Грушенька улыбнется, у Егора душа расправится парусом белым и летит, Бог весть куда, за горизонт в синие выси…
Днем по хозяйству кое-как управляются, а ночью кидаются в объятья друг друга, словно в первый раз, словно сроку им отпущено до рассвета.
Так и жили, не ведая времени…
Будто они одни на земле.
Раз пошел Егор в лес за дровами. Наломал целую кучу. Сел на дерево отдохнуть. Покуривает, мысли разные по хозяйству прикидывает. Что да как. Лошадью бы надо обзавестись… так ведь ей сена сколько… Опять же, где косить? Поле все — камень на камне. Ну и прочие фантазии. Вдруг чувствует, не один он. Голову повернул — господин странный сидит с боку, ножками по снегу елозит.
— Что? — спрашивает Егор.
— Ничего, — улыбается господин. — Гулял тут по околице. Места у вас дивные… Дай, думаю, загляну, проведаю. Аль, не узнал? Чай не чужие…
— Иди ты… — разозлился Егор, — родственничек. — Дрова на спину взвалил и пошел не оглядываясь. — Тьфу, пропасть!
— Да я ж просто так, — слышалось вслед, — без всяких поползновений… чисто по-человечески.
«Вот же, — думает Егор, — морда фанфаронья! Где таких франкенштейнов выращивают? Пегий, лысый, ручонки какие-то… судорожные».
В избу заходит мрачнее тучи.
Грушенька к нему: что с тобой? Молчит Егор. Долго молчал. Потом:
— Пироги, — говорит, — горят.
— Что?
— Пироги горят! Вечно у тебя все подгорает!
И начались с того дня у них разногласия.
Егор ни с того ни с сего начинает вскидываться и кипеть.
То чай теплый, то рубаху найти не может.
У Грушеньки свое грозное оружие: возьмет и замолчит на целую неделю. У Егора к концу недели руки трястись начинают и по телу разливается яростный протест. Чтобы в себя прийти, дрова рубит. Исколошматит все, что есть в наличии, кое-как в себя приходит.
Грушеньку увидит — она молчит — он снова в протест. Всем существом своим, со всей вдохновенной яростью.
«Ну, — думает, — Аграфена, я те сделаю».
И делает. Идет в сельмаг, выпивает полтора литра «Лучистого» крепкого и молча ложится спать на отдельном диване.
Наутро перемирие до следующей ссоры.
Так и стали жить: то огнь любовный и нежность без границ, то провал ледяной и отчуждение.
Раз повздорили они за завтраком ни про что.
Егор вначале убедить хотел логикой рассуждений. Мол, не твое это, женщина, дело, в таком вопросе мнение иметь.
А Грушенька в логике проку не видела и мнение имела определенное, что ничего Егор вокруг не видит, не слышит и одного себя слушать желает.
Тогда Егор разволновался и высказался.
Тогда и Грушенька заговорила жестко, но вкрадчиво. И лицо ее сделалось мелким, а губы растянулись в тонкую нитку.
А уж этого Егор снести не мог. Не мог он на такое лицо любимой спокойно взирать. Поэтому слова отяжелели каменьями и принялся он разбрасывать их в беспорядке. С грохотом падали камни и катились по углам их жилища.
Тогда Грушенька замолчала и вся как бы стала отсутствовать.
Две недели звука не проронила.
Хлад и тоска поселились в их доме.
Зазнобило Егора.
Вышел он из дому, черен, как мавр. Тащится прочь путем кремнистым и желает только одного: забыться и уснуть…
Заходит в знакомое заведение, покупает портвейн «Лучистый» крепкий. А потом, ясное дело, в чисто поле, подальше от крова родного и очага.
Блукает Егор по полю, как сирота…. Уж ночь опустилась, звезды зажглись, а он все тянет портвейн из бутылки. Да не греет лучистый напиток, муть и хмарь в голове от него. И Бога не видно среди небесных светил.
Вдруг господин странный из ночи выдвигается. Весь как есть в сиянье золотом. В руках держит плеть хорошую.
— Я тебе так скажу, — говорит задушевно и мягко, — поди, жену свою пробузуй хорошенько, изломай ей руки-ноги, чтобы она тебе покорилась. — Ухмыляется: дарю тебе эту маленькую истину.
Берет Егор плеть от него. Домой повернул.
Грушенька дома сидит, но как бы отсутствует.
— Молчишь? — говорит Егор.
Молчит Грушенька и на Егора не смотрит.
— Ладно, — говорит Егор, — молчи… царица вавилонская.
Достает плеть, взмахнул и ну бить Грушеньку! Бил, бил… Уж бил, бил… а потом глянул, забоялся — кровушка алая по плечам ее белым струится — бросил он плеть, кинулся в ноги:
— Прости, — кричит, — прости меня, Грушенька! Бес, бес проклятый разум замутил, плетку бес подсунул… Прости меня, прости… Век собакой у ног твоих жить стану, коли прощенья не дашь!
Посмотрела Грушенька на Егора, на слезы его хмельные — отвернулась… Потом встала, собрала кой-какие вещички, в узелок завязала, оделась, идти собралась.
— Ты куда?
— Ухожу я от тебя Егор, прощай.
— Постой! — кричит Егор. — Дай срок, прошу, я все исправлю!
— Долог же тот срок будет, — сказала Грушенька и ушла.
Выбежал Егор вслед, мечется по двору, зовет, плачет…
Ни шороха, ни звука не слыхать. Ночь глухая пред ним стеной встала, заслонила Грушеньку от него навсегда.
А Грушенька вышла на дорогу прямую и пошла не оглядываясь. Кругом лес чернеет, в нем волки бегают, добычу рыщут, а она идет, не таясь, и луна ей путь освещает.
Шла, шла… — никуда сворачивать не стала — и вышла прямиком в Марьину Рощу.
К дому подходит, только светать начало.
Огляделась кругом, загрустила, больше года не было ее в пенатах родных. Вспомнила, сколько же тут женихов топталось-караулило… Сети хитроумные расставляли, зазывали-заманивали, сладкие речи на ушко нашептывали… Эх, денечки золотые беззаботные… Кто подарки нес, кто в ресторан приглашал, кто песни пел, приятные слуху.
А этот… ни гостинцев, ни цветочка. Какой ресторан, в кафетерий ни разу не сводил. Чучело подвальное!
Подходит она к крыльцу своему, смотрит — аж вздрогнула, бедная, — мужчина стоит, весь, как есть, заиндевелый и озябший. На голове вместо шапки сугроб вырос.
«Кто бы это мог быть?» — думает Грушенька. Отряхнула сугроб, подышала на мужчину теплым дыханием — он глаза и открыл.
— Ох, — удивилась Грушенька, — вот те на! Юркяя, журналист международный.
— Что ты здесь делаешь?
— Тебя жду, любовь моя.
Долго метался Егор в поисках Грушеньки. Все дворы, считай, обошел, в чистом поле кричал, звал ее, лес близлежащий исходил, за все бугры заглянул, все овраги облазил, а дорогу прямую, что вела к ее дому, так и не увидел.
Вернулся в дом. А в доме мысли черные, пустота на сердце да холод по углам. И Гарри-бес уж сидит на Грушенькином месте.
Швырнул в него Егор кочергой, да что толку. Этого хоть прицельным огнем в упор расстреливай, все одно промахнешься. Потому как существо неплотное и зыбкое.
Плюнул Егор в его сторону и пошел вон из дому. Решил во что бы то ни стало Грушеньку отыскать. Как же теперь без нее?
Без нее только одно: опять в провалище пасть.
Пошел Егор наобум. По прямой не смог, так вышло синусоидом. До весны бродил по местам непонятным и жутким. В болотину топучую забрел, огряз до пупа, насилу выплелся. На кочке зыбкой всю ночь просидел, и всякая нечисть лесная шипела вокруг и ухала. Как уж выбрался оттуда да на дорогу вышел — одному Богу известно.
Вновь плетется Егор по Сретенскому бульвару. На кого похож, представить невозможно.
Сел у памятника Надежде Крупской и застыл в скорби. Думать уж он не мог, поскольку мысли иссякли, отлетели, как пташки, в неизвестном направлении. Чувства же, наоборот, обвисли проводами облезлыми и куда-то в почву ушли.
Короче, сидит, как мумия, без чувств, без мыслей, без намерений.
А тут по случаю царевна Ах в экипаже мимо проезжала. Тормознула полюбопытствовать, что за колоритный мужчина в их краях образовался. Красивый, дьявол, и такой притягательный.
Идет враскачку, звездой Егора высвечивает, и обильный аромат клубится шлейфом. Встала над Егором, вся в розовом с золотой отделкой, ну вылитая Меньшикова башня в ясную погоду. Где уж там Надежде Крупской тягаться с этакой силищей. Хоть и муж большой человек, только наша-то гагара им обоим фору даст.
Подступилась к Егору, обомлела…
— Ты ли это солдат из леса дремучего? Каков стал. Видный мужчина…
Посмотрел Егор на царевну — обрадовался. Он бы сейчас любому бомжу распоследнему душу открыл. А тут такая… развесистая и знойная, словно пальма. У этакой фигуры можно отдохнуть озябшей душе.
Пригласила царевна Егора в гости зайти без церемоний.
— Я ведь одна сейчас живу, — говорит. — Дом здесь, недалече.
Сели в экипаж, поехали.
— А где же Корней? — спрашивает Егор.
— Известно где. В походе. Он как зимой снялся, так до сих пор не встречались. Только донесения от вестовых получаю о его продвижении. В основном кругами ходит в двухкилометровой зоне.
— Я хоть и змея по гороскопу, — заговорила вдруг царевна с жаром, — а уж этот змей натуральный. О трех головах. И все три в штанах прячет. Ему, вишь, размножаться приспичило! Пристал ко мне, как волк к агнцу, — детей ему подавай, числом не менее шесть. Это к тем четырем, чтоб ровно червонец получился. А мне и число один кажется дикая цифра.
Я как представила эту цифирь живьем, так и завалилась в обморок. Плод из меня и вышел. Видно, тоже не захотел со мной дело иметь… С тех пор Корней о детях не заикался. Хватит с него и четырех за глаза…
Настька, стервь, ему в пику всех к церкви пристроила. Знает, подруга верная с тонким жалом, как он всю эту пыльную лабуду привечает. Тонко сработала. Сама в монашки подалась, девок на попах пережинила, а младшенький сам попом стал. Теперь всем святым семейством папин грех замаливают.
Как-то сидит он, значит, в своем подземелье, картину сочиняет. Киряет, естественно. Вдруг как снег на голову десант с поднебесья. Родственников человек восемь со всеми причиндалами: кадило, ладан, святая вода…
Сначала картину освятили, потом папу, а дальше прочие ритуалы произвели по всем щелям. Чтобы духу моего нигде не осталось.