказал он в заключение. – Совсем плохо, потому что у островитян уже не осталось соленой воды, чтобы смешивать с этой.
– Если Господь соблаговолил защищать нас до сих пор, мы должны надеяться, что Он будет делать это и дальше, – изрек брат Бернардино де Ансуага, подходя к ним: он успел услышать последние слова. – Я рад видеть тебя живым, сын мой.
– А мне приятно видеть соотечественника, пусть даже на нем болтается нечто, отдаленно напоминающее сутану, – непочтительно ответил человечек, который, впрочем, тут же спросил: – Не могли бы вы исповедать преступника, которого вот-вот повесят?
– С превеликим удовольствием, но надеюсь, что, учитывая особые обстоятельства, в которых мы оказались, лейтенант проявит милосердие, а то и вовсе придет к выводу, что не стоит тратить время на то, чтобы казнить такую пустельгу.
– Никто никого не будет вешать, пока я здесь командую, Ящерица, – сказал Гонсало Баэса тоном, не оставляющим никаких сомнений. – Мы и так понесли слишком большие потери. Правда, если ты и дальше будешь валять дурака, клянусь, что не только казню, но еще и прикажу, чтобы перед этим тебе всыпали пятьдесят ударов кнутом. – Он взмахнул рукой, спешно отсылая его прочь. – А сейчас разыщи-ка Гарсу и попроси ее прийти: надо, чтобы она мне объяснила, что такое задумал Бенейган.
Тот помчался со всех ног, и, глядя ему вслед, лейтенант в очередной раз отдал должное его прозвищу. Хотя силы антекерца были почти на пределе, губы невольно растянулись в улыбке.
– Ну и вояки! – воскликнул он. – Хотелось бы мне посмотреть, что делал бы на моем месте Юлий Цезарь!
– Напомню тебе, что Юлия Цезаря убили его друзья… – заметил доминиканец. – А я могу поставить на карту лохмотья, оставшиеся от моей сутаны, что ни один из этих людей не поднимет на тебя руку.
– Хотя причин-то у них предостаточно.
– Лейтенант! – неожиданно раздался чей-то встревоженный крик. – Идите сюда, лейтенант. Скорее!
Они бросились на крик солдата, который отчаянно махал руками, стоя на самом краю пропасти, и увидели на другой стороне ущелья десятка два островитян – что-то вроде торжественного шествия с Гарсой во главе.
Девушка шла неторопливо, с поднятой головой, не выражая никаких эмоций, неотрывно глядя на горизонт, простиравшийся за утесом, резко обрывавшимся в море, и лейтенант Гонсало Баэса, родившийся в Антекере, тотчас, без всяких объяснений, понял, что его мечтам и надеждам на счастье никогда не суждено сбыться.
Ноги у него подкосились, и он не упал только потому, что Бруно Сёднигусто его поддержал. Он попытался закричать, но из горла не вырвалось ни единого звука.
Дойдя до края тропинки, девушка остановилась, обернулась и твердо, как она одна умела это делать, посмотрела на него, и, несмотря на расстояние, он смог прочесть в ее глазах ту же любовь, какая была в тот далекий день, когда он впервые увидел ее в бухте.
Прошло всего лишь несколько мгновений – коротких-прекоротких, длинных-предлинных, горьких-прегорьких, которые никогда не хочется вспоминать, но которые никогда не забываются: это по их вине жизнь цельного человека превратится в вечное наказание, – пока Гарса вновь не перевела взгляд на горизонт, и тогда великан Тауко медленно шагнул вперед и мягко толкнул ее в спину.
Я похоронил Гарсу
в своем сердце.
Нет места ближе, теплее,
где было бы больше любви.
Цветы там не вянут,
плита никогда не покрывается грязью,
тогда как в ее могиле лежат только кости —
кости, которые я никогда не видел.
Там от нее ничего не сохранилось —
ни от ее глаз,
ни от ее голоса,
ни от ее смеха,
ни от ее запаха.
Могила есть могила,
другое дело – боль.
Это единственное стихотворение, написанное лейтенантом Гонсало Баэсой. Однако каждое слово пронизано болью, которая не оставляла его с того самого момента, когда он увидел, как женщина, которую он любил и которая носила под сердцем его будущего сына, падает в пропасть, а волна, разбившись о подножие утеса, поднимается вверх и, словно желая смягчить страшный удар, принимает ее в белую пену своих рук.
Всемогущий океан тем самым признал, что такую красоту нужно оберегать даже в мгновение смерти.
19
– Ее все любили, никто не желал ей зла, однако самый древний закон ее народа, закон, существовавший не одно столетие, приговаривал к смертной казни всякого, кто раскроет чужаку секрет священного дерева…
Монсеньор Алехандро Касорла и старая Файна, казалось, потеряли дар речи и своим долгим молчанием, как можно было предположить, почтили память той, которая пожертвовала жизнью ради любимого человека.
Наконец первый едва слышно проговорил:
– Я бы назвал их дикарями, если бы не был свидетелем того, как сжигали на костре невиновных, осужденных на основании гораздо более нелепых законов. Теперь мне ясно, почему ты отказываешься принимать это назначение.
– Возвращение на остров не разбило бы мне сердца, ведь в тот день оно умолкло навеки… – признался генерал, который, словно желая отвлечься, вертел в пальцах пустую рюмку. Он все не решался отвести от нее взгляд из опасения, что его глаза выдадут, как сильно он расстроился, рассказывая финал столь горькой повести. – Но, честно говоря, я не чувствую себя способным оказаться один на один с собственными воспоминаниями. Настаивать, чтобы я вернулся в бухту, где познакомился с Гарсой, на берег, где мы предавались любви, или на то место, где она объявила мне, что у нас будет ребенок, значит требовать слишком многого.