Оставалось совсем недолго до Рождества. Я понимала, что со следующим разом надо подождать. То, о чем мы договорились, не должно было отражаться на том, как наши дети ощущали течение времени. Для них было важно вынимать из коробки одни и те же елочные украшения, петь в школе одну и ту же песенку. У наших действий не было традиции, не было прецедента, мы все придумывали на ходу. Однако мы договорились об определенных границах: страдания должны были приходить неожиданно, как в первый раз, и Джейк не должен был догадываться о том, что его ожидало.
Я много от чего отказывалась – от предложений выпить, от пения рождественских псалмов, заседаний клуба книголюбов. Вечера я чаще всего проводила одна, ссылаясь на работу. У меня появилось несколько новых увлечений. Они словно бы не имели никакого отношения к моей жизни, не приносили заработка и отрицательно сказывались на нашем хозяйстве. Джейк часто возвращался домой поздно, дисциплинированно отправляя мне эсэмэски с дороги. Он описывал все подробности проблем с поездами – изменения в расписании, отмены рейсов, самоубийцы на путях. Я укладывала мальчиков спать как можно раньше и поднималась наверх, к своему письменному столу, озаренному теплым светом, к разверстой пасти поисковой системы.
Ноутбук стал теперь моим самым закадычным другом. Это маленькое пространство таило в себе столько разных мест, куда можно было ускользнуть. Была как-то неделя, когда меня интересовали только торнадо, гигантские темные воздушные трубы, крутящиеся над полями. А за ними следила камера – глаз, который обретал человечность всякий раз, когда удалялся, понимая, что находится слишком близко от воронки смерча. Наблюдая за это картиной, я хотела, чтобы человек с камерой продолжал приближаться к торнадо, чтобы он прошел прямо сквозь клубящуюся дымно-серую массу, сквозь поднятых в воздух коров и летающие стулья, в самый центр, где все спокойно и тихо. Время от времени в мою комнату входил один из заспанных сыновей. Тогда я проворно закрывала крышку ноутбука, чтобы ребенку не попалось на глаза то, что демонстрировалось на экране.
Потом я смотрела на цунами – массы воды, способные разрушить здания, поднять и унести автомобили, стереть с лица земли целый город, словно пыль тряпкой со стола. Сайт предлагал мне на выбор другие видео, которые мне могли понравиться: оползни, крушения вертолетов, взрывы. Я переключалась с одной катастрофы на другую, и меня убаюкивали повторы. Мне нравилось ощущение ужаса, растекавшегося по гладким поверхностям моей спальни. Картины исчезали на несколько минут, и тогда начиналась бешеная скачка моего разума, его скольжение над поверхностью моей жизни, да и жизнью всей планеты, и невозможно было сбавить скорость. Такой быстроты я не ощущала с тех пор, когда мне было немного за двадцать. Тогда я изучала забытые языки и чувствовала, как их очертания вздымаются и опускаются, когда я к ним прикасаюсь. Древние символы становились мягкими, податливыми, они с радостью отдавались мне. Но теперь собственная скорость пугала меня. Казалось, я почти не управляю собой, бесконечно пролетая между потоками мыслей и толком не понимая, где приземлиться.
По утрам мне всегда бывало стыдно – так, словно я всю ночь смотрела жесткое порно, а вовсе не видео, снятые очевидцами катастроф, – жуткие изображения с криками на их фоне. Я понимала, что у людей существует оправданная тяга к жестокости, к чему-то отвратительному. В то время смотреть подобные видеозаписи в новостях казалось нормальным. Пять – десять лет спустя – уже нет. Чтение книг, написанных на основе реальных преступлений, прослушивание подкастов о массовых убийствах стало для меня в порядке вещей. Я могла спокойно смотреть видео, где было снято, как мужчина тащит по улице своего истекающего кровью друга, слушать аудиозапись стрельбы в школе, вновь и вновь пересматривать запись, где самолет врезается в жилой дом. Это были признаки психического расстройства. Но я была не одинока. «Десять миллионов просмотров, двадцать миллионов, триста миллионов просмотров…» – сообщали мертвые буквы текста под видеоклипами, и порой число просмотров нарастало в то самое время, когда я смотрела ту или иную запись.
В канун Рождества по идее мы должны были устроить ежегодный фуршет для соседей и друзей – с гирляндами лампочек, ветками омелы, глинтвейном… и чтобы никто не ушел трезвым. За весь год это была моя единственная уступка в сторону общения с людьми, знакомыми по школе, где учились наши дети, по хору, спортивным клубам и встречам около мусорных бачков. Не устроить эту вечеринку означало бы, что у нас что-то не так, – эта мысль пришла мне в голову во время одной из бессонных ночей. У людей возник бы вопрос: что происходит?
– Мы же не станем устраивать фуршет в этом году? – спросил Джейк, когда я затронула эту тему однажды за завтраком.
За окном виднелся облетевший сад – насту пила зима. Свет тусклого, белого, как яйцо, солнца едва пробивался сквозь тучи.
– Почему бы нет? – ответила я, посмев вынудить мужа дать мне ответ в присутствии сопящих спросонья детей, которые тут же с радостью оторвались от неохотного поедания каши.
Джейк промолчал. Он мало и плохо спал, у него под глазами залегли тени. Каждое утро он выходил из гостиной в трусах и футболке и весело махал рукой детям как ни в чем не бывало.
Я старалась не вспоминать о прошлогодней вечеринке. Вернее сказать, я нарочно думала о ней до тех пор, пока эта мысль не начала сворачиваться внутри меня, как змея. Ванесса и Дэвид Холмс… Оба одеты элегантно, не вычурно. Они почти все время держались около рождественской елки, как бы по старшинству, ведь они были лет на десять старше всех остальных гостей. Сообщение Дэвида у меня в голосовой почте, на которое я не ответила, я не притрагивалась к нему, и через неделю оно было автоматически стерто. Я про него успела забыть, а тут вспомнила. Неловкое приглашение на нашу вечернику, сделанное в последний момент. Джейк сказал мне, что послал Ванессе эсэмэску. Было заранее ясно, что Холмсы будут сильно отличаться от других наших гостей.
Похоже, им показались странными и разноцветные бумажные стаканчики, и салфетки вместо тарелок, и то, что гости роняют кусочки еды на ковер. Один из наших соседей явился на фуршет в мотоциклетном костюме. Другая соседка пришла с грудным младенцем, который задирал вверх блузку матери, как только хотел есть, и демонстрировал всем ее телеса.
Я замечала, как Ванесса смотрит на все это. Ее взгляд отражал спокойный интерес женщины, которую некоторые вещи не задевали. Она возвышалась над этим, как дерево над травой. Я подумала: после того как вымрет ее поколение, больше не останется таких людей, как она, – способных смотреть на все так спокойно, как бы через порог двери, с расстояния в десять тысяч миль, на начинающийся смерч, с ревом пробуждающийся к жизни.
Никто никогда не думает, что превратится в такую женщину до тех пор, пока это не случится. Идут себе по улице, уверенные в том, что такими никогда не станут.
Они понятия не имеют, каково это – как будто нога проваливается в трещину на асфальте или ты оступаешься с тротуара на проезжую часть и подворачиваешь лодыжку. Одно мгновение, моментальное действие – и все меняется.
Глава 20
У меня было полно времени, чтобы приготовиться к вечеринке: работы в это время года было немного, и мои дни стали неестественно пустыми, незаполненными делами. Я могла заботиться о мальчиках, отводить их в школу и забирать после уроков каждый день. Мне казалось, что это просто идеально. Когда я была маленькая, мать редко забирала меня из школы – она была слишком сильно занята на работе. Иногда родители уходили по вечерам из дому, а меня укладывали спать без лишних слов. Однажды я проснулась и увидела незнакомую няньку – паренька-подростка, валявшегося на нашем диване. Его длинные ноги походили на букву «V». Я вышла в гостиную – в тонкой ночнушке, без трусов, со спутанными волосами – и очень смутилась.
Я дала себе слово, что буду растить детей по-другому, всегда буду с ними рядом. Но очень часто мои дети начинали нервничать – им надоедало мое общество. Они словно хотели бы видеть на моем месте кого- то другого. И когда у меня было мало работы, я становилась бездельницей. Мой дом и я смотрели друг на друга на протяжении долгих, ничем не занятых часов каждый день. И я поняла, что предстоящая вечеринка хотя бы даст мне возможность чем-то заняться.
За день до Рождества я отправилась на велосипеде по магазинам, чтобы кое-чего прикупить.
Пэдди и Джейк остались дома. По тускло освещенным комнатам разносилось негромкое урчание телевизора. Тэд сидел позади меня, пристегнутый к детскому креслу, и распевал длинную и сложную песню про смерть.
– Некоторые люди умирают от ра-а-а-ака-а-а-а, – выводил он, и его тоненький голо сок вздрагивал, когда мне по дороге попадалась кочка. – А другие умирают от… БА-БА-А-АХ!!!
Последние звуки Тэд не пропел, а победно прокричал.
В этот момент мимо нас проезжала парочка. Они удивленно обернулись. Ребенка на заднем сиденье они не разглядели, поэтому у них могло создаться впечатление, что пою я.
Во время приготовлений к вечеринке мне все напоминало прошлый год, непривычно было лишь то, что на фуршет была приглашена одна из коллег Джейка. Раньше он никогда никого из сотрудников к нам не приглашал. Но Ванесса жила в одном городе с нами, она была местная. Она только что поступила на работу в отдел Джейка, перевелась из университета в Шотландии, и он вел себя учтиво, помогая ей обосноваться на новом месте. Именно такие выражения муж использовал в самом начале, когда они вместе пили кофе, ходили на ланч, а потом – и выпить по вечерам. Он вел себя совершенно прозрачно, открыто, во многом стал похож на себя прежнего – парня со свежим дыханием, всегда чистого и опрятного, с которым я когда-то познакомилась.
В супермаркете, укладывая в тележку бутылки с готовым глинтвейном, я вспомнила, как Ванесса сказала мне в прошлом году: