«Прости, мама», – говорила я, собираясь лечь в постель. Мои ноги сзади приятно покалывало. Ничего лучше я вообразить не могла. И голоса принимались за свое: «Мерзкая девчонка! Тупая идиотка!»
Всякий раз, когда я злилась, мать учила меня молиться Богу, чтобы Он помог мне стать хорошим человеком. «Хорошая моя девочка». Она любила, чтобы мы вместе подходили к алтарю, вместе тянули руки за облаткой, чтобы наши колени на обитой бархатом ступени соприкасались.
В эти мгновения я всегда пристально смотрела на священника, и в голову мне лезли совершенно непристойные мысли. Я представляла себе кое-что под облачением, а еще покрытые корочками полости его носа и склизский язык, как у инопланетянина. Я представляла, что засовываю облатку в его глотку и у него от изумления выпучиваются глаза. Нет, я никогда не была маминой хорошей девочкой.
– Я старалась изо всех сил, мать вашу!
Я не сразу поняла, что произнесла это вслух, и огляделась по сторонам – не услышал ли кто-то? Но никого не было, только деревья да фонари, окрашивавшие своим светом листву в персиковый цвет. А потом… одинокий лебедь, скользящий вниз по течению, и его шея, выгнутая знаком вопроса, и мягкие очертания оперения, похожие на начертанное на воде слово «да».
Первые гарпии, которых я увидела, были почти безликими. Их глаза представляли собой блеклые щели, а волосы казались широкими черными линиями, разметавшимися на голове.
«Как у меня», – говорила я в детстве, прикасаясь к странице в книге, к волосам, к костлявым крыльям.
«Нет, – говорила мать, отодвигая мою руку в сторону. – Совсем они на тебя не похожи».
Глава 38
Я подъезжала все ближе к центру города, и мне стали встречаться компании, куда-то направляющиеся вечером. Люди были одеты легко, по-летнему – рубашки с коротким рукавом, короткие платья. «Сегодня пятница», – сообразила я, но не смогла вспомнить, когда это для меня что-то означало. Я подумала о первой настоящей вечеринке, на которую я пошла в лазурно-голубом платье с «хомутом» на шее и открытыми плечами, без бюстгальтера. Я помнила, что в тот вечер целовалась с пятнадцатью мальчиками. Помнила, как они держали меня за талию и как это все было… Я помнила все, от волнения до самобичевания, да так хорошо, как будто это было вчера.
«А ты что сделала? – спросила моя мать, когда ей это рассказала. – Ах ты, маленькая шлюшка! Не больше одного мальчика за раз!»
Я втянула голову в плечи и почувствовала, как по моим ногам вверх поднимается дрожь.
Еще одно слово для покаянной молитвы. «Шлюшка». А мать рассмеялась и протянула мне руку. «Глупышка», – сказала она и поцеловала меня в макушку.
Крутя педали, я старалась держаться поближе к деревьям, а когда оказывалась неподалеку от домов, то отворачивалась. Я начала догадываться, что Джек уже рассказал правду и что меня разыскивали. Моя фотография могла появиться в Интернете, на плакатах: «Жестокое нападение на мужа». Но, проезжая мимо компаний и парочек, мимо студентов и пьяных мужчин в обтягивающих рубашках, я с облечением замечала, что невидима, как обычно.
Говорят, что пожилые женщины невидимы, но я обнаружила, что это начинает происходить гораздо раньше. Я во всем винила материнство, пятна на своей одежде, темные круги под глазами, опущенную голову, вечную спешку. Вне всяких сомнений, другие женщины всегда смотрят на тебя и замечают, что джинсы тебе стали маловаты, а волосы пора подкрасить. Теперь мужчины отворачивались от меня. Даже когда я притормозила неподалеку от бригады строителей, работавших в столь позднее время, меня никто не окликнул, не засвистел. Звучала громкая музыка, рабочие смеялись – может быть, надо мной. Они хохотали, сидя на стене, свесив ноги, и даже не смотрели вниз.
Я наклонилась к рулю и поскорее уехала прочь. Когда я была подростком, я чуть не стала горбатой от того, что старалась прятать грудь, чтобы никто ее не видел.
«Держи спину прямо», – говорил мне отец. Но я-то видела, что происходит, когда я держусь прямо. Когда я заказывала напитки в кафе или баре, мужчины пялились прямо на мою грудь, как будто что-то заказывали у меня. Было время, когда я похудела. «Сиськи на палочке», – потешались надо мной мальчишки из нашего класса, а когда я выходила на улицу, мужчины часто окликали меня или шли за мной до дома. Я следила за ними в любом магазине, на каждой улице, в библиотеке. Зрелые мужчины, старики, держащие за руку жену, – все таращились на меня, пробегали по мне взглядом вверх и вниз, будто поедали меня глазами.
Однажды вечером я вышла из клуба после ссоры с подружкой и, пошатываясь, поймала такси. Утром я проснулась, и у меня все болело внутри. Ни кошелька, ни телефона. Не осталось ничего, кроме синяков и кислятины, которая, казалось, заполнила все мое тело. Блэкаут. Провал. Но мрак был полон дырочек, как я обнаружила, и в эти дырочки мало-помалу просачивались воспоминания. Резкий запах. Поворот головы. Пальцы на моих бедрах, на моей шее… Я была виновата.
Я долго лежала в кровати и молилась гарпии, чтобы она покарала тех, кто сделал мне больно, чтобы она расцарапала их лица, их руки.
Я представляла себе, как они удивятся, увидев ее – нарастающую тень в воздухе, приобретающую очертания.
Глава 39
Мне уже начало казаться, что я качу на велосипеде целую вечность. Мое тело высосало из себя все силы, мои руки и ноги дрожали от изнеможения, но все еще несли меня вперед. Я выехала на длинную некрасивую дорогу, вдоль которой стояли супермаркеты, гаражи и цепочки домов с серыми фасадами, обрамленные движущимися машинами. Я знала, что в конце этой улицы есть маленькая приземистая часовня, тысячу лет назад построенная для прокаженных. Я гадала, открыта ли она и смогу ли я упасть на ступени перед алтарем, чтобы ощутить что-то наподобие Божьей благодати. Там будет тихо, а я буду слышать непрерывное жужжание своего сознания, эти странные аккорды, которые, как я хорошо знала, являются фоном для всего на свете, если только хорошенько прислушаться.
Но я все равно еще боялась того, что было хуже меня: призраков, убийц, мужчин в темноте, от которых несло пивом. Даже теперь я думала о том, что кто-то захочет меня или захочет меня убить, и мне казалось, что это одно и то же. Я проехала мимо часовни и повернула обратно, к неподвижному миру ночного университетского городка. Мелькали лужайки, мосты, старинные здания, которые следовало считать красивыми.
Я снова свернула к реке. Мир начал расплываться у меня перед глазами, сливаться в бесформенную массу, в доисторический клубок растений и птиц, между которыми время от времени с головокружительной скоростью мелькало небо. Рядом со мной текла вода, похожая на черную кожу, зовущая к себе. Я следовала изгибам реки, этой широкой ленты, которая тянула меня за собой, вперед и вперед, до тех пор, пока она не вильнула в сторону, а я вернулась в бесконечный поток машин и стала слышать радио, телефонные звонки домой, разговоры об ужине, фразы «скоро буду».
Теперь я продолжала ехать вперед даже тогда, когда дорога пересекала скоростное шоссе и многоярусные мосты, сотрясаемые грохотом тяжелых грузовиков. Бетон, металл, и – где-то далеко – небо. Это была виртуальная разделительная линия, за которой цены на жилье падали, безмятежные средневековые орнаменты уступали место простой геометрии: плоским линиям пшеничного поля, сглаженным очертаниям облаков. Машины проезжали слишком близко от меня, водителям было совершенно все равно, что их боковые зеркала едва не задевали мой руль. Я мчалась и мчалась вперед. Живые изгороди время от времени прерывались, и тогда я видела вечерний свет, заливавший все окрестности целиком, обрамленный темно-желтым и розовым свечением по краям, приправленный дымами.
Я проехала один городок, потом другой. Ноги болели от слабости. Ощущение было такое, что они все в синяках, что они похожи на переспелые плоды, которые вот-вот рухнут на землю. Я думала ехать дальше – может быть, добраться до моря, – а значит, еще две сотни миль. Решила, что буду крутить педали до тех пор, пока колеса не увязнут в песке, пока мне не придется положить велосипед набок и лечь рядом с ним, чтобы песок поглотил мое тело.
Но теперь я не ехала к океану. Я направлялась к знакомому месту, к тому, что я знала. Следующий городок навеял воспоминания об утраченной жизни. Ворота школы, сумрачные и загадочные в темноте, лужайка с тенью от высоких деревьев – там я когда-то сделала первый глоток водки, и ее вкус показался мне неприятным. Маленький магазинчик, церковная колокольня вдалеке – и я на месте. Вот и поворот, который за многие годы стал мне слишком хорошо знаком. К тому времени, когда я уехала отсюда, дом меня только расстраивал. А теперь он стал совсем иным – он превратился в осевшую, одряхлевшую копию самого себя, изображение быстро утекающего времени.
В первый момент я даже не была уверена, тот ли это дом. Я не помнила, что его окна-глаза так скошены к двери. Это была гримаса отчаяния. Дом словно бы смутился и не хотел на меня смотреть. Фермер сдал этот дом моим родителям очень дешево, а когда они съехали, то ли новые жильцы, то ли сквоттеры, самовольно заселившиеся сюда, вложили свою лепту в разрушение жилища. Над окнами кухни стена обгорела, поперек двери красовались буквы граффити.
Больших усилий прикладывать не пришлось. Старые замки проржавели и были разболтаны теми, кто побывал здесь раньше меня. На полу валялись свидетельства их пребывания здесь: банки от пива, одинокая туфля, похожие на каких-то водных существ использованные презервативы. Мои родители всегда снимали жилье, как и я, и вечно умудрялись находить дома с проблемами. Этот дом, где мы прожили дольше всего, был отсыревшим еще тогда, когда мы тут поселились, а теперь плесень покрывала все стены сверху донизу, – черно-зеленая, она простиралась дальше, за дом, в сад, и еще дальше, туда, где на многие мили уже не было вообще никаких стен.