чи. Джейк пошевелился, перевернулся на другой бок, произнес какие-то нечленораздельные звуки. Комната уже успела основательно пропитаться его духом – запахом, который ночью издают мужчины.
Я на цыпочках ушла из гостиной, держа телефон влажными пальцами.
Гарпия – большой специалист по воровству.
Ее всегда отправляли с заданиями, когда было нужно, чтобы что-то исчезло, как и не бывало. Драгоценные предметы, люди, еда с тарелок… Гарпии улетали и уносили все.
Она прилетает, как внезапный порыв ветра, и уносит все.
Второй раз близок. Неподалеку заканчивается другая рождественская вечеринка, более многолюдная, чем наша. Там видны вспышки фейерверков. Их запускают любители, поэтому треск петард слышится через неравные промежутки времени. Над оголенными ветками мелькают разноцветные вспышки. Неподвижная трава, неподвижное поле. Мир погружен в самый глубокий сон, а живущие в нем люди швыряют огни в небо, словно пытаются его поджечь.
Несколько минут я сижу и смотрю на цветные вспышки, ничего не делаю. Даже не пытаюсь ввести пароль на телефоне Джейка, просто держу его в руке. Телефон напоминает большой кусок гальки, сглаженный океаном за многие годы.
На кухне царит абсолютная темнота. Каждые несколько минут ее рассеивают сполохи фейерверков. Свет выхватывает из тьмы белый холодильник, мои ноги, подоконник с маленькими горшками, в которых растут пряные травы. Откуда-то доносятся радостные возгласы, потом – дикий звериный визг, который подростки обожают издавать посреди ночи.
Всякий раз, когда вспыхивает свет, в первое мгновение он кажется благословением, даром Бога или космоса, но потом его воспринимаешь как предупреждение, как начало какой-то катастрофы. Вот-вот наступит рождественское утро.
Я поворачиваю телефон экраном вверх. Его ровный свет так сильно отличается от фейерверков – он почти дружелюбен. На экране сообщение от матери Джейка, но прочесть я могу только его часть – телефон заблокирован. Я набираю серию сочетаний цифр. День рождения Джейка. День рождения Пэдди. Тэда. Дата нашей свадьбы.
«Осталась одна попытка», – сообщает мне телефон, и в этих словах есть что-то человеческое. Телефон Джейка – это моя компания.
09.10.84. Мой день рождения. Телефон сдается. Все его функции открыты для меня. Еще несколько секунд я ничего не делаю – переживаю момент, словно ощущая его текстуру. Я устала, у меня отяжелели веки. Думаю, не подняться ли в спальню, не лечь ли в кровать и поспать хотя бы часа два. Теперь я могла бы выключить телефон и положить его рядом со спящим Джейком.
Но я думаю о сне мужа, о его каком-то детском спокойствии. О женщинах на вечеринке. О взгляде Мэри, когда она заговорила со мной на улице. Об Антонио – это было не желание, а жалость, понимаю я теперь, вспоминая его выражение лица.
Я открываю приложение с фотографиями и довольно долго ничего не нахожу. Вернее, я вижу мальчиков, наших сыновей, вижу то, как меняется выражение их лиц, как укорачиваются их ноги и руки, как они становятся меньше ростом. Как будто растения возвращаются в состояние зародыша на экране… Происходит обратное течение возраста – от школьного к очаровательному младенчеству. Осознавали ли мы в то время, как они красивы? А теперь осознаем?
Подступают слезы, капают на экран смартфона. «Водонепроницаемый, – сказал Джейк, когда купил его. – Его можно опустить на десятиметровую глубину». И я тогда представила себе Джейка дайвером в идеально чистом Эгейском море – как он стремительно опускается в глубину, держа в руке свой смартфон.
Я утираю влагу с экрана рукавом ночнушки, делаю судорожный выдох. Никаких фотографий. Никаких свидетельств.
Но тут я вижу это. Конечно же я это вижу. Отдельная папка. «Фото. Работа» – так она называется. Мелькает последняя искорка надежды: я уповаю на то, что увижу микроскопические снимки пчел – их мешочки с медом, их крошечные, опушенные, давным-давно мертвые лапки.
Но нет… Как описать то, что я вижу? Это конец моей жизни, думаю я, конец жизни, подобный концу света в книжке для детей. Водопад, который затягивает меня в свой водоворот. Я вижу Ванессу, Ванессу, Ванессу, Джейка, Джейка, Джейка с Ванессой, Ванессу с Джейком. Она, естественно, голая или на ней только бюстгальтер или только трусики. А он то раздет до пояса, то обнажен… и один, и с ней.
Я делаю вдох и выдох, я стараюсь дышать, набираю воздух внутрь и выпускаю его. И стараюсь делать это не слишком быстро. Сейчас мне меньше всего нужно состояние гипервентиляции. Я выбираю один снимок, где они оба обнажены и целуются, и их тела, видимые до пояса, сливаются воедино, а камеру держит Джейк на вытянутой вверх руке.
Я нажимаю на крошечный квадратик с крошечной стрелочкой. Я дрожу, но это не имеет значения. Крошечный квадратик, крошечная стрелочка. Я прицеливаюсь.
Перечень опций, в котором последним пунктом значится отправка изображения по электронной почте. Я выбираю эту опцию и завершаю движение, пока не передумала. Просто механический жест. Это так же легко и просто, как ехать на велосипеде. Мне нужно ввести только первую букву адреса – «f», и адрес тут же возникает: facultystaff@. Так просто. «Отправить». «Письмо отправлено».
«Отменить отправку», – милостиво предлагает мне смартфон. «Отменить». Но я ничего не отменяю. Я отпускаю письмо в полет.
Часть третья
Когда все узнают, то конечно же скажут, что предвидели это.
И станут говорить о том, что творила я – как я посмеялась над одноклассницей, у которой колготки сморщились на коленках. Да-да, смеялась и указывала на девочку, призывая других тоже посмеяться над ней. Вспомнят о парнях, которых я бросила или которых игнорировала. О словах ненависти, записанных в моем дневнике.
«Мы всегда знали, что она такая», – будут говорить окружающие, боясь узнать правду. Ничего они не знали.
Глава 26
Та ранняя весна была прекрасна. Наступило самое чудесное время после рождения Тэда. Я долго думала, что мир больше никогда не станет прекрасным. Зима тянулась, как мне казалось, несколько лет. Бесконечная череда бессонных ночей, словно затягивающие в болото однообразные дни. Когда я растила первого ребенка, это было что-то наподобие сна, амнезии. Я была счастлива на несколько месяцев превратиться в дойную корову и находила радость в мытье обкаканной попки младенца. А вот во второй раз материнство стало для меня зоной боевых действий.
Шрам после кесарева сечения загноился, и мне уже начало казаться, что мой живот того и гляди треснет. Мне было очень непросто смириться с тем, что столько народа видели меня изнутри: хирург, его ассистент, ассистентка ассистента. Они увидели меня так, как я сама никогда не смогла бы: перед их взором предстала скрытая картина моих внутренних органов, их странные очертания, их уникальное расположение.
В тридцать лет я думала, что моя жизнь кончена. Мной завладело все то, чего я так боялась: боль, уныние, усталость. И все же наконец пришла весна, а с ней много прекрасного – туманные вечера, оттаявшая земля, запахи пробуждающейся жизни, – и я обнаружила, что все это реально. И всем этим приметам можно было дать названия, и эти названия прилипали к разным предметам и явлениям и держались так, как будто невозможно было разделить сам объект и звучание его имени. «Дерево», – думала я, глядя на дерево, покрытое воздушной розовой пеной. Это было странное зрелище, но при этом реальное. Кусочки дерева отрывались и падали на землю, как розовый снег. Я даже показала это малышу пальцем и произнесла старательно и внятно: «Дерево». И вот так все пошло дальше. Мы продолжали жить. Может быть, мне уже не суждено было стать моложе. Но я все равно была жива. Я существовала.
А этой весной, годы спустя, все было очень похоже. Такие же нежные, чистые краски, такие же сюрпризы. Я успела забыть, как сильно наш дом всегда радуется весне, как ему приятно подольше купаться в лучах света. У нас на кухонном столе опять стояли нарциссы, и в их узнаваемости было нечто комичное – в том, как они стояли, склонив головки, будто недовольные дети, которых одевает мать.
А Джейк непрерывно чихал. Теперь он больше времени проводил дома – у него была аллергия на большинство цветов. Он смотрел на меня с укоризной, прикрывая ладонью нос и рот перед тем, как в очередной раз громко чихнуть.
«Разве ты не можешь перестать покупать их?» – повторял он, и его голос через бумажный носовой платок звучал приглушенно. Я кивала, выливала застоявшуюся воду в раковину, прижимала стебли нарциссов к их желтым личикам и выносила в мусорный бак, стоявший в саду. А на следующий день покупала цветы снова.
Вот так теперь обстояли наши дела. Каким-то образом впервые за все время нашего супружества я стала спокойной и тихой, почти послушной женой, а Джейк превратился в сердитого, вечно ругающегося мужа. После отправленной мной в деканат фотографии его отстранили от преподавательской работы, и теперь он занимался только научными исследованиями.
Первый ответ пришел ему в День подарков, и его реакцию отсрочили индейка, пудинг и пение рождественских гимнов.
– Что за черт, Джейк?
– Ты в порядке, Джейк? Это шутка?
Муж читал мне все письма, и с каждым движением большого пальца по экрану смартфона его голос звучал все громче. Это стало для меня почти облегчением – все Рождество я чувствовала, как мое сознание заполняет пустота. Движения мои стали суетливыми, сердце грозило вырваться из грудной клетки.
Когда мальчики начали распаковывать подарки с жадностью голодного человека, вынимающего из пакета хлеб, я быстро произносила тоненьким голоском:
– Что же там, Тэд? Что тебе принес Пэр Ноэль? Мини-гитару? Замечательно!
А Джейк снимал видео. Снимал, хотя мы оба понимали, какое это безрадостное зрелище – полученные подарки валялись, брошенные детьми, и старательно готовящийся праздник казался наигранным. Мой голос на этих записях звучал хуже не придумаешь – омерзительно слащаво, заискивающе. Я словно бы умоляла сыновей порадоваться тем подаркам, которые мы для них купили.